Новые мифы мегаполиса Часть 3

Марина и Сергей Дяченко
Слово погибели № 5

На часах десять ноль девять. Я сижу на бульваре Равелина, на влажной скамейке, лицом к магазину музыкальных инструментов. Правее — шоколадная лавочка «Дым». Левее — «Мыло как искусство», тоже магазин. Выше по бульвару подпирает хмурое небо свечка гостиницы «Интеркорона».

Что-то случилось.

Я помню, как вышел сегодня из дома, твердо решив не брать машину, потому что прогноз обещал пробки в центре. Помню, что в последний момент не удержался и от станции подземки свернул к гаражу. Помню, как застрял на перекрестке Иволгина Моста и Машиностроительной…

С этого момента не помню ничего: я заново осознал себя через пару часов, сидя на влажной скамейке напротив музыкального магазина, где на рекламном плакате у входа изображен кот, играющий на валторне.

Начинается дождь.

Паниковать, конечно же, поздно. Все, что могло случиться, уже произошло.

Открываю мобильный телефон. Информация о звонках, входящих и выходящих, уничтожена. Автоответчик пуст. Время — десять десять, двадцать девятое августа. Сегодня с утра тоже было двадцать девятое, я вышел из дома в восемь ноль шесть или что-то около того.

Нажимаю «один». Илона почти сразу берет трубку.

— Привет, — голос спокойный, светлый. — Нет, никто не звонил… Что случилось, Алистан?

— Пока не знаю. Может быть, ничего.

Дождь висит между небом и землей, будто не решаясь пролиться — и не в силах сдержать себя. Морось. Тепло. Движение плотное, но пробок на бульваре нет. В девять мы должны были встретиться с Певцом, в десять тридцать — с шефом, насчет адвокатского запроса по делу Болотной Карги… Интересно, где моя машина?

Телефон у меня в руках играет марш, на экране высвечивается номер Певца.

— Да?

— Алистан, где вы?! Почти час пытаюсь до вас дозвониться — «вне зоны доступа»!

— Что-то случилось, Питер. Не могу сказать точнее.

Мимо проносится по резервной полосе «скорая помощь» с мигалками и ревом. Через несколько секунд ей вслед летит полиция. Обе машины заворачивают к высотке «Интеркороны».

У въезда на бульвар Игрис выбрался из машины и припустил почти бегом. В полном безветрии шел мелкий-мелкий дождик. По бульвару Равелина тянулся, как огромная жвачка, поток машин, и под каждым железным брюхом вихлялся сизый дымный хвостик. Запах выхлопа висел под тополями и липами. Игрис бежал, лавируя среди прохожих.

В их маленьком доме второй месяц жили родственники жены, семейство с двумя четырехлетними близнецами. Елене родственники надоели даже больше, чем Игрису, — она все реже бывала дома, ссылаясь на занятость, и даже ночевать иногда оставалась в своем салоне. Гости между тем не торопились уезжать в родной провинциальный городок: они то учились, то лечились, то искали работу, просиживая дни напролет перед включенным телевизором… Игрис оборвал себя: неприязнь к родственникам делала его желчным и, возможно, несправедливым. Сегодня ночью одного из близнецов рвало: наглотался кошачьего корма из мисочки, а Игрис, вместо того чтобы пожалеть ребенка, тихо страдал, что не может выспаться перед рабочим днем…

Не запыхавшись, он подбежал к воротам «Интеркороны». Махнул удостоверением перед носом человека в ливрее. Заметил «скорую», отъезжавшую от бокового входа; врачи здесь без надобности. Та женщина мертва.

Перешел на быстрый шаг. Поднялся по блестящим от дождя мраморным ступеням; еще один человек в ливрее открыл перед ним дверь. Игрис успел подумать с оттенком самодовольства: ну вот я и на месте, а в машине бы до сих пор тянулся по бульвару.

В фойе толпились люди. Ноздри Игриса раздулись; огромный холл огромной гостиницы пытался жить повседневной жизнью. Приезжие у стоек беседовали с портье, катились тележки с багажом, в мягких креслах отдыхали измученные дорогой дамы. Но радостный ужас, который охватывает обывателя всякий раз, когда рядом случается настоящее преступление — этот сладкий кошмар витал над головами, прорывался в тихих разговорах, и даже маршал Равелин на парадном портрете, казалось, заинтересованно прислушивается.

Игрис направился в дальний конец холла, миновал дверь с табличкой «Только для служащих гостиницы» и оказался в кабинете, полном народу. Двое полицейских в форме подписывали какие-то бумаги, дежурный администратор играл желваками, пятеро праздных сотрудников делали вид, что оставаться в комнате им крайне необходимо. Человечек лет пятидесяти, с белым бэджем на голубой сорочке, сидел, откинувшись на спинку кожаного дивана, с бесконечно усталым и расстроенным видом.

Игрис поздоровался и предъявил удостоверение. Пятеро праздных сотрудников зароились вокруг, как пчелы; Игрис попросил дежурного администратора о помещении, где можно было бы поговорить без помех. Через минуту в кабинете остались сам администратор, полицейские, Игрис и человечек на диване.

— Мертва по прибытию, — сухо доложил старший полицейский, тучный, с кустистыми бровями. — Никаких следов насилия. Характерное окоченение в первые минуты после смерти — почти верный знак, что ее уморили словом погибели, или как там у них называется…

— Убита с помощью магии?!

— Девяносто девять и девять десятых. Мы вызвали «Коршун». Как только они явятся, мы уедем — нам здесь больше нечего де…

Распахнулась дверь. Не спрашивая разрешения, в комнату шагнул высокий мужчина с залысинами надо лбом, и за ним вошли сразу двое; тут случилась заминка, потому что служащий с белым бэджем закричал.

Вытянув трясущуюся руку, он тыкал пальцем в грудь человека с залысинами:

— Это он! Господа! Это он! Это он и есть!

— Этот господин и женщина прошли в комнату для совещаний. Два раза просили кофе. Провели там чуть меньше часа… Точнее, пятьдесят пять минут. Потом господин вышел. Сказал, что дама просила ее не беспокоить… И покинул гостиницу через центральный вход. Через полчаса закончился срок аренды комнаты для совещаний, и я вынужден был… Тогда-то я ее и нашел, господа. Она лежала на полу, ни крови, ничего. Я думал, она упала в обморок от духоты… Да, окно было закрыто, кондиционер выключен, а в камине, господа, полно было пепла, и дым пропитал всю обивку, мебель, портьеры, все… Я осмотрел ее и понял, что она мертва, больше того — она окоченела, твердая как камень… Я сразу же вызвал врачей и полицию.

— Кто и когда заказал комнату? — спросил черноволосый смуглый человек с таким жестким и властным лицом, что допрашиваемый сразу признал его главным.

— По телефону… — Портье торопливо раскрыл файл на карманном компьютере. — Сейчас скажу точно… Вот, заказ поступил в восемь часов восемнадцать минут, комнату заказали на восемь сорок пять… Обычно мы не принимаем заказы «сейчас на сейчас», но эта комната самая дорогая. С камином и антикварной мебелью. Сегодня утром на нее не было других заказов…

— Заказ оплачен?

— Да… Его оплатил в ту же минуту сам заказчик — господин Алистан Каменный Берег. Номер счета…

— Спасибо.

Портье допрашивали в гостиничном номере на шестом этаже. Окна выходили на бульвар Равелина, по стеклам потоками лилась вода: дождь наконец-то хлынул в полную силу. Высокий человек с залысинами на лбу не принимал участия в допросе — он сидел на подоконнике у приоткрытого окна, смотрел на улицу, вглядываясь в бегущие струи. Когда упомянули его имя — чуть повернул голову.

Следователь прокуратуры, светловолосый жилистый очкарик, еле добился от «Коршуна» разрешения присутствовать на допросе. Портье видел, как они схлестнулись со смуглым магом — не разобрать было ни слова, одно шипение. Следователь держал развернутое удостоверение, как щит, но обороняться не собирался — наседал и наседал на смуглого, и тот, оскалившись напоследок, пригрозил: «Мы сличим потом наши протоколы!»

Теперь следователь молча сидел в кресле — с диктофоном на одном колене и блокнотом на другом.

Содержимое камина покоилось в прозрачном стеклянном контейнере здесь же, на журнальном столике. Еще один сотрудник «Коршуна», круглолицый и бледный, водил над стеклом ладонью.

— Не поддается восстановлению, — грустно констатировал он.

— Что это было?

— Бумаги. Скорее всего старые бумаги в картонных папках. Таких сейчас не делают.

— Спасибо. — Смуглый поглядел на портье так строго, что тот втянул голову в плечи. — Спасибо за содействие, вы можете быть свободны.

— Сейчас? — Портье казался немного разочарованным.

— Сейчас… Этот номер понадобится нам еще некоторое время. Просим не беспокоить.

— Да-да… Разумеется. До свидания.

Портье вышел.

Несколько минут в комнате было очень тихо, только дождь стучал по жестяным козырькам снаружи.

— Ничего себе день начинается, — сказал человек на подоконнике.

И слабо улыбнулся.

Игрис не любил людей из «Коршуна». К счастью, ему редко приходилось иметь с магами дело. Убийства из ревности, из корыстных побуждений, на почве бытового пьянства — вот эти грязные, печальные, иногда до жути смешные дела доставались Игрису и таким, как он, в то время как маги из «Коршуна» расследовали куда более зловещие и стильные преступления.

И вот они столкнулись в одной комнате.

Раздражительный и властный Певец начал с того, что попытался оттеснить Игриса от расследования. Многие при виде Игрисова лица почему-то решали, что из этого тихони можно веревки вить. Например, родня Елены, милая парочка с близнецами… Какого лешего! Пришлось дать отпор. В конце концов, Игрис выполняет свой долг, его прислало сюда собственное начальство, речь идет об убийстве, закон один для всех, а если подозреваемый служит «Коршуну» — то в интересах самих же магов, чтобы дело расследовалось объективно!

Двое коллег Певца ничего против Игриса не имели. Круглолицый маг с самого начала казался подавленным и выбитым из колеи, а высокий — этот самый Алистан Каменный Берег — витал в облаках и слушал дождь, как будто происходящее ничуть его не касалось.

Вместе они обследовали комнату для переговоров, но там ловить было нечего. Женщина лежала на ковре: ничем не примечательное лицо, крашеные седоватые волосы, на вид лет тридцать восемь — сорок. Она казалась восковой фигурой. Как будто Игрис попал на съемки фильма: антикварный интерьер, куча пепла в камине и чистый, с виду декоративный труп на ковре посреди комнаты. На лице убитой не было ни страдания, ни даже удивления: казалось, собственная смерть ничуть ее не волнует.

При ней не нашлось никаких документов. В маленькой сумочке отыскались зонтик, ручка, тощая косметичка, зубная щетка с крохотным тюбиком пасты и тяжелые ключи на пластиковом брелоке. Кошелек, полный мелочи, и две сотенные купюры. Ни чеков из магазина, ни записей, ничего; старый мобильный телефон был аккуратно выпотрошен, чип исчез — возможно, все в том же камине. Она была одета просто, скучно, даже бедновато — не по карману таким женщинам заказывать комнаты для встреч в «Интеркороне». Впрочем, комнату оплачивал ее собеседник.

— Господа… могу я наконец допросить подозреваемого?

Человек у окна чуть повернул голову.

— Питер, объясни коллеге Трихвоста, в чем тут дело.

Игрис вскинул подбородок. Он привык к своей смешной фамилии, но человек с залысинами произнес ее с особенным цинизмом — так, во всяком случае, показалось Игрису.

Смуглый Певец молчал целую минуту. Круглолицый все так же водил рукой над контейнером с пеплом.

— Дело вот в чем, господин следователь, — начал Певец и тут же перебил себя: — Не представляю, что вы будете со всем этим делать. Следствие такого рода вне вашей компетенции… Ладно, слушайте. Женщина убита с помощью сильнейшего заклинания «Слово погибели № 5». Одно из особенностей этого заклинания — четкий след исполнителя. Это все равно что оставить на лбу жертвы ксерокопию паспорта убийцы.

— И этот убийца…

— Не перебивайте! — рявкнул Певец. — Вы ничего не смыслите в этих делах, так имейте терпение выслушать! Да, заклинание идентифицировано как произведенное Алистаном Каменный Берег. Этот человек, к вашему сведению, мог убить жертву десятком других магических способов, и ни вы, ни даже мы никогда бы не смогли отыскать исполнителя!

Игрис молчал.

Человек у окна снова повернулся к разговору спиной. Дождь притягивал его взгляд, как ребенка — цирковое представление.

Круглолицый сотрудник «Коршуна» отряхнул наконец ладонь и отодвинул от себя стеклянный контейнер.

— Он признался в совершенном? — спросил Игрис у смуглого.

— У него стерта память. — Певец глядел на Игриса с откровенной враждебностью. — Он не помнит ничего, что происходило сегодня, с восьми часов двенадцати минут до десяти ноль девяти.

Игрис соображал быстро.

— Кто мог стереть ему память? Такая точность…

Певец покривил губы. Необходимость посвящать следователя в столь интимные вопросы была ему омерзительна, он даже не пытался это скрыть.

— Он сам стер себе память. Опять же, оставив недвусмысленный знак, будто подпись: это сделал я. Честно говоря, трудно представить себе другого мага, способного такое проделать с…

Певец запнулся, будто глотая комок.

— Нам придется вызвать механика, — пробормотал круглолицый.

Певец резко к нему обернулся.

— Только по решению суда. С правом обжалования. В присутствии адвоката!

— Либо по добровольному согласию объекта, — негромко сказал человек у окна. — Питер, я прошу тебя… путаясь в мелочах, мы можем упустить главное.

Снаружи переменился ветер. Поток воды, как из шланга, хлестнул по стеклу.

— Через три минуты дождь уймется, — будто про себя сказал Алистан. — Тогда поедем в управление… Боксер, закажи механика прямо сейчас. В городе пробки…

— Прошу, конечно, прощения, — с подчеркнутой вежливостью проговорил Игрис. — Но, может быть, вы обратите внимание, что по закону человек, подозреваемый в тяжком преступлении, должен быть взят под стражу?

— У тебя вырастут ослиные уши, — не глядя, бросил смуглый Певец. — И хвост. И еще кое-что, твоя жена удивится…

— Певец, — круглолицый Боксер, больше похожий на хомячка, вскинулся, — вы имейте все-таки какие-то… рамки, что ли, приличия…

— Очень сложное дело, — тихо сказал Алистан у окна. — Я думаю, в интересах следствия… вы поедете с нами, господин Трихвоста, конечно же. Если хотите, можете вызвать конвой или что там по закону полагается…

Он смотрел на Игриса, а тем временем будто складывал в уме многозначные числа. Как он себя чувствует, подумал Игрис в замешательстве. Точно знать, что только что убил человека, женщину, не знать, за что… И ничего не помнить. Может ли человек нести ответственность за преступление, о котором не имеет понятия?

Дождь за окном ослабел, будто по команде.

— Репортеры, — пробормотал Алистан, глядя на бульвар.

— Где?!

К гостинице подкатывали одна за другой яркие машины с логотипами телеканалов.

— Портье не удержался, — сказал Игрис.

Певец нехорошо улыбнулся.

— Придется вам, господин Трихвоста, давать сегодня интервью. Мы-то пройдем, воспользовавшись профессиональным приемом…

— Прокуратура все равно не выпустит это дело, — неожиданно для себя сказал Игрис. — Вам лучше искать со мной общий язык… А не ссориться.

Через холл гостиницы Игрис прошел, задержав дыхание: «Не дышите, а то заклинание сорвется». В холле полно было журналистов и камер; ощетинившись микрофонами, репортеры глазели на дверь лифта. Три мага и следователь вышли из нее и зашагали по блестящему мрамору холла, но ни одна голова не повернулась им вслед: взгляды журналистов буравили дверь за их спинами.

Игрис шел за спиной Алистана, мир вокруг был будто подернут плотным полиэтиленом. Люди смотрели сквозь него, мимо него, поверх его головы. Никогда еще Игрис так остро не чувствовал себя пустым местом.

Оказавшись на улице, он с наслаждением перевел дух. Шарахнулся от припозднившейся съемочной группы, вслед за магами влез в черный автомобиль, размерами более похожий на автобус. Водитель, ни о чем не спрашивая, завел мотор.

— О, моя машина на стоянке, — нарушил молчание Алистан. — Влетит в копеечку.

— Я скажу ребятам, чтобы забрали, — сумрачно отозвался Певец.

Алистан молча протянул ему ключи.

Они друзья, подумал Игрис. Гораздо более близкие, чем может показаться на первый взгляд. Кажется, Певец горюет сильнее, чем сам убийца.

Автомобильный поток на бульваре Равелина едва тянулся. Игрис поерзал на сиденье: ему захотелось выйти и прогуляться пешком.

— Дело Болотной Карги, — тихо сказал Алистан. — Подумай, кому передать. Там, собственно, остались формальности — война с их адвокатами…

— Война с адвокатами нас не касается. Передаем дело…

Певец вдруг замолчал, уставившись в одну точку. Игрис наблюдал за ним краем глаза.

— Точно, — наконец прошептал Певец. — Никому так не выгодно тебя скомпрометировать, как адвокатам Карги. Проклятие, дело-то на поверхности! Представляю, как они взвоют… Ты никого не убивал и не стирал себе память, это подстава!

— Не вижу технической возможности, — осторожно заметил Алистан. — А ты?

— То, что мы не видим, не означает, что возможности нет. Старуха страшно богатая… Господин следователь, — он обернулся к Игрису, держась подчеркнуто уважительно, — нам надо будет подготовить программу совместных действий. Первая на данный момент версия: по заказу Элеоноры Стри, престарелой дамы, обвиняемой в серии убийств, совершена попытка скомпрометировать главного следователя по ее делу — имитация убийства…

— Но как же имитация, если я видел труп, — тихо сказал Игрис.

— Проклятие! Эта женщина убита единственно для того, чтобы возложить вину на Алистана Каменный Берег! Именно сейчас, когда дело практически завершено, у адвокатов не осталось лазеек… Нас ждет целый ряд экспертиз, мы должны доказать, что подделка подписи под заклинанием возможна, а также…

— То есть вы собираетесь подгонять факты под свою версию?

Боксер в глубине машины вздохнул, закатив глаза.

— Господин… Трихвоста. Мы действуем сообща. Наша цель — найти убийцу.

— Если он не едет в этой машине. Очевидные улики, даже без ваших волшебных подписей: заказ и оплата комнаты, камин, показания свидетелей…

— То, что очевидно, чаще всего оказывается ложным, — кротко сказал Певец. — Не знаю, как у вас, а в нашей практике это правило. Если хотите найти убийцу — обратитесь к связям Элеоноры Стри, она же Болотная Карга, тринадцать душ на совести…

— А бульвар-то еле тянется, — задумчиво сказал Алистан. И вытащил мобильный телефон; Игрис подумал, что телефон-то, согласно процедуре, хорошо бы у подозреваемого изъять…

— Илона? Привет. Я жив, здоров, очень тебя люблю. Поцелуй Бенедикта. Что? Нет, не особенно. Я перезвоню потом. Возможно, ночевать не приду… Прости. Ну, до скорого.

Он спрятал телефон и уставился в окно. Справа открылась площадь Маршала Равелина, памятник в окружении розовых кустов: маршал стоял, подняв в приветствии руки, и на монументальных пальцах его сидели живые голуби. Вокруг постамента замерли двенадцать статуй поменьше: ближайшие соратники маршала, герои Священной войны.

Машина свернула.

Здание «Коршуна» помещалось на площади Равелина, об этом знал каждый обыватель в столице и провинции, поскольку сериал «Под надежным крылом» не сходил с вершины рейтинга вот уже третий сезон. Игрис и сам смотрел несколько серий, еще в прошлом году, вместе с Еленой, и почти втянулся, но тут на работе случился очередной аврал, и Игрис окончательно отвык от телевизора.

Родственники жены смотрели «Под надежным крылом» каждый вечер. Игрис, запершись в своей комнате, иногда вздрагивал от криков: «Нет! Это смертельное заклятие! Остановитесь! Нет!»

Его не покидало ощущение, что он сам сделался героем сериала. На подземной автостоянке «Коршуна» играла негромкая музыка. Игрис подумал про себя: хороший саундтрек.

Он то и дело поглядывал на Алистана. Когда вялая рассеянность убийцы сменится отчаянием? Или яростью? Ведь не может человек принять такой удар судьбы с сонным видом: это защитный механизм, но сколь угодно крепкая психика не сможет защищаться вечно…

Или это тоже заклинание, нечто вроде искусственного спокойствия? Добраться бы до своего кабинета: Игрис тут же закажет справочник по психологии магов, самый полный, какой только отыщется.

Скоростной лифт вознес их почти к самой верхушке здания. «Приемная Алистана Каменный Берег» — блестящая табличка на блестящей двери, огромное, удобное, респектабельное помещение. Певец и Алистан сразу ушли в кабинет, за темную дубовую дверь; Игрис заволновался. Боксер подсунул ему на подпись бумагу, покрытую голограммами и водяными знаками, как туземец татуировкой.

Это было обязательство не разглашать сведения, полученные в порядке ознакомления с делом: «Если я нарушу данный обет, язык мой покроется язвами на срок от трех до десяти лет, в зависимости от количества выданной информации, а я буду нести ответственность согласно гражданскому кодексу…»

— Разве я должен буду ознакомиться с каким-либо делом «Коршуна»?

— Да! Если уж вы ведете это следствие и представляете здесь гражданские власти.

— Я не стану это подписывать, — подумав, сообщил Игрис. — Я собираюсь свободно распоряжаться всей информацией, которая понадобится для следственных действий.

Боксер, видимо, растерялся. В этот момент входная дверь открылась снова, и на пороге появился исключительно некрасивый человек с черным чемоданчиком в руке.

— Я механик, — сказал он вместо приветствия. — Документы на вмешательство вы подготовили?

Игрис смотрел на новоприбывшего с недоверчивым ужасом. С первого взгляда трудно было понять, в чем заключается уродство: очевидных изъянов не было. Разложив это лицо на детали, можно было отметить волевой подбородок, прямой нос, густые ресницы и выразительные карие глаза — однако будучи собраны на одном лице, все эти замечательные части производили отталкивающее и даже пугающее впечатление. Игрис решил, что все дело в пропорциях: глаза слишком широко расставлены и слишком низко посажены относительно переносицы. Следствие это профессии — или насмешка природы?

Из кабинета быстрым шагом вышел Певец.

— Добрый день. — Он смерил механика неприязненным взглядом. — Документ у нас один — личное согласие. Давайте не будем тянуть.

Он поманил механика пальцем, тот проследовал через приемную, больше не взглянув ни на Боксера, ни на Игриса. Несколько минут прошло в тяжелом молчании. Из кабинета не доносилось ни звука.

Потом вернулся Певец. Его смуглое лицо казалось желтоватым.

— Сволочи, — сказал, ни к кому не обращаясь. — Я это так не оставлю… Давай, Боксер, вызывай наших, родных журналюг, надо озвучить рабочую версию. И надо организовать утечку по делу Болотной Карги. С подробностями. Кто у нас работает с общественным мнением?

Он вдруг заметил Игриса и уставился на него так, будто тот соткался перед ним прямо из воздуха.

Боксер возвел глаза к деревянному потолку. «Как я еще работаю с этим человеком?» — говорил его взгляд.

Певец вдруг наклонился вперед. Целую секунду Игрис был уверен, что маг собирается взять его за воротник рубашки и хорошенько встряхнуть.

— Вы понимаете, что это за человек? — Певец говорил напористым шепотом, воздух вырывался из него с шипением, как из пробитой автомобильной камеры. — Ладно, половина его дел засекречена… Но хоть что-то вы должны были слышать об Алистане Каменный Берег?! Это лучший руководитель, которого я знал, и лучший оперативник! Это человек, которому обязаны жизнью сотни… людей! И прочих тварей! Вы не ходили с ним на оборотня, рыло на рыло, откуда вам знать… Какого лешего ему убивать неприметную тетку? Это провокация, явная и наглая, и я не собираюсь быть разборчивым в средствах. Либо вы мне поможете — либо лишитесь работы, репутации, здоровья…

— Вы мне угрожаете? — спросил потрясенный Игрис.

Он не мог поверить, что в респектабельной приемной «Коршуна» сотрудник этой уважаемой организации пытается запугать его, следователя прокуратуры, да еще в присутствии третьего лица! Через мгновение он понял, что Певец, со всеми его жесткими и властными манерами, на грани истерики. Или уже за гранью.

Боксер незаметно вышел. Игрис решил промолчать; Певец мерил комнату шагами, десять шагов по ковру в одном направлении и десять в другом, от окна к фикусу и обратно.

Открылась дверь кабинета. Вышел уродливый механик, потирая очень красные, будто распаренные, ладони.

— Давайте бланк протокола…

Певец молча подсунул ему бумагу с типографской рамкой. Механик, краем зада пристроившись на кончике кресла, начал писать, комментируя вслух:

— Стало быть, так. Имеет место мнемокоррекция общей продолжительностью один час пятьдесят семь минут. Выполнена исключительно аккуратно, что тем более удивительно, что подконтрольный произвел ее прямо на себе и прямо в потоке времени. Крайние точки почти не смазаны… Отличная работа. Временной промежуток определяем субъективно, двадцать девятое августа, с восьми часов двенадцати минут до десяти ноль девяти. Внутри этого периода…

Механик остановился. Отложил ручку. Поднял голову, встретился взглядом с Певцом.

— Внутри этого периода снесено все до единой связи, — с некоторой грустью сообщил механик. — Выжжено. Отформатировано полностью и восстановлению не поддается. Мне вообще удивительно, как после такого вмешательства он не утратил рассудок. Впрочем, рано говорить: некоторые эффекты имеют отложенное действие…

Певец вцепился в спинку стула, на котором сидел верхом. Игрису на секунду сделалось его жалко.

В молчании механик закончил протокол, подписал и оттиснул замысловатую печать. Незаметно вернувшийся Боксер провел ладонью над бумагой, коснулся кончиками пальцев, будто оставляя невидимый знак.

— Все? — кротко спросил механик.

— Одну минуту. — Певец не смотрел на него. — Вы сказали: «тем более удивительно». Давайте подумаем: маг корректирует сам себя, сидя на скамейке, на бульваре, вмешательство филигранное — меньше двух часов! — произведено так глубоко и точно, что даже вас, с вашим опытом, это удивляет… Нет ли других версий того, что случилось?

Механик помолчал — секунду.

— Нет, — сказал наконец неожиданно мягко. — На раннем срезе памяти оставлен маячок, «приступаю к коррекции», совершенно профессиональное обозначение. Алистан занимался когда-нибудь механикой? Думаю, да, хотя бы в теории… На позднем срезе — «окончание коррекции», и опять идентификационная метка. Вы предполагаете, что кто-то сделал это за него, подделав его почерк?

Певец раскачивался на стуле.

— Предварительно этому человеку надо было отключить господина Каменный Берег, — задумчиво сказал механик и в своей задумчивости показался Игрису вовсе не таким уродливым. — Как вы себе это представляете?

Певец не ответил.

Механик коротко поклонился и вышел, держа под мышкой чемоданчик.

— Неужели вы совсем отказываетесь сотрудничать?

Почти стемнело. Задержанный Алистан Каменный Берег сидел наконец в собственном Игрисовом кабинете — после посещения «Коршуна» кабинет представлялся Игрису жалкой клетушкой.

Алистан наклонил голову с высокими залысинами.

— Да. Не обижайтесь, Игрис, но я не буду с вами сотрудничать. Объясню почему.

Рассеянность и вялость его, так поразившие Игриса с утра, сменились теперь странным умиротворением. Продолжая сравнение с телесериалом, Игрис решил для себя, что Алистан похож на усталого актера в давно известной роли — как-никак, третий сезон.

— Объясню… Сегодня утром, когда я застрял на перекрестке Иволгина Моста и Машиностроительной, у меня зазвонил телефон. Я этого не помню — просто логически воссоздаю. Некая женщина попросила у меня срочного свидания… ее личность установили?

— Пока нет. — Игрис поерзал на жестком стуле. — Разослали фотографии. Она скорее всего приезжая.

— Я тоже так подумал. Итак, незнакомая женщина из провинции убедила меня переменить планы. Я заказал комнату для встреч и оплатил с личного счета — личного, а не корпоративного. Мы говорили с ней, по словам портье, меньше часа. Потом я убил ее, уничтожил бумаги, которые она мне показывала, и зачистил собственную память. Это установлено?

— Да.

— Тогда объясните мне, ради всего святого, чем еще я могу помочь вам? Дело закончено. Убийца найден.

— Ваш коллега выдвинул гипотезу…

— Певец мой друг и хочет оправдать меня. Его гипотеза не выдержит никакой проверки. Правда — элементарна. Я ее убил. Я раскаялся. Хоть завтра в суд.

Игрис пощелкал выключателем настольной лампы. Перегорела; окно выходило на набережную на высоте одиннадцатого этажа. По желтоватой воде тянулся, оставляя белый след, прогулочный катер.

— Но почему? — тихо спросил Игрис. — Мотив ведь неясен. Мотива нет. Наоборот… Есть тысяча причин, почему вы не могли убить ее — именно ее, именно так, именно в таких обстоятельствах.

— Какая разница? Факт установлен.

— Вам безразлично, почему это случилось?

Алистан сдвинул брови. Его спокойное лицо вдруг нахмурилось — и так же внезапно обрело прежнюю безмятежность.

— Видите ли. Я совершил, по сути, самоубийство…

Он на секунду задумался.

— Да… Самоубийство. Чтобы то, что она мне сказала, больше никто никогда не услышал. Я убил человека, который был в моей полной власти, который мне доверился. Женщину. Я это сделал. Я, может быть, навсегда скомпрометировал «Коршун». Я… изувечил жизнь моих жены и сына — ради того, чтобы мотив, как вы выражаетесь, так и не был никогда раскрыт. Если вы узнаете, почему я это совершил, все окажется напрасно: и мое преступление. И ее гибель. И…

Он застыл с широко открытыми глазами, на вдохе, с полуоткрытым ртом. У него на секунду сделалось такое напряженное, такое больное лицо, что Игрис разом вспомнил о Слове погибели № 5, убивающем на месте, и о словах механика: «Некоторые эффекты имеют отложенное действие…». Конвой скучал в соседней комнате, можно вызвать подмогу, коснувшись носком ботинка кнопки под столом… Сколько раз можно применить Слово погибели, пока конвойные доберутся до кабинета?

— Не бойтесь. — Алистан закрыл глаза. — Я очень устал. Надо полагать, сегодня я ночую в камере?

Звонок Елены поймал его на подходе к дому.

— Муж, прости, у меня аврал… Сегодня ночую на работе.

Третий раз за прошедшие две недели. Игрис почувствовал себя беспомощным и жалким.

— Слушай, жена…

— Ну, прости-прости. Давай уговоримся: в воскресенье, на день Памяти Равелина, вместе поедем гулять. И пошлем всех прочих подальше.

— Почему бы не послать всех прочих прямо завтра?

Елена молчала в трубку.

— Елка?

— Я не могу уже ее видеть, — призналась жена и прерывисто вздохнула. — Агату. Она насквозь фальшивая. Зовет меня «тетей», а сама только на два года младше!

— Ну не могу же я выгонять из дома твоих родственников!

— Они твои родственники тоже. Когда они приехали, речь шла о недельке-другой. А уже шестая неделя пошла!

— Понятно, — сказал Игрис. — Я подумаю.

Он толкнул калитку. Кот бежал навстречу, высоко задрав хвост, — только что не лаял, приветствуя хозяина. Игрис наклонился, погладил Льва по огненно-рыжей башке, почесал за ошейником и с тоской подумал, что сегодняшний неимоверно трудный, нервный день закончится одиноким вечером под вопли телевизора за стеной.

— Игрис, Игрис, тебя показывали в новостях!

Агата выскочила ему навстречу — легкая, веснушчатая, очень веселая, в коротком халатике.

— Ты там сделал вот так корреспонденту. — Агата изобразила раздраженный жест рукой. — И сел в машину «Коршуна»! Ты что, видел этого мага-убийцу?

Игрис вспомнил, как перевел дыхание, выйдя из холла «Интеркороны», и как испарилось заклинание, укрывавшее от журналистов. Как он шарахнулся в следующую секунду от припозднившейся съемочной группы — наверное, эти счастливцы и выдали материал в эфир…

— Что говорили в новостях?

— Маг убил женщину в гостинице. Да не простой, а какая-то шишка из «Коршуна»! Правда, они уже трубят по всем каналам, что его подставили. Знаем мы эти подставы… Игрис, ты расследуешь это дело?!

— Нет. С чего ты взяла?

— А что ты тогда делал в гостинице?!

— Ну, — сказал Игрис, пытаясь миновать Агату на пути в кабинет. — Там много кто побывал сегодня. Вы уже поужинали?

— Вызвонили пиццу. — Агата состроила скорбную рожицу. — Потолстеем, значит. В холодильнике мышь повесилась…

— Какая мышь?!

— Это поговорка. — Агата рассмеялась.

Пожалуй, Игрис согласился бы терпеть в их доме одну только Агату. Он привык к ней. При всей ее назойливости в ней было что-то… какое-то лекарство от будней.

— Привет! — Из гостиной выглянул Борис, Агатин муж. — Агата, уже начинается!

— Бегу! Игрис, малые немножко порисовали на обоях в гостиной, ничего?

Звонок шефа застал его за мытьем посуды. Игрис пытался отскрести томатную пасту и налипший сыр от большого фарфорового блюда, которое Елена получила в наследство от бабушки и доставала с полки только по большим праздникам. Тем более что блюдо не влезало в посудомоечную машину.

— Прости, что поздно, — сказал шеф.

Игрис оставил блюдо и присел на край стула.

— Что там за история с подпиской? Ты что, его отпустил?!

— Я взял с него две подписки: о невыезде и о неразглашении…

— Ты смерти моей хочешь? Маг-убийца гуляет на свободе! Я получил сейчас запрос, знаешь от кого?!

— Шеф, — сказал Игрис. — Держать его в обычной камере — себя не уважать. Он же может уйти в любую минуту.

— А подписка… — начал шеф и осекся.

— Арестованных и задержанных магов содержат в «Коршуне». Я мог или выдать его друзьям и подчиненным — тогда бы они сами его выпустили, и нам был бы позор. Или… послушайте, сажать его сейчас — это просто живодерство.

— Нас ждет большой скандал, — очень спокойно сказал шеф. — В связи с этим у меня к тебе предложение… Есть хорошее дело, спокойное, перспективное, для тебя.

— Поджог борделя?

Шеф отрывисто рассмеялся в трубке.

— Всего лишь маленькое разбойное нападение. Там все как на ладони, по завершении премируем тебя, давно пора, и подадим документы на следующее звание… Ты до сих пор не старший следователь?

Игрис сглотнул.

Это была одна из закономерностей окружавшего его мира: все вокруг получали повышения, только Игрис сидел на месте, будто курица на кладке глиняных яиц. Нельзя сказать, чтобы это очень уж задевало его. Но не замечать явную несправедливость с каждым годом становилось все тяжелее.

— Неохота оставлять тебя в этом дерьме, — с отеческой интонацией добавил шеф. — «Коршун» ясно обозначил свою позицию — они будут топить тебя и все равно добьются замены следователя, только, как сам понимаешь, уже с позором. А потом еще замена, и еще. Им не нужен компетентный человек — им нужен мальчик для битья на этом месте. Ну что, решился, или завтра поговорим?

Игрис, в который раз за этот длинный день, ощутил себя героем сериала. Герой, разумеется, отклонил бы сейчас предложение шефа…

— Игрис, пойми, это дело «Коршуна», они его обтяпают, как им выгодно. Либо протащат свою версию, либо объявят убийцу невменяемым. Либо еще что-то. А дураком и злодеем будет следователь прокуратуры.

— Давайте завтра вернемся к этому вопросу, — малодушно сказал Игрис.

— Тетя Елка сегодня опять горит на работе?

Агата стояла посреди кухни с заспанным ребенком на руках. Малыш (то ли Эрик, то ли Эдик, кто его разберет) глядел на Игриса с подозрением.

— Елена не придет ночевать, — подтвердил Игрис, думая о другом.

Агата вытерла салфеткой сопливый нос ребенка.

— Мальчишки спать будут, как сурки, потому что днем сегодня не заснули, хулиганили. А ты почему не ложишься?

— Уже ложусь.

Он забыл, зачем приходил на кухню. Развернулся и пошел к себе.

Что такого могла поведать высокопоставленному сотруднику «Коршуна» безвестная тетка из провинции? Зачем — дикий, нелогичный, истеричный поступок человека, прежде в истериках не замеченного?

Не лезет ни в какие рамки. Необъяснимо. Куда логичнее выглядит притянутая за уши версия Певца: Алистана подставили. Мутная волна тенденциозной, непроверенной информации поднимется выше крыш: ничего эффективнее нельзя было придумать, чтобы скомпрометировать и Алистана, и «Коршун». А тут еще дело Болотной Карги…

Игриса передернуло. Есть вещи, которых лучше не знать. Старушка устроила «пряничный домик» на болоте, в километре от междугородней трассы. За шесть лет на этой дороге без вести пропало семь легковых машин. Несчастья списывали на сложные погодные условия (туман и частые дожди), плохое покрытие (дорога быстро разрушалась, сколько ее ни ремонтировали), опасные виражи, с которых усталый или неопытный водитель запросто мог слететь прямо в трясину. Дорогу обустраивали, ограничивали скорость, ограждали опасные места, выставляли знаки, но дело завели только после того, как бесследно испарился микроавтобус с экскурсантами.

Через несколько дней на обочине подобрали полуживого, облепленного грязью, трясущегося от ужаса парнишку: он рассказал, как заглох мотор микроавтобуса, как все пассажиры и водитель один за другим отправились в сторону от трассы, но больше ничего не мог рассказать. Штатный механик психиатрической клиники, восстанавливая его пошатнувшийся рассудок, наткнулся на документальные, подлинные воспоминания и чуть не рехнулся сам.

Старушка практиковалась в магии. С жертвами она играла в «ролевые игры», которые заканчивались горячей духовкой или кипящим котлом. До сих пор все сходило ей с рук, потому что удержать в подчинении двоих-троих несчастных не составляло для нее труда. В микроавтобусе ехали семеро: парнишка, оказавшись на периферии магического воздействия, чудом вырвался и спасся…

Игрис поймал себя на том, что сидит перед выключенным компьютером и смотрит в темный экран. Певец почти насильно посвятил его в мерзкие и темные подробности дела Карги; сегодня-завтра эти детали просочатся в прессу. Алистан Каменный Берег подключился к расследованию, когда оно зашло в тупик: он первый нащупал связь между хозяйкой «пряничного домика» и респектабельной пожилой дамой, чье поместье находилось за сотни километров от «пряничного домика», в другой части страны…

Игрису не хотелось лежать без сна одному на широкой кровати, глядеть в потолок и вспоминать дело Карги. Он натянул кроссовки, тихо выбрался из дома и припустил рысцой вдоль улицы.

Старушка была настолько богата, что ее адвокаты, кажется, сами верили в ее невиновность. Они висели, как бульдоги, на каждой процедурной неточности, выискивали бюрократические поводы для повторных экспертиз, а старушка тем временем залегла в частный госпиталь и всех вокруг пыталась уверить, что вот-вот отправится к праотцам.

Сейчас дело выплывет наружу, думал Игрис. Тайна следствия будет изнасилована с особым цинизмом, причем надругаются над ней обе стороны. И это явное, предсказуемое следствие провокации с Алистаном; вот я и сам начинаю верить, что это провокация.

Но что за документы сгорели в камине? Неужели нет еще одного экземпляра, рукописного ли, электронного, ксерокопии?

Игрис вспомнил лицо мертвой женщины на полу комнаты для переговоров. Слово погибели № 5 убивает мгновенно. Среди нас ходят люди, способные прикончить любого в считаные секунды. Но мы ведь не сажаем превентивно, к примеру, охотников с ружьями, мастеров единоборств, поваров с ножами, боксеров…

Игрис с разгона наступил в лужу. Взлетели брызги в свете фонаря. Залаял пес за ветхим забором. В его строгих интонациях угадывались лень и философская созерцательность собаки, в жизни не видавшей воров на участке.

Что, если личность убитой так и не будет установлена?! Что, если она — фантом, инопланетянка, клон, посланница параллельного мира… короче говоря, что, если Алистан убил врага, каким-то образом угрожающего всему человечеству?

Фантазия — хорошее качество. Склонность к фантазированию — дурное. Игрис уже решил для себя, что завтра откажется от дела «мага-убийцы» и еще — обязательно! — переговорит с Борисом и Агатой. Гостеприимство — это хорошо, но почему семейная жизнь Игриса должна страдать?!

Ему очень захотелось увидеть Елену, прямо сейчас, обнять ее и вместе лечь. Жена стеснялась заниматься любовью, когда за стеной толкутся родственники, а уходить из дома надолго гости отказывались. Второй месяц Игрис добивался расположения жены тайком, украдкой, как вор…

Нет уж, хватит. Он развернулся и побежал в обратном направлении — к дому.

Алистан Каменный Берег. Игрису до него, как до неба: и послужной список, и звание, и награды, и все такое. Живет со второй женой, сыну пятнадцать лет. Хорошо бы встретиться с его первой женой, просто для порядка. И еще эта приметная скамейка на бульваре, напротив магазина музыкальных инструментов. Именно на этой скамейке Алистан зачистил себе память сразу после убийства. Пройтись бы по окрестным магазинчикам, наверняка кто-то из сотрудников его видел. Хотя бы мельком. Как долго он сидел, как вел себя, звонил ли по телефону…

А смысл?

Никому не интересно, что там в действительности случилось. Всем плевать на погибшую женщину: «Коршун» хочет оправдать Алистана, шеф заботится только о том, как половчее сохранить лицо. Игрису следует поскорее избавиться от невольной симпатии к господину Каменный Берег. Даже не симпатии, а сочувствия, что ли.

Он прошел прямо в душ. Долго отмывался, высушил феном жесткие соломенные волосы. Протер очки краем полотенца. Прокрался к себе в спальню мимо комнаты гостей. И, только повалившись на кровать, понял, что рядом кто-то лежит.

— Игрис, нашли эту бабу! Алисия Желудь, поселок Верхний Крот, Юго-Западный район. Школьная учительница. Не замужем, детей нет. Вот, почитай!

Игрис механически принял распечатку. Алисия Желудь, учительница истории. Довольно большой поселок, школа на три сотни учеников… Фотография: живая, даже милая женщина с собакой на поводке, в окружении десятка подростков…

— Не понимаю, — пробормотал Игрис.

— Скажи спасибо девочкам из службы информации, они всю ночь долбили. Тетка никогда не привлекалась, не замечена, ни в одной картотеке нет, вышли на нее через какой-то социальный сайт…

— Спасибо. С меня причитается.

Прижимая к груди распечатку, он вошел в свой кабинет. Повалился на стул, на котором еще вчера сидел Алистан Каменный Берег.

Школьная учительница?!

Он потряс головой.

Вчера ночью, после пробежки, с тяжелой, как котелок, башкой он решил почему-то, что Елена вернулась домой и ждет его в постели. Он обнял ее. Это оказалась Агата, и, к ужасу Игриса, она была привлекательна, как весенняя кошка. Игрису нравилась Агата, вот в чем беда, он чуть с ума не сошел, высвобождаясь, что-то бормоча в ответ на ее сладкий шепот, умирая от стыда при мысли, что Борис здесь же, за стеной, и зеркало Елены стоит на туалетном столике… «Тетя Елка опять горит на работе!»

Он заснул только под утро и проспал минут сорок. То ненавидел себя за чрезмерную щепетильность, то впадал в мизантропию: тогда ему казалось, что все подстроено заранее, что Борис подглядывал в щелочку, намереваясь потом выставить счет… То смеялся, с новой силой ощущая себя героем сериала. А когда забылся наконец — зазвонил будильник, Игрис встал, оделся и вышел, не заглянув на кухню, не сварив себе кофе, крадясь по собственному дому, как по вражеской территории.

Алисия Желудь. Поселок Верхний Крот. При женщине не было багажа, но в сумке лежала зубная щетка; возможно, она приехала в тот же день и не собиралась надолго задерживаться?

Игрис сел за компьютер и вызвал расписание поездов юго-западного направления. Первый выходил из Верхнего Крота в четыре тридцать утра и прибывал в столицу ровно в восемь. Все сходится: неприметная женщина встала ночью, а может быть, вовсе не ложилась. Три с половиной часа дремала, сидя в кресле у окна, сошла с поезда в начале девятого, позвонила Алистану на мобильный телефон…

Откуда Алисии Желудь, провинциальной школьной учительнице, знать номер мобилки Алистана Каменный Берег?!

Зазвонил телефон на столе. Высветился номер шефа.

— Я слышал, вас пытались отстранить от дела, — сказал Алистан Каменный Берег.

Он явился на допрос моментально, минута в минуту, по первому же звонку. Для человека, пережившего потрясение и находящегося под следствием, маг выглядел совсем неплохо: Игрис позавидовал его самообладанию. Алистан крепко спал сегодня ночью, был тщательно выбрит, во взгляде, на самом дне, была грусть — но не тоска и не паника.

Фотография женщины с собакой и подростками лежала перед Алистаном на столе; он разглядывал фото, чуть приподняв брови, отчего его огромный лоб шел рябью, будто поверхность пруда.

— Никто не вправе меня отстранить, — сказал Игрис и подумал про себя: если бы я был умнее, то уже десять раз бы устранился.

Шеф симпатизировал ему и не желал зла. Шеф снова и снова приводил неопровержимые аргументы, в сердцах обозвал Игриса болваном (на что тот вовсе не обиделся) и неудачником. Это последнее слово поддело Игриса, будто крюком под ребра. Повесив трубку, он долго не мог успокоиться, ходил из угла в угол, а потом вызвал на допрос главного подозреваемого.

— Никто не вправе меня отстранить, — повторил он с нажимом. — Дело очень сложное. Но я профессионал.

Алистан покачал головой.

— Я никогда не видел эту женщину и не слышал ее имени. Я никогда не бывал в поселке Верхний Крот. Я не верю, что ради провокации люди Карги стали бы выдергивать в столицу Алисию Желудь… Вы не правы, Игрис. Это не профессиональный вызов, на который вы должны блестяще ответить. Это тупик, из которого нет выхода. Я признаюсь в убийстве и готов подписать соответствующие бумаги.

— Мне нужен мотив.

— Даже после того, как я все вам объяснил насчет закрытой информации? Которая должна исчезнуть навсегда?

— Кто решил, что она должна исчезнуть?

— Я решил. И заплатил за это решение, очень дорого заплатил, если вы заметили.

— Алистан, подобные решения вне вашей компетенции.

— Такова специфика моей работы… Если бы, расследуя дело Карги, я все время оставался в рамках компетенции — старушка давно бы выскользнула из-под следствия и обустроила новый «пряничный домик».

Игрис не нашелся, что ответить.

— Вы когда-нибудь занимались механикой? — спросил он после короткой неловкой паузы.

— Да. Лет двадцать назад, будучи выпускником университета, я занимался механикой и даже стажировался за границей. В какой-то момент решил, что это не мое, и прекратил опыты.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вы решили, что это — не ваше?

— Я недостаточно большой садист для этого, — серьезно отозвался Алистан. — Психомеханика — необходимая в жизни, но очень скверная вещь. У вас есть опыт общения с механиком?

— Нет. — Игрис сглотнул.

— И не надо. — Алистан чуть улыбнулся. — Понимаю, к чему вы клоните, и отвечу сразу: да, мои занятия механикой помогли мне откорректировать собственную память без побочных эффектов.

— У меня еще один вопрос. Почему, как вы думаете, вы убили Алисию Желудь, а не подчистили память и ей? Ведь это помогло бы сохранить информацию в тайне, может быть, гораздо надежнее?

Алистан нахмурился.

— Вы правы. Единственное объяснение… эта информация каким-то образом была связана со всей ее жизнью. В моем случае — минус два часа, актуальная хронологическая коррекция, очень просто. Но если речь идет о многократном вмешательстве, да еще в давние слои памяти… Она сошла бы с ума либо превратилась в растение. Наверное, я решил, что убить будет проще… и гуманнее.

Он быстро опустил глаза. Женщина на фотографии улыбалась, держа поводок.

— Ничего, что я такой циничный, а, Игрис? В конце концов, теперь-то я сяду в тюрьму до конца моих дней, и мстительный дух этой бедняги должен быть удовлетворен. Конечно, логичнее мне было бы прикончить заодно и себя. Но мне противна сама мысль о самоубийстве, извините.

— Вы применяли… Вы работали с ней, как механик?

— Откуда мне знать? Скорее всего да.

— Нет способа установить точно?

— Нет.

Алистан все еще смотрел на фотографию.

— Вы встречались с этой… с Каргой? — тихо спросил Игрис. — С глазу на глаз?

— Да.

— И вы не боялись? Если она маг — ей доступно Слово погибели номер пять, а также, возможно, и прочие номера?

Алистан взглянул с интересом.

— Не совсем так. У вас и у циркового гимнаста принципиально одинаково устроено тело. Вы можете сделать стойку на пальцах левой руки?

— Не могу, — признал Игрис.

— Так же и с магами. Старушка умеет манипулировать ничего не подозревающими обывателями. Она играла людьми в куклы — на свой особый живодерский манер. Со мной ни один ее финт не пройдет.

— Я читал материалы дела…

— Все тридцать томов?

— Нет. Только то, что мне под расписку выдал Певец. Я не понял: почему так сложно доказать магическое вмешательство?

— Потому что умная бабка использовала отраженную магию. У нее на дворе были вкопаны деревянные статуи, эдакие столбы с неприятными лицами. По всем первичным протоколам исполнителями злой воли выходили они. Столбы-манипуляторы, представляете? Надо было ехать на болото, добывать истуканов, отслеживать эфирные образы бабкиных приказов, составлять новые протоколы и доказывать, что старуха была кукловодом, а истуканы — орудием…

Алистан помолчал. Мечтательно улыбнулся.

— Это очень интересное дело. Войдет во все учебники. Из него сделают серию «Под надежным крылом». Но Игрис, какое это скверное, гадкое дело…

Он вдруг сник, будто внутри у него ослабла пружина.

— Наше с вами дело не лучше… Хотя и проще. Я спокойно вздохну, оказавшись на нарах. Честное слово.

— Ваша контора не сдастся без боя, — неожиданно для себя поделился Игрис. — Они постараются вас вытащить.

— После того, как я признался?

— Вас объявят невменяемым. Или… может ли существовать такой манипулятор, говоря условно, супер-Карга, который заставил бы вас убить женщину — и откорректировать себе память?

На этот раз Алистан молчал очень долго.

— Нет, — сказал наконец. — Это полная ерунда, Игрис. Поверьте профессионалу.

Он вскочил в поезд за несколько секунд до отправления — в вагон второго класса, и потом долго шел, иногда свободно, иногда протискиваясь, к своему месту. Поезд набирал ход, проплывая по мостам над медленными автомобильными потоками, мимо городских парков и отдаленных спальных районов; Игрис наконец-то добрался до мягкого кресла у окна, уселся и только тогда перезвонил Елене.

— Привет! Как дела?

Она сразу уловила напряжение в его голосе.

— Хорошо… Что у тебя?

— У меня командировка. Еду куда-то в глушь, когда вернусь, не знаю.

— Ну ничего себе, — тихо и как-то очень жалобно сказала Елена. — Отложить нельзя?

— Я уже в поезде.

— А…

Мягко покачивался вагон. Толстый мужчина в кресле напротив читал газету.

— Мне звонила Агата, — все так же тихо сказала жена. — Прямо сегодня с утра.

— Чего хотела? — Игрис сам поразился, до чего равнодушно прозвучал вопрос.

— У них продукты кончились. В смысле, у нас. Холодильник пустой.

— Так пусть купят!

— Игрис, ты с ними говорил? В смысле…

— Я не успел, — пробормотал он сквозь зубы. — Ты где сейчас? Дома?

— На работе…

— Хоть кота-то они покормят?

— Надеюсь… Слушай, что там за история с магом-убийцей? Ты-то к этому отношения не имеешь?

Поезд вырвался за городскую черту и прибавил ходу.

* * *

Ночью ему снилась избушка среди болот и покосившиеся деревянные столбы с человеческими лицами: один с лицом Алистана, другой с мордашкой Агаты, третий, самый большой, с мертвым скучным лицом Алисии Желудь. Игрис просыпался и засыпал опять, сон продолжался с незначительными вариациями, в шесть часов он поднялся и принял душ. Гостиничная вода пахла ржавчиной.

В восемь Игрис был уже в поселковой школе — до начала занятий оставалось три дня, в пустых коридорах стоял запах масляной краски.

— Вы следователь?!

Его ждали. Еще вчера здесь стало известно, что случилось, и от взбудораженной школы кругами расходились вести по всему поселку.

— За что?! Нет, ну вы подумайте! Добрее, спокойнее человека, чем госпожа Алисия, я в жизни не встречала! Это такой ответственный, такой вежливый человек, такая хорошая женщина… была! Надеюсь, мага-убийцу посадят на всю жизнь в такую тюрьму, откуда никакой магией не вырваться!

Десять женщин разных лет кивали, соглашаясь со словами директрисы — привычно громогласной пожилой дамы. На подоконниках в учительской рядами стояли кактусы, колючие и понурые, как вызванные для воспитательной беседы ученики.

— Я сочувствую вашему горю, — сказал Игрис. — Мне надо поговорить с кем-нибудь, кто хорошо знал… госпожу Алисию. Остались у нее родственники?

Нет, родственников в поселке не осталось. Алисия Желудь приехала сюда двадцать лет назад вместе с отцом, человеком нелюдимым и очень пожилым. Он умер, не прожив в поселке и полугода. Бедная Алисия осталась одна, замуж так и не вышла. Ее семья — школьники, учителя; все ее любили, она отдавала себя работе и считала учеников своими детьми…

Она была святая, грустно подумал Игрис. Певец сказал бы, что удачней кандидатуры на роль жертвы не придумаешь. И был бы прав.

— Госпожа Алисия делилась с кем-нибудь планами насчет своей поездки в столицу?

Женщины примолкли. Никто не спешил с ответом.

— У нас сейчас горячая пора, — осторожно заговорила директриса, — начало учебного года… Расписание, планы… Педсовет был двадцать восьмого. Алисия подошла ко мне и сказала между прочим, что завтра, то есть двадцать девятого, она планирует день провести в столице. И что если она вдруг не успеет на вечерний поезд — чтобы мы не беспокоились, она вернется на следующий день…

— И поэтому вы не беспокоились?

Директриса переглянулась с высокой, красивой брюнеткой лет тридцати.

— Мы беспокоились. Знаете, что такое предчувствие?

Алисия Желудь выбиралась в столицу каждую весну — с детьми, на экскурсию. Учительница рисования, сама недавняя выпускница, вспоминала эти поездки с восторгом: город цвел, как огромный сад, старшеклассники ходили по музеям, по историческим местам, ели мороженое, однажды побывали в знаменитом театре. Госпожа Алисия пасла свое стадо, не отлучаясь ни на минуту. Были ли у нее в столице какие-то знакомства? Хм… Учительница рисования затруднялась ответить. На ее памяти Алисия ни с кем таким не встречалась, ни к кому не ходила в гости, вообще не упоминала о столичных друзьях. Жила вместе с учениками в общежитии на окраине. И никогда не ездила в столицу в одиночку — до того самого рокового дня, когда маг-убийца невесть почему применил к ней Слово погибели.

Жила Алисия неподалеку от школы, в маленьком домике, точнее, в северной его половине. Южную половину занимала та самая красивая брюнетка — она оказалась учительницей химии и ближайшей подругой погибшей. Звали ее Дана.

— Алисия оставила мне ключи и попросила присмотреть за Пиратом… Бедный Пират! Как ему объяснить?..

Старый пес с белой от седины мордой посмотрел на Игриса внимательно и строго. Под этим взглядом казалось, что пес знает все, и знает больше, чем учительница химии.

— Госпожа Дана, когда Алисия сказала вам, что едет в столицу?

— Накануне… в школе. Я удивилась, потому что еще за день до этого она никуда не собиралась, совершенно точно.

— Она говорила о цели поездки?

— Э-э-э… Я, конечно, тут же спросила: зачем? Что ты там забыла? Она ответила: кое-какие личные вопросы. И больше ничего.

— Она скрытный человек?

— Нет… Не всегда. Обычно она была очень открытой, искренней. Но в некоторых вопросах… Например, она редко говорила об отце. Много вспоминала о матери, которая умерла давным-давно, а об отце — только несколько слов.

— Вы знаете, где она родилась? Где прожила первую половину жизни?

— В каком-то промышленном городишке, не то Сырьев, не то Корнев… Вы знаете, эти фабричные города на севере почти все одинаковые…

— Почему они с отцом решили переехать?

— Насколько я понимаю, все решал отец. А она не хотела о нем говорить и не говорила.

Ключ провернулся в дверном замке. Игрис вошел, невольно пригнув голову в дверях, и сразу увидел себя: напротив входа стояло большое зеркало.

— У нее обычно всегда порядок, — сказала Дана, будто извиняясь. — А здесь, видно, спешила она…

И прихожая, и обе комнаты хранили следы этой спешки. Но не только; Игрис втянул застоявшийся воздух. Если бы важное решение, давшееся нелегко, оставляло запах — Игрис ощутил бы его, без сомнения.

Кровать была застелена и смята. На спинках стульев — брошенные вещи. Посреди гостиной стоял, откинув крышку, маленький чемодан: внутри не было ничего, кроме домашних тапочек в прозрачном пакете. Чемодан старый, потрепанный; вероятно, Алисия брала его с собой в столицу всякий раз, отправляясь с экскурсией. И теперь начала было собираться — но передумала, сказала себе: еду всего на день…

В кухне выстроились у раковины пять одинаковых чашек с остатками кофе на дне.

Одна внутренняя дверь в прихожей была заперта.

— А это что за комната?

— Это кабинет… Замок на двери поставил еще ее отец.

— Она всегда запирала кабинет?

— Э-э-э… С некоторых пор стала запирать. В соседнем поселке была неприятная история, когда ученики забрались в дом учителя и выкрали экзаменационные работы…

— А ключ?

Дана некоторое время вертела в пальцах связку ключей — от дома, от калитки, от ворот; потом, подумав, склонилась над щелью у порога и, присмотревшись, выловила оттуда маленький тусклый ключик.

— Она его тут хранила, — сказала смущенно, Игрису снова послышались извиняющиеся нотки. — Наивная, да. Отпереть вам?

— Пожалуйста.

Дана не без труда провернула ключ в замке кабинета. Пахнуло пыльным библиотечным духом. Взгляд Игриса упал на окно, забранное декоративной решеткой.

— Говорите, Алисия хранила здесь экзаменационные работы?

— Решетка еще после отца осталась, — нерешительно заметила Дана. — Говорю же, это был его кабинет. Рама с тех пор подгнила, решетку и ребенок может высадить.

Игрис подошел и осмотрел крепления.

— Вряд ли. Она встроена в стену. В кирпич.

Кабинет был загроможден шкафами для книг и бумаг. Письменный стол был, наверное, много старше хозяйки, скорее всего ровесник ее отца. Полированная столешница исцарапана. Рядом настольная лампа — и почему-то большие портновские ножницы. В ящиках — ничего, кроме мелкого канцелярского хлама: скрепки, булавки, разрозненные пустые тетради, линейки, кнопки, фломастеры…

— У Алисии был компьютер?

— Нет. Она пользовалась школьным.

Единственный компьютер в учительской Игрис осмотрел накануне. Пароль Алисии знали все кому не лень, и файлы покойной учительницы никого не удивили: методички, рефераты, набор ссылок на сайты по истории, несколько фотографий природы…

Слева от окна висел большой календарь с классическими репродукциями, открытый на странице «Август». На противоположной стене — фото в рамке: невысокая круглая девушка и статный, коротко стриженый старик замерли, строго глядя в объектив, как на парадном портрете.

— Это Алисия с отцом?

— Да. Она была поздним ребенком, ее отца принимали за деда.

Суровое лицо, подумал Игрис. Суровое, волевое, впрочем, их поколение хлебнуло лиха. Они все такие.

— Мы здесь его почти не помним, — немного смущенно добавила Дана. — Один раз звали в школу, как ветерана, встречаться с ребятами. Он не смог прийти — болел.

— Он воевал?

— Да.

Игрис остановился перед самым большим книжным шкафом. Дверца не была заперта. На верхней полке стояли в ряд учебники, на нижних, вплотную друг к другу, громоздились скоросшиватели.

— Это материалы по истории, — сказала Дана, заглядывая Игрису через плечо. — Алисия вела два кружка: по истории и по экологии. Они с ребятами собирали старинные вещи, даже вели раскопки. Все сейчас в школьном музее, а здесь — копии газетных статей, отчетов, было даже несколько публикаций в профильных журналах…

— Подковы? Глиняные черепки?

— Да. С ребятами они изучали древности в основном, но сама Алисия была энтузиастом новейшей истории. Маршал Равелин, Священная война, подвиг Двенадцати — вот что ее интересовало. У нее было несколько фирменных открытых уроков, к нам в Верхний Крот приезжали учителя и чиновники из столицы, да что там — собирались со всей страны! Гостей в классе было больше, чем учеников! В школе есть записи, я могу вам показать…

— Обязательно. Скажите, пожалуйста, Дана, Алисия никогда не интересовалась магией?

— Магией?! Да что вы. Разумеется, нет.

Игрис оглядывался, раздувая ноздри. Форточка была едва приоткрыта. В кабинете было темновато: почти вплотную к окну подступала стена гаража.

— У Алисии была машина?

— Нет. Она ходила в школу пешком. Гараж наш общий, там дрова хранятся, керосин на всякий случай, лопаты, метлы…

Игрису подумалось, что, если манипулятор в самом деле был — маг, неожиданно заставивший Алисию принять решение о поездке, — ему очень удобно было бы захватить власть над женщиной, укрывшись за гаражом. Или внутри него. Зеленая поросль вдоль забора скрывает двор и гараж от посторонних глаз…

— Чужаков не встречали поблизости? Кто-то новый приезжал в поселок в последние дни?

— К нам все время кто-то приезжает, это ведь не глухое село, чтобы каждого приезжего держать на виду. — Кажется, Дана слегка обиделась.

— Не было ли у вас ощущения, что в последние дни перед отъездом Алисия вела себя странно? Изменяла привычкам? Беспокоилась?

— Может быть. — Дана задумалась. — Хватало поводов для беспокойства. В грозу деревья повалились, сразу два, одно теплицу разнесло вдребезги. Тут был целый ураган! Молния ударила в мемориальный знак на школьном дворе, камень раскололся, да так неудачно. Придется то ли заменять, то ли чинить, а у школы на это денег нет. И тут же конфликт с пожарной инспекцией, они придрались к чему-то и не давали разрешение школу открывать, представляете?! Нервный выдался август.

Игрис еще раз огляделся. Ему не давала покоя крохотная странность, заметная глазу, но не поддающаяся пока анализу. Кабинет школьной учительницы, решетка на окне, замок на дверях… Молчаливые бумаги на полках. Весь этот невиданный пыльный шкаф можно запихать на крохотную флешку, положить в карман, унести с собой…

— Алисия оцифровывала свои архивы?

— Что?

— Она переводила документы в электронный вид? Сканировала, нет?

— Нет. Не было времени. Да она и не дружила особенно с компьютером. Сканер в школе только один…

Вылинявший коврик на полу изображал охоту на льва. Краски выгорели, фигуры стерлись, по краю тянулась цепь пластиковых колечек: когда-то все это великолепие висело на стене, в другой комнате, под лучами солнца…

Повинуясь инстинкту, Игрис присел на корточки. Начал сворачивать ковер в трубочку; Дана с изумленным возгласом попятилась в прихожую. Открылся деревянный пол, коричневый, покрытый толстым слоем лака.

Игрис взял со стола ножницы, взял за лезвия, как молоточек. На четвертом или пятом ударе отозвалась пустота. Краем ножниц Игрис поддел половицу; в своей конспирации Алисия Желудь была восхитительно предсказуема.

Открылся тайник — дыра в полу. На дне тайника обнаружилась старая канцелярская папка.

Пустая.

После обеда в поселковую школу явились сразу две съемочные группы из столицы и корреспондент местной газеты. Игрис счастливо избежал встречи с ними — несколько трудных часов он провел в районном прокурорском участке, оформляя бумаги и пытаясь сломить вялое сопротивление всем своим, даже самым невинным, начинаниям.

Больше всего на свете он боялся опоздать на последний поезд. Перспектива еще одной ночи в гостинице приводила в ужас, но ради дела он готов был остаться и на день, и на неделю, и на месяц. В местной прокуратуре почуяли эту его готовность и наконец-то сдались.

Игрису требовался тщательный обыск в доме покойной учительницы. Игрису нужны были все (все!) бумаги, изъятые из дома и школьного кабинета Алисии. «Как их транспортировать?! Может, там тонна!» — «Ничего не знаю, закажите контейнер…» Игрису нужно было, чтобы каждый коллега госпожи Желудь, каждый ученик, выпускник, знакомый или житель поселка ответил на прямо заданный вопрос: не передавала ли Алисия на хранение бумаги, копии бумаг, дискеты, любые материалы? Если передавала — документы эти тоже должны были быть изъяты и отправлены Игрису в столицу.

Он успел.

Поезд уже тронулся. Бегом, как финиширующий спринтер, он пересек перрон и вскочил в дверь, слегка толкнув удивленную проводницу.

— Простите. Я нечаянно.

— Вовремя приходить надо, — сказала она ворчливо, но без злобы.

В купе первого класса было свободно, почти пусто. Игрис рухнул на свое место и сразу же включил компьютер.

— На этой фотографии мы видим памятник маршалу Равелину, — рассказывала девочка лет шестнадцати, бледная, взволнованная, с виду зубрилка. — Почти сорок лет назад, когда никого из нас, школьников, не было на свете, в ходе Священной войны решалась и наша судьба — быть нам рабами или свободными гражданами своей страны. Полчища завоевателей вторглись с запада, относительно легко преодолевая сопротивление военных застав, которые были не готовы к войне. Старый Король отрекся от престола и бежал. До поражения оставались считанные дни, когда командование принял на себя маршал Равелин. Он вместе с двенадцатью своими бойцами — всего двенадцатью! — захватил столичный штаб, изгнал оттуда предателей и коллабора… ционистов, в то время как бои уже шли на улицах города… Всего двенадцать человек и маршал Равелин стали началом нового этапа войны, победоносного! Они сражались с силами, превосходящими их в сотни раз! Двенадцать бойцов погибли, но их подвиг… совершил… перелом в войне. За несколько дней деморализованная армия была обновлена и вступила в бой с верой в победу! Встали все, женщины, дети, как один человек, это были героические дни…

Голос девочки прервался. Игрис, склонившийся к экрану, увидел на ее глазах слезы.

— Мне бы очень хотелось жить в то время, — тихо заговорила она снова. — Это не бравада. Мне не страшно было бы умереть вот так, плечом к плечу со своими, сражаясь за родину…

Камера подалась назад, открывая магнитную доску с прикрепленными к ней фотографиями, большой картой, старым военным плакатом. Игрис увидел переполненную аудиторию, школьников за столами, взрослых, теснящихся в задних рядах. Игрис узнал директрису. Прочие были незнакомы, видимо, приезжие учителя и чиновники. Камера повернулась, охватывая класс целиком, со значением остановилась на лице Алисии Желудь, сидящей за учительским столом.

Изображение замерло.

За окном медленно смеркалось. Поезд должен был прибыть в столицу за полночь. У Игриса чесались и болели глаза под очками.

Сегодня после полудня на школьном дворе начали собираться ребята, в основном старшеклассники. Многие с цветами. Были малыши и чьи-то матери. «Алисию убили», — передавали друг другу шепотом, стояли тесными кучками, еле слышно переговаривались или подавленно молчали. Потом кто-то первый положил цветы к мемориальному знаку Двенадцати и Равелина — и все последовали его примеру…

В коридоре за матовой стенкой появился человек, побродил взад-вперед, разминая ноги. Лицо его невозможно было разглядеть — мешали блики на толстом стекле и плывущие по вагону тени. Человек остановился, потом, будто решившись, толкнул дверь в купе к Игрису. В первую секунду лицо его показалось совершенно незнакомым, заурядным; человек двумя ладонями потер щеки, его лицо не изменилось, но Игрис вдруг узнал Певца.

— Добрый вечер, господин Трихвоста. Я все-таки решил с вами поздороваться. А то выходит невежливо.

— Добрый вечер, — сказал Игрис, страшно раздосадованный его эффектным появлением. — Вы не могли бы достать кролика из моей сумки, вон она, на багажной полке?

— Не обижайтесь. — Певец уселся напротив и уставился на Игриса черными, жесткими, проницательными глазами. — Будете со мной говорить — или мне уйти?

— О чем нам говорить?

— Алистан высоко о вас отзывается. Не могу понять почему.

— Польщен, — пробормотал Игрис просто затем, чтобы что-то сказать.

— Как продвигается расследование?

— А это, извините, служебная информация.

— Бросьте. Я встречался с теми же людьми, слышал те же разговоры… Алисия Желудь была под властью манипулятора в последние несколько дней перед смертью.

— У вас есть доказательства?

— Будут.

— Иначе говоря, сфабрикуете?

Певец поджал тонкие темные губы.

— А вы как думаете, господин Трихвоста, почему учительница накануне начала учебного года бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?

Игриса будто дернули за язык. «Как же, ведь были еще документы из тайника!» Он удержался в последний момент.

Применял ли Певец магию? Нет. Он провоцировал так ловко, что даже Игрис, сам поднаторевший на такого рода провокациях, едва избежал ловушки. На этот раз. Но поезд шел, маг и следователь сидели друг напротив друга, без свидетелей; в распоряжении Певца, кроме злосчастного Слова погибели, было множество инструментов для развязывания чужих языков.

— Применив магию против меня, вы усугубите положение Алистана, — предупредил Игрис.

Певец поднял брови.

— Я не считаю вас способным наброситься на чужого ребенка и избить его в кровь. Почему вы так уверены, что я стану применять к вам магию?

— Я не ребенок.

— Да ведь и я не ребенок. — Певец поднялся, легко поклонился, взялся за ручку двери. — У вас магофобия, легкая степень. Всего хорошего.

Агата сидела на кухне над чашкой чая. Игрис остановился в дверях.

Он так надеялся, что они уедут. Что Агата усовестится, или испугается, или не захочет смотреть ему в глаза; ничего подобного. Она обернулась, хлопнула моментально увлажнившимися ресницами и прерывисто вздохнула.

Если бы похоть, обреченно подумал Игрис. Можно было бы понять… и даже испытать мужскую гордость. Наверное. Но ведь не похоть и тем более не любовь — милая пухленькая женщина вздыхает и плачет, а в голове у нее вертятся единички и нули. Идет расчет, не в двоичной, конечно, но в какой-то особенной женской системе счисления.

— Приве-ет, Игрис… Мы уж думали, ты не вернешься до праздника…

«Мы уж думали».

— Доброй ночи, — сказал он холодно и удалился в спальню.

В парке Славы играл духовой оркестр.

Был день прощания с летом, солнечный и теплый. В первое воскресенье сентября всегда вспоминали маршала Равелина; Игрис с Еленой познакомились в этот день восемь лет назад.

По огромному парку шли люди, в основном семьями, с детьми. Охапками несли цветы, клали на мрамор к ногам статуй. Двенадцать бронзовых фигур стояли вровень с прохожими, в человеческий рост, без постамента.

Игрис очень любил этот памятник. Двенадцать фигур, каждая — в движении, в напряжении, в борьбе. Бронзовые ладони, носы и волосы горели под солнцем — так часто их касались. Несколько лет назад Игрис видел своими глазами, как в вечерних сумерках девчонка лет семнадцати подкралась к памятнику и поцеловала самого юного из героев, Студента, в бронзовые губы…

Ему вспомнился открытый урок Алисии Желудь и школьница с дрожащим от волнения голосом. Девчонки влюбляются в мертвых, в бессмертных, овеянных славой. Детский наивный пафос, за которым стоят очень человеческие, искренние побуждения. Что заставляет всех этих людей, взрослых и молодых, приходить в парк Славы не только по праздникам, но и в будни? Или цветы у памятника Равелину на центральной площади? Неписаным законом считается, посетив столицу, обязательно возложить к ногам маршала хоть одну-единственную фиалку…

Елена шла рядом. Он сжимал ладонь жены и думал — не мог не думать — об Алисии Желудь. В день Памяти она собирала учеников на школьном дворе, у мемориального знака с барельефом маршала, с именами Двенадцати. Теперь там увядают цветы, предназначенные учительнице, а сама она лежит в цинковом ящике и ждет отправки в Высокий Крот…

«У Алисии не осталось здесь родственников, — сказала директриса школы, — но мы напишем официальное письмо. Мы хотим похоронить ее в нашем поселке, чтобы ученики могли носить цветы на могилу».

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Елена. — Такое впечатление, что ты ничего вокруг не видишь.

— Я? Извини.

— Это правда, что все доказательства против пожилой женщины базируются только на экспертизах этого… Алистана Каменный Берег? Мага-убийцы?

— Погоди. О чем ты?

— Так называемое дело Болотной Карги.

— Откуда ты…

— Из газет, Игрис, из Интернета, еще вчера была большая аналитическая программа. У нас в салоне только об этом все и говорят… Как так может быть, что убийца не задержан? Что он до сих пор на свободе?

— Жена, — сказал Игрис. — Я так долго тебя не видел. Неужели у нас нет других тем?

Они молча прошли мимо памятника Двенадцати. Впереди, в конце аллеи, их ждал маршал Равелин на постаменте — фигура из белого мрамора, не такая большая, как на площади. Тот маршал, юный и монументальный, высился, подняв для приветствия руки. Этот — в парке — выглядел больше похожим на человека: немолодой, длинноволосый, он стоял, чуть подавшись вперед, вскинув подбородок, будто пытаясь что-то разглядеть в дальнем конце аллеи. За его спиной трепетали флаги — не то шлейф, не то крылья.

«Алисия Желудь действительно везла с собой документы, — скажет он шефу. — Скорее всего в единственном экземпляре. Скорее всего не оцифрованные. Несколько тонких папок или одну толстую: столько вместилось бы в ее сумку, а кроме сумки, у нее ничего не было… Она не знала, что везет свою смерть».

Стайкой подбежали дети, за ними, чуть прихрамывая в новых туфлях, подошла учительница, совсем не похожая на Алисию Желудь. Она была молодая, ростом почти с Игриса, энергичная и строгая, и только боль в ногах, измученных красивой неудобной обувью, омрачала ей этот день.

— Да, я записал большую часть эфирных протоколов по делу Карги, но не все. Теперь адвокаты госпожи Элеоноры Стри требуют повторных экспертиз, требуют магической комиссии и права ввести в нее своих представителей. Между тем время прошло, многие следы утрачены навсегда…

— Есть вероятность, что ее оправдают?

Алистан пожал плечами.

— Теперь не знаю. Еще несколько дней назад я готов был обещать, что вина доказана и дело за судом. Специфика преступлений, совершенных с применением магии: основные доказательства нельзя пощупать руками, мотивы невозможно вычислить логически.

— Но эта женщина действительно совершила то, в чем ее обвиняют?

— Да, я это точно знаю, — мягко сказал Алистан. — Но есть закон, есть суд присяжных, вот пусть они и решают.

— К сожалению, — помолчав, сказал Игрис, — мне придется изменить для вас меру пресечения.

— Я к этому давно готов. Мне даже странно, что вы ухитрились так долго сопротивляться их бешеному напору… В госпитале, где лежит Элеонора Стри, утроили охрану — говорят, я собираюсь убить ее, как убил Алисию Желудь.

— Меня завалили жалобами.

— Конечно. Даже Певец теперь понимает, что в нынешних обстоятельствах меня лучше упрятать за решетку. — Алистан улыбался, как будто речь шла о ком-то другом. — Можете вызвать конвой прямо сейчас — я уже попрощался с женой и сыном и ношу с собой в сумке зубную щетку.

Зубная щетка. Мысли Игриса скакнули к разговору в поезде: «…почему она бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?»

— Когда занимаешься магией, — сказал Алистан, наблюдая за ним, — поневоле приучаешься к тому, что любопытство опасно. Вами движет любопытство, Игрис, это… неправильный двигатель.

— Мною движет профессиональный долг.

— Бросьте. Вам просто интересно знать, что мне рассказала эта несчастная женщина. Я говорю вам: не ищите. Информация убивает. Разве у вас нет родных, близких? Разве недостаточно жертв вокруг этого дела?

Под его взглядом Игрис смутился.

Отдел информации подкинул ему очередную справку-выписку. Отец Алисии, Герман Желудь, много лет проработал мастером, а потом начальником цеха на заводе химических удобрений в фабричном городке с хорошим названием Коптильня. Там же его дочь закончила школу, а потом педагогический техникум. Желудь не помышлял о пенсии, но, когда здоровье старика резко ухудшилось, врачи категорически порекомендовали ему оставить работу и перебраться из Коптильни куда-нибудь «на природу».

Отец и дочь перебрались в Верхний Крот. Старику на тот момент было уже под семьдесят. Ветеран Священной войны и ветеран труда, он имел льготы для проживания в столице, но категорически отказался туда переезжать. Игрис мог представить, каково было разочарование дочери: в двадцать-то лет юным незамужним учительницам мечтается о больших городах…

Впрочем, может быть, Алисия была воспитана в строгости и желала только скромного труда в тихом поселке, в гудящей, как улей, школе? Иначе почему после смерти отца она осталась в глуши? Так понравился Верхний Крот после дымной, шумной и грязной Коптильни?

Не красавица. Но очень обаятельная. Добрая, как о ней рассказывают. Не стали бы дети любить стерву — а ученики искренне любили Алисию. Игрис видел их лица, когда школьники один за другим узнавали о смерти учительницы… Что, леший раздери, такая женщина могла подкинуть Алистану Каменный Берег?!

Игрис поднялся и начал ходить. Необходимость сидеть на стуле угнетала его. В школе единственной его проблемой была непоседливость, он не мог оставаться на месте сорок пять минут, даже будучи подростком. Нарастало ощущение, будто он что-то упустил в Верхнем Кроте, не спросил, не заметил, — но не ехать же туда снова? Особенно учитывая, что дело вот-вот окончательно передадут «Коршуну»…

Он поднялся из архива в семь вечера.

— Ваши бумаги привезли, — сказала девушка-служащая.

— Какие?

— Не знаю. Целый контейнер. Поставили в грузовом, он там все загромождает… Подпишите сейчас доставку, а?

В грузовом отделении в самом деле стоял железный ящик со штемпелями Верхнего Крота. Игрис сломал печать: изнутри контейнер был заполнен желтыми папками, книгами, увязанными бечевкой стопками бумаги. «Методика преподавания истории, шестой класс общеобразовательной школы…»

— Вы это все будете читать? — с ужасом спросила девушка.

Игрис захотел пошутить, как-то развеселить ее — девушка была милая. В этот момент зазвонил телефон.

— Почему тебя нет на связи, я сотый раз звоню!

Голос Елены звучал непривычно взвинченно.

— Я был в архиве, а там… Что случилось?

— Ничего. Агата сообщила мне, что ждет ребенка от тебя.

— Что?!

Девушка уставилась на Игриса с огромным интересом.

— Послушай, — он заставил себя приглушить голос, — это дешевая мыльная опера. Скажи ей, что если к моему возвращению домой они с семейством еще не уедут — я вышвырну их на улицу!

— Вместе с близнецами? На ночь глядя?

— Хорошо. — Он снова покосился не девушку, которая, разинув рот, слушала разговор. — Скажи им, что завтра с утра они отправляются домой.

— Почему ты сам с ними не поговорил?! Я просила тебя… Давным-давно!

— Хорошо. Я скажу им сам… Послушай, жена. Имеет место обыкновенный шантаж, неумелый, жалобный и от этого особенно возмутительный. Успокойся.

— Приезжай домой! Пожалуйста!

— Я постараюсь побыстрее. Честное слово.

На улице накрапывал дождик. Во дворе огромного здания, где, кроме прокуратуры, размещались множество разных учреждений, в крохотном открытом кафе прятали под навес мягкие стулья. На невидимой со двора реке прогудел пароход. Игрис взял шоколадный батончик и, разом откусив половину, вспомнил, что не обедал.

Пароход прогудел еще раз. Ему ответил низкий бас — наверное, баржа.

— Господин Трихвоста?

Он обернулся, с портфелем в одной руке и батончиком в другой.

Перед ним стояла женщина, незнакомая, темноволосая, очень красивая. Игрис даже растерялся, такой отстраненной, нездешней красотой веяло от ее бледного, неподвижного лица.

— Э-э-э… Да.

— Меня зовут Илона Каменный Берег. Я все жду, когда вы меня вызовете на допрос.

Игрис опустил руку с недоеденным батончиком. Куда бы его поаккуратнее выбросить…

— Одну минуту… Вы ждете вызова на допрос?

— Да.

— До сих пор в этом не было необходимости.

— Почему? Что, дело слишком ясное, совсем нет вопросов?

Игрису не понравилось, как она с ним разговаривает.

— Прошу прощения. В моей компетенции принимать решения, кого вызывать на допрос, а кого нет.

— Да. — Она опустила глаза, будто каясь, будто напоказ признавая его правоту. — Вы уделите мне несколько минут?

— Сейчас?

— Если можно.

— Ну… — Он лихорадочно соображал. — Может быть, мне в самом деле оформить вызов…

— Дело отберут у вас, может быть, завтра с утра. Тогда вы уже не сможете официально… А неофициально — почему не сейчас?

— Неофициально?

Он повторял слова, как попугай. Эта женщина с ее манерой вести разговор мешала ему думать, как назойливый стук метронома.

«Почему нет?»

— Почему нет, — повторил он вслух.

Она тут же вытащила тонкую сигарету и закурила.

— Здесь есть скамейка под навесом. Всего несколько слов. Совершенно неофициально. Никто ни в чем вас не посмеет обвинить.

Игрис сдержался и промолчал.

Они уселись на влажную скамейку. Женщина курила, почти не выпуская сигареты изо рта, говорила отрывисто, между затяжками:

— Я восемнадцать лет живу с магом. Они видят мир не так, как мы. Нам их трудно бывает понять. Я привыкла.

Она отвернулась и выпустила длинную струю дыма.

— Алистан младше меня на четыре года. Что, трудно поверить? Это так, я поздно вышла замуж. Наш сын — не маг, к счастью. Я хотела вам сказать…

Она на секунду замерла, будто забыв, а что, собственно, хотела.

— У Алистана есть психологическая особенность. Маги очень легко верят во всякие там предначертания, предназначения… Они вообще легковерны. Это к слову. Алистан всегда верил, что стоит на страже мира. То есть мира вообще — всех людей, нашей жизни… У него были основания, можете поверить. Вы знаете его дела? Хотя бы самые громкие? Нет, наверное, вас не посвятили. Было два или три раза, когда Алистан, наверное, в самом деле спас мир. То есть не просто меня и вас, а вообще — всех. От вырождения, от катастрофы… Но предназначение, великая цель — это его фетиш. Это та самая особенность, пунктик. Я думаю… я уверена, что, убивая эту бабу Словом погибели и оставляя под Словом свою подпись, он тоже… спасал мир. Я хочу вас попросить, господин Трихвоста, Алистан очень хорошо о вас отзывался…

Она наклонилась, дыша сигаретным дымом.

— Я прошу вас, господин следователь. Раскрутите это дело, чего бы это ни стоило. Я хочу, чтобы мир хлебнул сполна из той чаши, которую Алистан так заботливо от него спрятал.

Она замолчала и закурила новую сигарету — от предыдущей.

— Вы хотите, чтобы я отыскал и обнародовал информацию, ради которой Алистан пошел на преступление? — тихо спросил Игрис.

Она кивнула.

— Да. Именно.

— Вы хотите, чтобы его жертва…

— Алистан никогда не был жертвой и никогда никем не жертвовал.

— Но ведь он убил ни в чем не повинную женщину. Хорошую женщину…

— А хоть бы и плохую. Он втемяшил себе в голову, что таким образом спасает мир. А я хочу, чтобы мир наконец-то получил, чего заслуживает.

Она в истерике, подумал Игрис. Истерика эта длится день за днем.

— Госпожа Илона, я обещаю вам, что сделаю все, что в моих силах.

— Вы бы с удовольствием вкатили мне успокоительное, — пробормотала она с горечью. — Скажите мне — его посадят?

— Я не знаю. Скорее всего — да.

— Пожизненно?!

— Не могу сказать. — Игрис отвел глаза.

— Он всего лишь хотел всех спасти, — прошептала женщина. — Если бы не хотел… Все было бы в шоколаде. И он был бы другим человеком.

* * *

Игрис зашел к себе в кабинет на секунду, на мгновение — забрать компьютер. Контейнер, только что доставленный из грузового отделения, стоял в углу, неприятно похожий на многоместный гроб. Игрис поглядел на контейнер, на часы…

«Дело отберут у вас, может быть, завтра с утра». Святую правду говорила Илона Каменный Берег. Игрис мысленно попросил прощения у жены: еще полчаса. Хотя бы поверхностный осмотр, хотя бы понять, есть ли среди ожидаемых бумаг неожиданные.

Он снял верхнюю стопку бумаг и выложил на стол. Не стал просматривать, взял следующую, потом еще; интуиция вела его или просто судьба — но в скоросшивателе, помеченном как «Внеклассные задания», обнаружились пособия по магии.

Он поднял на лоб очки и кулаками протер глаза.

Выдранные страницы. Перепечатки, сделанные на пишущей машинке: такие шрифты выходили из употребления еще во времена Игрисова детства. Бумага пожелтела; насколько Игрис мог судить, это не были пособия для начинающих. Больше походило на статьи из профильного журнала — разрозненные, пронумерованные невпопад. Были пометки на полях — птички, мудреные значки, подчеркивания, сделанные фиолетовым карандашом.

Игрис отыскал среди методичек позапрошлогоднюю статью «Особенности преподавания истории в старших классах» с пометками Алисии. Разумеется, совсем другие обозначения, мелкие, аккуратные, красная шариковая ручка. Неужели Герман Желудь, ветеран войны и химзавода, был магом?!

Кабинет понемногу обрастал бумажным хламом, папки и стопки загромождали стол, стулья, пирамидами высились на полу. Книг и пособий по магии больше не попадалось — все они были собраны в единственной папке-скоросшивателе, правда, довольно объемистой. Маркировка «Внеклассные занятия» — случайность? Или конспирация?

У кого бы из магов проконсультироваться относительно этих бумаг, думал Игрис. Если официально — мне дадут человека из «Коршуна», и он скажет, не глядя, что это хлам. Если неофициально… да есть ли у меня такие знакомые?

«Я говорю вам: не ищите».

Герман Желудь умер почти двадцать лет назад! Или информация, как погребенная в кургане чума, не имеет срока давности?

«Разве у вас нет родных, близких?»

Он испуганно посмотрел на часы. Жена, Агата, предстоящее объяснение; да нет же у него никакой вины перед Агатой и ее семейством! Давным-давно надо было переговорить с Борисом, запереть за ними дверь и вздохнуть наконец с облегчением…

Тесемки следующей папки развязались сами собой. Вывалился полиэтиленовый пакет, крест-накрест перевязанный капроновой лентой — раньше из таких делали школьные бантики.

Фотографии. Толстая пачка чужих фотографий. Игрис разложил их в круге света от настольной лампы (для этого пришлось снять со стола несколько пыльных бумажных стопок).

Девушка, смутно знакомая. Игрис видел ее на фото в кабинете Алисии — рядом со стариком. Там она старательно позировала. Здесь, почти на всех снимках, — кокетничала.

Парень, ее ровесник, в смешном старомодном костюме. Они фотографировали друг друга — день за днем: в парке, на улице, на рыбалке, на велосипедах. На редких фото они были вместе (видимо, просили случайного прохожего «щелкнуть»). Улыбались. Держались за руки. Роман в фотографиях. Ни слова на обороте блеклых снимков, ни единой даты или подписи.

Место действия — несомненно, Верхний Крот. На одном фото Игрис узнал школьный двор с маленькими еще деревьями, на другом — здание вокзала, почти не изменившееся. Все снимки относились к одному периоду, между первым и последним прошло, вероятно, несколько месяцев. На ранних — весенних — фотографиях девушка казалась осунувшейся и грустной, в темном платье, с траурной лентой в волосах. Чем легче становилась одежда, тем светлее делалось от снимка к снимку ее лицо, и под осень — было несколько фотографий из осеннего леса — она выглядела уже совершенно счастливой…

Больше никаких фото в пачке не нашлось. Ни учеников, ни отца, ни коллег, ни друзей — только юная Алисия и незнакомый парень, фотографировавшие друг друга, и в каждом снимке отчетливо проступала влюбленность.

Вот почему она не уехала из поселка, подумал Игрис. Кто этот человек? Почему они расстались? Где он сейчас?

И какое отношение все эти вопросы имеют к главному: что за информацию безвестная провинциальная учительница выложила Алистану Каменный Берег?!

Конспекты каких-то лекций. Распечатки. Опять методички. Словари. Справочники, карты. Игрис наткнулся на старый дневник — Алисия вела его несколько лет назад, вела неаккуратно, и каждая запись была похожа на предыдущую: «Сегодня погода такая-то… в школе было то-то… говорила с… приходили родители… покрасить окно…»

Зазвонил телефон в кармане. Игрис вздрогнул.

— Я иду. Уже иду. Прямо сейчас выхожу.

— Где ты? — хриплый, напуганный голос.

— У себя в кабинете… Что случилось?

— Какого-то мага убили… Только что прошло сообщение в новостях. Там еще прохожих ранило взрывом… Игрис, возвращайся, а?

— …Погибший, маг высокого потенциала Юлиус Хан, проходил как подозреваемый по ряду особо важных дел о применении магии во зло человечеству. При задержании сотрудники «Коршуна» применили спецсредства. Подозреваемый Хан оказал сопротивление, напал на сотрудника «Коршуна» и был убит. По делу ведется служебное расследование.

На экране сменилась картинка. Человек со свежей ссадиной на лбу взволнованно рассказывал журналистке:

— Я шел к машине от магазина, вдруг будто в глазах потемнело… Показалось, знаете, будто стрекозы летят, миллионы, все небо закрыли… Миллионы стрекоз! Почти ничего не помню — как он выбежал, как они его встретили, а когда очнулся — лежу на асфальте, и все!

Агата сидела перед телевизором, приоткрыв влажный рот. Игрис остановился рядом.

— Агата, вы уже взяли билеты на завтра или вам помочь?

— Какие билеты?

— На поезд. Или на автобус, как хотите.

— Ты что, выгоняешь нас?!

— Нет. Просто мне кажется, что вам лучше уехать.

— А ты знаешь, что нам лучше?! Ну конечно, ты все знаешь! Столичный житель, сноб надутый! Мы тебе не люди, да? Нами можно вертеть как угодно, в постель тянуть, а потом…

Он вышел, не дослушав ее. Снял телефонную трубку.

— Певец? Это Трихвоста говорит.

— Добрый день. — Певец на том конце связи, казалось, урчал, как сытый кот. — Вот и все, собственно… Грохнули потенциального манипулятора. Эфирных протоколов нет, конечно, но уже доказана его связь с адвокатами Карги…

— Сделаете покойника ответственным за убийство учительницы?

— Ему заказали скомпрометировать Алистана. Он выполнил задание на пять. Но долго после этого не прожил… Ваше дело закрывается, Игрис.

— Кто такой этот Юлиус Хан? Откуда он взялся? Его не было в «Интеркороне», он не знаком с Алисией Желудь…

— Не важно. — В голосе Певца обозначился металл. — Преступления, совершенные с помощью магии, имеют свою специфику, которой вам по некоторым причинам никогда не понять. Впрочем, спасибо — вы старались быть честным.

— А вы — нет, — вырвалось у Игриса.

— Я старался быть эффективным. У меня получилось.

— Добрый вечер, прошу прощения за поздний звонок. Это я, Игрис Трихвоста, следователь по делу… Да-да. Я был у вас. Нет. Пока все то же… У меня к вам один вопрос: двадцать лет назад у Алисии Желудь был роман. Вы не знаете, как звали молодого человека?

В трубке замолчали.

Директриса, пожилая дама, привыкла рано вставать и рано ложиться. Сейчас она, наверное, допивала свой вечерний кефир, прижав к уху телефонную трубку. Вопрос Игриса заставил ее поперхнуться.

— Я понимаю, что вопрос странный и не вполне деликатный. Тем не менее — вы работаете директором школы с тех времен, как…

— Да-да, — хрипловато произнесла женщина. — А почему вы спрашиваете? Это было двадцать лет назад…

Игрис заставил себя быть тактичным.

— Некоторые документы навели меня на мысль, что молодой человек занимал в жизни Алисии нерядовую роль. К тому же, они познакомились вскоре после смерти ее отца. Я бы хотел поговорить с ним — пусть и через двадцать лет.

— Это ничего не даст!

— Почему же? — Игрис начал терять терпение.

— Потому что… откуда вы узнали, вообще-то?

— Я нашел их фотографии. Хочу напомнить вам, что я веду дело об убийстве Алисии Желудь и сам решаю, какие свидетельства важны, а какие — нет.

— Фотографии, — задумчиво повторила директриса. — И они сняты вдвоем?

— Да.

Молчание в телефонной трубке.

— Прошу прощения?

— Это мой сын, — с неприязнью сообщила директриса. — У них в самом деле было… что-то. Не имевшее продолжения. Двадцать лет назад…

— Почему вы сразу не сказали?!

— А вы не спрашивали. Какое отношение он имеет к убийству Алисии? Да никакого!

— Единственный ключ к разгадке — личность самой Алисии. Я так понимаю, у нее не было настоящих близких друзей, кроме…

— Двадцать лет назад!

— Где сейчас ваш сын? В Верхнем Кроте?

Пауза.

— В столице. У него семья, своя сложившаяся жизнь. Какое отношение…

— Прошу прощения. Если вы назовете мне его адрес и телефон, не будет необходимости разыскивать и вызывать его на допрос через прокуратуру…

Игрис блефовал. Уже завтра скорее всего он никого не сможет вызвать на допрос по делу Алисии Желудь.

* * *

Агата плакала.

Притихшие близнецы сидели за столом в кухне, глядя то на рыдающую мать, то на Елену у плиты. Рыжий кот наблюдал за сценой с высоты холодильника.

— Непорядочно это, тетя Елка. — Агата едва могла говорить, так душили ее слезы. — У самих-то детей нет, куда вам понимать. Только о себе, о своей жизни безбедной, детей потом заведем… А когда — потом, ты и так уже пожилая первородящая…

— Игрис, — Елену разбирал нервный смех, — ну что мне с ней делать? Я ведь ей морду набью. В жизни никого не била, а тут…

— Одиннадцатый час, — отрывисто сообщил Игрис. — Дети, спать. Агата, собирать чемоданы. Через пять минут тушу свет.

— Спасибо, что согласились встретиться, несмотря на поздний час.

— Это официальный допрос? Будет какой-то протокол?

— Нет… не совсем.

— Тогда я не понимаю…

— Одну минуту. Когда вы узнали о смерти Алисии?

— Мать позвонила. Когда вы приезжали в Верхний Крот. Она звонит мне несколько раз в неделю, так что ничего удивительного.

Юноша, когда-то запечатленный на старых фотографиях в смешном мешковатом костюме, превратился в упитанного, ухоженного, лысеющего человека в хорошем плаще и дорогих ботинках. Он работал на телестудии, писал сценарии для многих сериалов, в том числе таких знаменитых, как «Замарашка», «Все ветры с запада» и «Кровь». В последние полгода был занят в группе «Под надежным крылом».

— Нет, разумеется, я не маг и не имею никакого отношения к «Коршуну». Я адаптировал некоторые их громкие дела для сериала… И это все. Бедную Алисию я не видел двадцать лет. Хотя, разумеется, мне все равно очень жаль ее.

Встреча происходила в кафе неподалеку от дома, где жил Ливан Зеленый Пруд — так звали сына директрисы. Снова начался дождь, барабанил по стеклянной крыше. Как медузы в толще вод, нависали над головой вазоны с вьющимися растениями.

— Почему вы расстались с Алисией?

— Я что, обязан отвечать?

— Не обязаны. Но ваши ответы, может быть, помогут мне понять, за что ее убили.

— За что… — Ливан потер переносицу. — Я вот тоже все время думаю. Маг? Алисию? За что?!

— Так почему вы расстались?

— А почему расстаются двадцатилетние? Обычное дело… У нее был ужасный характер. Вся в отца. Все на свете должно было происходить так, как она запланировала, и никак иначе. Поначалу я пытался смягчить ее упрямство, шутил, веселился, я был влюблен… Но она все больше становилась фельдфебелем. Не завидую ученикам… Все ее боялись.

— А не любили? Мне показалось, что о ней говорили с любовью…

— Любили — тоже, да. Не все, но многие. Но боялись — все. Она была как взбесившийся поезд, который не знает ничего, кроме своих рельсов, но уж если на рельсах преграда — снесет, не задумываясь, камень ли это, дом, человек… Ничего, что я так о покойной?

— Думаю, Алисии Желудь уже все равно, — осторожно заметил Игрис. — Вы сказали, она вся в отца… Вы были знакомы с ее отцом?

— Нет. Виделся несколько раз, вот и все. Мы сошлись с Алисией уже после его смерти. Она мне рассказывала про него — армейское воспитание, коленями на горох, дисциплина, режим… По-моему, она его ненавидела.

— Отца? За строгость?

— Но когда он умер, она впала в жуткую депрессию. Думали, сама отправится за ним в гроб.

— Можно понять.

Ливан отхлебнул из рюмки коньяку, которым угостил его Игрис.

— Вы, значит, следователь? Хороший коньяк… Зачем вам это надо — отец, Алисия, наши отношения?

— Чтобы понять…

— Ах да. Вы уже говорили. Ничего вы не поймете. Это было слишком давно… И потом, вы думаете, она рассказывала мне все? Она даже мне всего не рассказывала. Такая скрытная была.

— Было что скрывать?

— Не знаю. — Ливан задумался. — Но скрытность была ее второй натурой. Какие-то секретные кармашки, тайнички…

— Она не интересовалась магией? Никогда?

Ливан повертел в пальцах рюмку, глядя, как маленьким водоворотом закручивается янтарная жидкость.

— Одно время она увлекалась, чисто теоретически, магией в связи с экологией. После Коптильни ей взбрело в голову, что маги просто обязаны решать экологические проблемы: собственно, в этом их предназначение. Писала в журналы, возмущалась, что ее не принимают всерьез… Купила на букинистической распродаже какие-то книги… Кстати, много позже были разработки в этом направлении, я читал. А тогда поэты воспевали черные дымы над городом как символ развития, будущего, счастья…

— И что же — Алисия потом отказалась от этой идеи?

— А что она могла сделать? Сама она к магии не имела никакого отношения…

Ливан снова глотнул. Зажмурился.

— Да… Еще у нее была страсть к ритуалам. Можно было разбрасывать вещи, не мыть посуду, но ни в коем случае нельзя ставить сумку на стул. А стеклянную вазу нельзя убирать с этажерки, и когда я один раз ее переставил — Алисия впала в ярость…

— Вы жили вместе?

— Нет, — неохотно признался Ливан. — Это же поселок, какие-то правила приличия, да и времена не такие свободные… Алисия получила полдома в единоличное пользование, а я — я бывал у нее в гостях… Но чаще мы гуляли. Мать говорила о каких-то фотографиях?

— Да. Я нашел ваши фото в архиве Алисии.

— Я бы хотел… чтобы вы мне их отдали.

— Понимаю. Но только после того, как дело будет завершено.

Ливан тоскливо вздохнул.

— Все это было так давно…

— Вы упомянули страсть к ритуалам.

— Да. Но это были не болезненные ритуалы, как у сумасшедших. Это был какой-то придуманный мир, в который она играла… Скажем, в полночь после дождя собирать на бульваре червяков-выползков. Почему именно в полночь? «Я так хочу». Гроза — это вообще было нечто особенное, «чистое время», а куда молния ударит — «знак»… А Равелину и Двенадцати она поклонялась, как какому-то божеству: она с ними говорила, я сам слышал. В школе как раз устанавливали памятный знак…

Ливан вдруг замолчал, будто что-то вспомнив.

— Да-да?

— Ну вот. — Ливан мигнул. — Плиту устанавливали. Вы видели этот памятник?

Игрис вспомнил цветы, принесенные школьниками, на мраморе возле школы.

— Да.

— В день открытия памятника она зажгла свечу у себя на пороге и понесла на школьный двор. День был ветреный. Она возвращалась раз десять, все время свеча гасла. Ну, в стакан бы поставила, раз охота ритуал соблюсти… Нет. Она возвращалась. Уже под утро донесла, когда ветер немного утих, поставила к памятнику и стояла рядом, такая счастливая… Это было незадолго до нашего разрыва. Она сказала, так высокопарно, пафосно: «Он безумный лжец, но я все искупила жертвой. Я вернула его героям». Она обожала такие выражения.

— Это о ком?

— Не знаю. Меня так вымотала эта ночь, я так злился… Думаю, это она об отце.

— «Искупила жертвой»? О чем она? «Вернула его героям»? Что это значит?

— Двадцать лет назад, — снова заныл Ливан. — Не помню. Не имею понятия. Так давно… Зачем ворошить, а?

— Когда вы разговаривали с Алисией в последний раз? — спросил Игрис, все еще думая о странных словах двадцатилетней давности.

Ливан вдруг напрягся.

— Я ведь говорю, мы не виделись с тех пор, как я уехал из Крота, почти сразу после разрыва, и больше мы никогда не встречались. У меня семья, дети, хорошая работа, но очень мало свободного времени…

— А по телефону она не звонила?

Ливан хлебнул коньяка. Лицо его чуть покраснело. Сейчас соврет, подумал Игрис.

— Не… то есть… Бывало несколько раз, что она звонила. Три или четыре раза за все это время. Она привозила детей на экскурсию, однажды я им устроил билеты в театр… Но мы не виделись.

— Когда она вам звонила в последний раз?

Розовые щеки Ливана сделались пунцовыми.

— Я не помню. Мне пора идти. Уже очень поздно. Если вам понадобится вызвать меня официально — пожалуйста. Только я приду с адвокатом, как это принято у…

— Вам ничего не грозит. Вас никто ни в чем не подозревает. Я только хочу понять, что случилось с Алисией. Скажите мне.

Ливан тяжело задышал. На его лице была написана борьба: сейчас он встанет и уйдет, и тогда, весьма вероятно, ему не миновать повестки, придется платить адвокату и, возможно, отчитываться перед женой. Коготок увяз — всей птичке пропасть…

— Она позвонила мне утром… Около восьми… Несколько дней назад.

— Вас никто ни в чем не обвинит, — все так же мягко повторил Игрис. — Когда конкретно, вы не помните?

— Двадцать девятого августа, — с гримасой боли пробормотал Ливан. — Угораздило же…

Игрис почувствовал, как прилипает к спине рубашка. Захотелось встать, сгрести телевизионщика за ворот, тряхнуть; вместо этого он ласково, как ребенку, улыбнулся.

— Мы говорим без протокола, без свидетелей, без формальностей. Просто помогите мне. О чем она вас просила?

— Почему именно «просила»?

— Она приехала в столицу с утра, одна, вероятно, ей что-то было нужно от вас…

Ливан тупо разглядывал пустую рюмку.

— Заказать еще? — предложил Игрис. — Граммов сто?

— Нет. — Ливан вздохнул. — Она спросила меня, не знаю ли я лично кого-то из наших консультантов в «Коршуне». Это если идет фактический материал об их работе, чтобы не было ошибок и чтобы верно все отображалось…

От волнения Ливан сделался косноязычным.

— И вы…

— Не хотелось ей отказывать. Я дал ей три номера… Двух каких-то ассистентов и, по ошибке, телефон… Алистана Каменный Берег. Я просто посмотрел мимо, я был сонный… А когда понял свою ошибку, уже было поздно. Я лег спать. А через два дня позвонила мама… Молодой человек! — Ливан махнул рукой официанту. — Еще сто пятьдесят того же самого коньяка…

Он перевел дух. Игрис сидел перед ним, боясь шелохнуться.

— Я не обязан был все это рассказывать, — торопливо сказал Ливан. — Меня не вызывали на допрос. Ни о чем не спрашивали. Я понятия не имею, почему он убил Алисию. Я ни в чем не виноват.

— Все, как я и говорил, — скучно покивал шеф. — Дело окончательно переходит «Коршуну». Твоя работа признана неудовлетворительной.

— Кем признана?

— Межведомственной комиссией.

— Когда успели?

— А долго ли, умеючи? — Шеф грустно усмехнулся. — Хотел я тебя вытянуть из этого дерьма. А теперь долго отмываться будешь, на повышение не пойдешь…

— У меня есть свидетель. Алисия не была под манипуляцией — она вполне осознанно позвонила с вокзала старому другу и узнала у него телефон Алистана…

— Старый друг свободно располагает телефоном одного из шефов «Коршуна»? Кто это?

— Телевизионщик, его фамилия Зеленый Пруд. Послушайте, ведь тот факт, что она не могла знать номера Алистана, они приводят в доказательство своей версии…

Шеф покачал головой.

— У них есть масса других «доказательств». Маги… бывают очень неприятными. Особенно когда борются за своего.

— Это в самом деле магия, — сказал рыжий крепыш в кожаном кресле.

Он взял за консультацию сумму, приведшую Игриса в трепет. Тем более что платить пришлось из своего кармана. В богатом офисе под вывеской «Магическая консультация: юриспруденция, быт, прочие аспекты» было прохладно и сухо, еле слышно ворчал кондиционер, в глубине аквариума висели, чуть шевеля плавниками, огромные яркие рыбы.

На столе перед рыжим крепышом лежали те самые листы с пометками, обнаруженные Игрисом среди бумаг поселковой учительницы.

— Что конкретно?

— Вот это, например, фильтрация загрязненного воздуха. Гм… Это в самом деле должно работать, хотя заклинание очень трудоемкое. Публикации прошлых лет, когда об этом всерьез никто не задумывался.

— Магия и экология?

— Да. Вот именно. Это разрозненная подборка материалов, вот что-то на машинке перепечатывали. Системы особенной я не вижу, но тематически — магия на службе экологии. Вы правы.

— Спасибо, — сказал Игрис.

— Они никуда не уехали. — Елена курила, сидя на стуле посреди кухни. Она не брала сигарету уже лет шесть.

— Почему? — Игрис открыл посудомоечную машину и принялся складывать в нее грязные тарелки из высоченной стопки перед раковиной.

— Не достали билетов. Завтра достанут. Или не достанут.

— Я возьму им билеты… Елка, брось сигарету.

— Это никогда не закончится. — Жена вздохнула. — Ни-ког-да. Слушай, я сниму квартиру возле своей работы, и…

— Это закончится завтра.

— В который раз…

Он запустил посудомойку. Вытер руки полотенцем.

— В последний раз. Обещаю.

Елена заснула, едва коснувшись подушки. Игрис долго маялся: будить ее? Не будить? Он страшно соскучился по жене. Но у Елены было такое усталое, такое несчастное лицо, что он не решился ее тревожить.

Он больше не властен над этим делом. Все, можно выбросить из головы и Алисию Желудь, и Алистана Каменный Берег. Посмотреть на досуге пару серий «Под надежным крылом»: скоро небось покажут и про Болотную Каргу…

За стеной захныкал ребенок. Тонким голосом прикрикнула Агата: ребенок замолчал. Бедные двойняшки, с такой-то мамашей…

Герман Желудь всю жизнь работал на вредных предприятиях. Он не был магом, но собирал — или получил от кого-то? — разработки по магическим экологическим проектам. Разрозненные, устаревшие. Но ведь Алисия их-то с собой не взяла. Возможно, были другие? Материалы, которые Алистан Каменный Берег счел угрозой человечеству…

В полусне Игрису привиделся высоченный обрыв — каменный берег… Каменный Берег. Человек на краю, человек с лицом Алистана, и черный смерч, наступающий из бездны, морок, за которым идет конец света. Человек с лицом Алистана вскинул руки, из пальцев его, красиво ветвясь, прыгнули в небо молнии, и в этот момент в сознании Игриса кто-то сухо и буднично сказал:

— Слово погибели номер пять.

Игрис проснулся.

Прошло всего несколько минут. Елена спала. За стеной кто-то мерил шагами комнату. Агата? Или ее молчаливый Борис? Тоже не может уснуть…

Топ-топ. Топ-топ-топ. Качнулась форточка под порывом ветра. Где-то очень далеко заворчал гром.

«Он безумный лжец. Я все искупила жертвой. Я вернула его героям». Алисия Желудь, при всей своей внешней обыкновенности, была фанатичкой. Разумеется, Ливан Зеленый Пруд испугался, шарахнулся от этого огня, одновременно светлого и мрачного. Она была чем-то похожа на Алистана Высокий Берег — тоже присвоила себе право решать за всех, «искупать жертвой». Они близнецы — убийца и убитая. Маг и поселковая учительница. Знать бы, о чем они говорили…

Если бы показания Ливана Зеленый Пруд появились в первые дни расследования! Если бы…

Игрис перевернулся на другой бок. Что-то осталось в разговоре с Ливаном, какая-то непроясненная деталь.

«В школе как раз устанавливали памятную плиту…»

В этот момент Игрису показалось, что Ливан что-то вспомнил, но не сказал вслух. Наоборот, заторопился, стал рассказывать о странностях Алисии и добился своего — переключил внимание собеседника. Свечка, двадцатилетняя учительница несет свечку на ветру…

Который час?

Игрис встал, в одних трусах прошел на кухню и набрал мобильный номер Ливана. Половина двенадцатого ночи. Следствие закончено. Зачем?..

— Алло! — отозвалась трубка.

— Извините за поздний звонок. Это Игрис Трихвоста, следователь.

— Вы знаете, который… А. Да. Здравствуйте. Чего вы теперь-то хотите?

— Вы мне что-то хотели сказать о памятнике.

— О чем?

— О мемориальном знаке на школьном дворе. О нем и Алисии Желудь.

— Понятия не имею, о чем вы. Алисия была случайной жертвой, она оказалась под властью мага-манипулятора, все подстроили адвокаты Болотной Карги, это свершившийся факт! Нам заказали новую серию «Под надежным крылом» с таким сюжетом…

— Ливан. Алисию убили потому, что она обладала некой информацией. Если убийца решит, что вы тоже что-то знаете — новую серию будут делать без вас.

— Вы… — Голос в трубке дрогнул. — Да что вы такое говорите? Я ничего не знаю, я не видел ее…

— …двадцать лет. Что вы не досказали мне — о памятном знаке в поселке?

— Я не знаю. Я не уверен. Она меня не посвящала. Я однажды случайно увидел.

— Что?

— Кажется… Кажется, у нее там тоже был тайник.

«Он безумный лжец. Я все искупила жертвой. Я вернула его героям».

Игрис вывел машину из гаража. Снял с крыши велосипеды. Они с Еленой так давно собирались покататься в выходные…

Три с половиной часа на поезде. Сколько времени займет путь по трассе? Ночь, пусто. Свободное шоссе. Игрис развернул на коленях распечатанную карту; там еще грунтовка, а в последнее время идут и идут дожди…

За рулем он успокоился.

Он едет для очистки совести. Поспешит и вернется к утру. И тогда уже выкинет из головы Каменный Берег, Алисию, магию, экологию, Ливана Зеленый Пруд, Певца и заодно шефа. Пусть кто угодно получает повышение, Игрис и ухом не поведет — он живет не ради карьеры, он свободный человек, а когда уедет Агата с семьей — так и вовсе освободится…

Белая дорожная разметка горела в лучах фар. Ветер выл, обтекая машину, несущуюся, как болид. Гроза обошла стороной, небо прояснилось, показались звезды. На трассе было так пусто, что Игрису опять не ко времени вспомнилась Болотная Карга: вот так же ночью, на другой дороге — не прямой, туманной, скользкой, путешественник ощущал вдруг непреодолимое желание остановиться…

А ведь старуху теперь посадят, подумал Игрис.

Верхний Крот спал. Четыре часа утра; в окнах школы не светилось ни огонька.

Игрис выбрался из машины, облитой грязью от крыши до днища. На грунтовке пришлось тяжело: лужи, ямы. Зато он ни разу не пропустил поворот и не сбился с пути.

Он вытащил фонарь из «бардачка». Калитка была прикрыта, но не заперта. Есть ли в школе сторож? Спит ли? Игрис не собирается ничего воровать…

На асфальте двора он разглядел меловую разметку: несколько дней назад здесь прошла линейка, праздник первого звонка. Памятник Равелину и Двенадцати был завален цветами.

Он сразу увидел трещину. Это о ней говорила учительница химии Дана: «Молния ударила в мемориальную плиту, камень раскололся, да так неудачно…»

Трещину пытались замазать, спрятать, и частично это удалось. Игрис ближе поднес фонарь; под барельефом Равелина были высечены на камне двенадцать портретов, трещина проходила через лицо третьего справа героя. Это был, кажется, Сталевар: его всегда изображали с усами, и смотрел он сурово. Правда, на этой глыбе все изображения условны…

Тонкая черная линия пересекла лицо Сталевара пополам. Казалось, что герой подмигивает. Игрис провел рукой по мрамору. Надо быть сумасшедшей, чтобы устроить тайник в памятнике на виду у всех…

Или, наоборот, необычайно хитрой и умной?

Черная плита с барельефом, поставленная вертикально. Серая горизонтальная плита, на которой теперь лежат цветы. Под цветами — Игрис помнил — гладкий мрамор. Где здесь прятать?

Он наклонился. Постамент казался сложенным из камня, из огромных булыжников. Или это фальшивая стенка, камнем обложено бетонное основание? Но тогда тут и подавно нельзя устроить никакого тайника…

Ливан, сволочь, отомстил надоедливому следователю. И претензий ведь не предъявишь: «Двадцать лет прошло… Я же сказал, что не помню точно…»

Промежутки между камнями были залиты раствором, заполнены пылью, мхом, и ясно было, что если здесь и был тайник — к нему никто не притрагивался по крайней мере с прошлой весны. А может быть, с позапрошлой. Где-то залаяла собака, тут же отозвалась другая. «Ну и дурак же я. Что подумает Елена, когда проснется?!»

Он наугад потрогал один камень в основании памятника. Другой. Бесполезно…

Третий камень чуть заметно покачнулся под его рукой.

Игрис принялся расшатывать его. Полетела крошка. Что он делает, ломает мемориал посреди поселка, самый скверный школьник на такое не решится…

Камень отделился от кладки. Открылось темное отверстие. Игрис сунул туда руку — пусто. Пусто! Неровная полость, бетонные волглые стенки, рука тут же измазалась в какой-то плесени…

И только в самом дальнем краю, у стены, пальцы Игриса нащупали полиэтиленовый сверток.

Он гнал, как сумасшедший. Рассвет застал его на половине дороги. Несколько раз пытался дозвониться Елене, но телефоны были выключены — жена спала. Заросший щетиной, с воспаленными глазами, он загнал машину в гараж в начале девятого утра. Тихо отпер внутреннюю дверь и на цыпочках просочился в дом.

Его поразили тишина и полумрак. Все шторы были задернуты, жалюзи опущены. Все спят…

Игрис заглянул на кухню. Посуда оказалась вымытой и расставленной на полках. Дверь комнаты, в которой жили Агата и Борис с детьми, была приоткрыта. Оттуда не доносилось ни звука.

Игрис заглянул краем глаза. Потом просунул голову. Кровать пустовала, раскладушки, на которых обычно спали дети, стояли рядом у стены — сложенные и даже упрятанные в чехлы. Шкаф открыт. Чемоданы и вещи исчезли. Игрис снова посмотрел на часы: восемь часов двадцать минут…

— Ваши родственники уехали.

Игрис обернулся.

Алистан стоял в глубине прихожей. Алистан Каменный Берег. По своему обыкновению чуть рассеянный, расслабленный, отрешенный.

— Вас выпустили? — после короткой паузы спросил Игрис.

— Можно сказать и так.

— Вы вырвались из-под стражи?!

— Меня трудно остановить. Что вы нашли?

Цокали часы на стене прихожей.

— Где моя жена? — быстро спросил Игрис.

— Спит.

— Она ничего не знает.

— Разумеется. Так что вы нашли?

— Ничего.

Вряд ли удастся что-то утаить от человека, который всерьез занимался механикой. А Слово погибели, как теперь известно, убивает мгновенно. Замедлилось время; Игрис говорил неторопливо, спокойно, дружелюбно:

— Я ничего не нашел. Ее отец хранил магические заметки, связанные с экологией, но это мусор, ничего существенного. Вы зря вломились ко мне в дом, Алистан.

— Я же вас просил, — тихо сказал маг. — Вы же нормальный, разумный человек… Зачем вы?..

Игрис понял, что не может сделать ни шага. Ноги его приклеились к полу. Это не было последствием шока, это не было поэтическое преувеличение; Игрис стоял, как столб, впервые в жизни ощущая, что такое чужая воля внутри. Воля манипулятора.

Не паниковать.

Глядя Игрису в глаза, маг-убийца медленно повернулся. Поднял сумку, лежащую у входной двери:

— Вот это вы привезли из Верхнего Крота? Да? И там, внутри, ваша добыча?

— Я не знаю, что это. Я еще не смотрел.

Игрис говорил правду. Внутри свертка оказалась одна древняя кассета. Прослушать ее можно было только на антикварном магнитофоне, коротавшем век на веранде. Если пленка цела. Если не размагнитилась.

Алистан дернул застежку на сумке. Безошибочно вытащил сверток — грязный, волглый полиэтилен, обернутый свежей рекламной газетой.

— Такая простая вещь, — сказал Алистан задумчиво.

— Я видел вашу жену, — проговорил Игрис. — Ради нее и ради вашего сына — не делайте глупостей.

Алистан уронил на пол газету. Развернул полиэтилен, один слой за другим. Двумя пальцами вытащил кассету.

— Что здесь, как вы думаете, Игрис?

— Послушайте, у меня заканчивается терпение. Отпустите меня!

Алистан вздохнул.

— Я мог бы уничтожить эту вещь сейчас так, чтобы даже пепла не осталось. Но теперь, после всего, что вы сделали, я хочу, чтобы вы ее прослушали. Вы заслужили. — Он скверно усмехнулся.

Игрис молчал.

— Нам обоим повезло, если она испорчена, — продолжал маг. — Но я вижу, что она цела… скорее всего. Я долго думал, у меня оказалось много свободного времени. И, знаете ли, я тоже хочу послушать. Любопытство — неправильный двигатель. Но очень уж сложно устоять.

— Алистан, вы ведь не сумасшедший. Побег, взлом, манипуляция сотрудником прокуратуры… Будет только хуже!

— Хуже? — Алистан вопросительно поднял брови, отчего сморщился его высокий, с залысинами, лоб. — Куда хуже, Игрис? Я покойник… Так я себя ощущаю. А вы — вы столько усилий потратили, чтобы обесценить все, за что я так дорого заплатил… Где вы это нашли?

— В тайнике под мемориальной плитой. На школьном дворе в поселке Верхний Крот.

— Как долго и как сложно, — пробормотал Алистан. — Наверняка я расспросил ее о тайнике. Но решил, что никто не доберется. Вероятность была ничтожная.

Это правда, подумал Игрис. Его ноги затекли, он почти не чувствовал ступней.

— Вы больше не ведете дело. — Маг покачал кассету на ладони. — Тогда зачем? Ради выслуги? Чтобы кому-то что-то доказать?

— Ради правды.

— Не смешите, Игрис.

— Я вправе знать, что вы решили утаить от меня. Вы мне не нянька и не цензор, Алистан. — Его злость брала верх над осторожностью, и он нарочно злился, чтобы заглушить страх. Чувство подвластности чужой воле пугало до одури.

— Сейчас я отпущу вас, — сказал маг-убийца. — Только не надо резких движений. Не пытайтесь выйти из дома или кому-то позвонить. Ваша жена не проснется, пока я ей не разрешу… Где магнитофон? Я тоже хочу узнать, что записано на этой кассете.

Кассета сохранилась отлично. Она была из прозрачного пластика, очень легкая: всего по пятнадцать минут записи на каждой стороне. Первая сторона оказалась пустой — Алистан терпеливо слушал тишину и шорохи, не пропуская ни секунды. Игрис тоже слушал. За окнами веранды прояснялось небо, пели синицы на яблонях. Тянулась лента, магнитофон молчал, Игрис испытывал попеременно облегчение и ярость, разочарование и стыд.

Магнитофон щелкнул. Пленка закончилась.

— Ясно, — кротко сказал Алистан. — Перевернем.

Игрис перевернул кассету. Снова потянулась тишина, подернутая шорохами, как старое полотно трещинками.

— Ты слушаешь это, значит, я умер, — сказал резкий старческий голос.

Игрис еле удержался, чтобы не вздрогнуть. Алистан поднял голову. Последовала пауза. Кассета вертелась.

— И очень хорошо, — сварливо сказал старик. — Я расскажу тебе. Это надо для справедливости! Можешь сказать потом, что я выжил из ума. Но это не так. Я, Герман Желудь, в здравом уме и трезвой памяти расскажу, что со мной было, и что было на самом деле…

Наверное, старик делал эту запись, очень низко склонившись к микрофону. Он говорил то очень быстро, взахлеб, то надолго умолкал, и тогда слышно было его дыхание.

— Мое прозвище было Жук, из-за усов, его — Тихоня. Все наши знали, что он за тихоня, а чужие ловились, бывало, на его невинный вид, снаружи он был тюфяк тюфяком… Ни один памятник не похож на него. Только тот, что в парке, и то немного. Я никогда не знал про него правды… Время заканчивается, а я болтаю невесть что… Слушай, дочка. Дослушай до конца и прокрути еще раз. Нас было двенадцать человек. Вечером второго сентября…

Игрис нажал на кнопку «Стоп», лента остановилась. Он не смог бы объяснить в этот момент, почему так сделал: рука сама поднялась и нажала на черную клавишу. Маг-манипулятор был тут ни при чем.

— Это не документ. Это семейная реликвия. Болтовня старика, давно выжившего из ума.

Алистан молчал. Он сидел в плетеном кресле, закинув ногу на ногу, и смотрел в окно на галдящих синиц. У Игриса звенело в ушах — казалось, надвигается чудовищное землетрясение, идет волна, и пенная верхушка ее уже видна на горизонте.

— Это семейное дело чужих умерших людей, — повторил он с нажимом. — Мне неприятно это слушать.

— А придется, — тихо сказал Алистан.

Скрипнуло кресло.

— Вы же хотели узнать правду? Я вам не нянька и не цензор. Слушайте! Знайте правду, вы так трудились, чтобы ее добыть!

— Это не правда. Это не документ. Это…

— Тем более. Почему вы нервничаете, как девица? Вы, следователь, как я понимаю, с опытом? Почему Алисия Желудь дослушала это до конца, а вы пасуете?

— Ладно, я дослушаю, — сказал Игрис. — Но я не верю ни единому слову!

Щелкнула черная клавиша.

— …на воссоединение с другим отрядом. Потом мы разделились. Мне было велено сидеть за баррикадой и никого не пускать. Легко сказать — никого. Когда повалила толпа с винтовками, я рванул было назад…

Голос старика отдалился, зазвучал глухо, как в бочке. Он говорил теперь отрывисто, надолго умолкая, преодолевая хрипоту:

— …Никому не рассказывал. Вернулся к баррикаде, подпустил их поближе и открыл огонь. Один. Против целой роты! Они не ждали, их так и покосило, остальные залегли и стали палить уже по мне… Я обгадился. Но менял ленты и стрелял. Хоть и не хотел. Какой, к лешему, героизм! Он вступил в меня и водил, как куклу. Я же не знал, что он маг. Никто не знал. Нас было двенадцать человек, всякому дорога своя шкура, а на прочих плевать. Он поднял нас и повел. Все померли, Студента пополам разорвало, я видел. Потом ничего не помню… Меня тоже приняли за труп… Пришел в себя, кругом уже пируют, уже ревут: «Слава Равелину!» Я тогда только вспомнил, как его звали, а то все Тихоня да Тихоня…

Странный звук прорвался из динамика. Старик плакал.

— …тоже герой и мертвец. На самом деле я не Герман и не Желудь, а Парм Гнилой Мост, в любом учебнике мое имя есть. Документы фальшивые после войны справил. А настоящие приберег… Они под полом. Знаешь, где искать. Там же и письма, и все, что я записал… Прости меня, дурака, но вот так вышло, и не могу помереть с этой тайной. На центральной площади, третий справа, я стою, с усами… Да и на любой памятной доске. Можешь прийти поглядеть… Даже похож, как я был в молодости… с тех пор усов не носил никогда… Живи, дочка, будь счастлива, выйди замуж, внуков мне нарожай… Если суме…

Кассета закончилась.

Алистан сидел, не шевелясь, только покачивая носком ботинка. Игрис чувствовал, как немеет лицо. Будто под анестезией.

Болотная Карга построила «пряничный домик» недалеко от шоссе, где часто пропадали машины. Она играла людьми, как в куклы. Она манипулировала…

Если верить человеку, чей голос сохранился на кассете, — маршал Равелин тоже был манипулятором. Тогда выходит, что памятник Равелину и Двенадцати — монумент в честь манипулятора и его жертв. В день Памяти к нему возлагают цветы не просветленные люди, исполненные любви и достоинства, не соотечественники героев, а жертвы колоссального обмана, марионетки.

— Да-да, — прошелестел Алистан. — Именно так. Именно… Женщина носила это в себе двадцать лет. Что случилось, что она не утерпела?

— Молния.

— Что?

— Молния разбила памятный знак. — Игрис едва шевелил губами.

Он вспомнил: трещина прошла по лицу третьего справа. Сталевара, чье настоящее имя — Парм Гнилой Мост. Алисия была очень суеверной. Тут и несуеверный призадумался бы.

— Я не верю, — сказал Игрис. — Это бред.

— Мне-то она принесла доказательства, — по своему обыкновению отрешенно проговорил Алистан. — Я-то не сомневался в правдивости ее слов. В том, что ее отец не бредил и не лгал. Зачем ей понадобился маг? Именно из «Коршуна»? Она смотрела сериал… «Под надежным крылом». Там полно сюжетов, когда человек приходит в «Коршун» со своей тайной… со свидетельством о магическом преступлении… и получает помощь.

Алистан, казалось, говорил сам с собой, забыв о присутствии другого. Игрис вдруг почувствовал себя грязным. С головой выкупанным в дерьме и нечистотах.

— Это бред! — услышал он собственный голос. — Грязная провокация, непонятно зачем… Так оболгать… Я не верю в эту чушь!

— Верите, — кротко сказал Алистан. — Более того — знаете. И никогда не будете жить, как раньше. Из вашей жизни вырвали большой, светлый, счастливый кусок.

Он открыл магнитофон и вытащил кассету. Положил на плетеный стол перед Игрисом.

— Вот то, чего вы добивались. Берите. Это правда.

— Это ложь.

— Это правда. Идите, обрадуйте жену… Знаете, найдутся люди, которые придут в восторг. Кто-то захочет заткнуть уши, не поверит с первого раза, но пройдет несколько лет — и не останется никого, кто верил бы в подвиг Двенадцати.

— Это не предмет веры! Это исторический факт! Которому есть свидетели, есть документы…

— Вам еще раз показать, что такое манипуляция? Или вы уже все поняли?

Игрис не поверил своим глазам: маг-убийца сидел, развалившись в плетеном кресле, и, кажется, ликовал.

— Дар манипулятора — относительно редкий. Определяется нелегко. Если все, кем манипулировали, гибнут, как это было в случае с госпожой Стри, — тайна хранится сколь угодно долго. Двенадцать в самом деле совершили то, что совершили, но двигала ими не любовь, не ярость, не вера в победу, не преданность своему народу. Ими двигала чужая воля, грубо и безжалостно. Они орали от страха, пачкали штаны, корчились. Это было, наверное, жуткое и жалкое зрелище… Они не герои, которых помнят столетия после смерти. Они…

— Чему вы радуетесь?!

У Игриса перехватило дыхание. Он хотел встать — и тут же рухнул обратно в кресло. Заговорил прерывисто, как старик, чей голос записан на пленку:

— Все равно, что ими двигало! Человек может орать от ужаса, но делать свое дело! Страна распалась бы, погрязла в войне и голоде, возможно, никто из нас не родился бы! Кем бы они ни были — они герои!

— А Равелин?

— Тоже герой! Потому что он сделал невозможное. А если не было другого пути? А если… ладно, хорошо, он был манипулятор. Но он был гениальный политик, то, что он сделал потом, не объясняется одной только манипуляцией! Мы стольким ему обязаны, что можем простить…

— Все простить? Или чего-то не можем? — Алистан улыбался.

— Чему вы все-таки радуетесь?!

— А как вы думаете?

Игрис опустил плечи. Все, чего ему в этот момент хотелось — лечь на кровать, закрыть глаза и больше никогда не просыпаться. «Не ищите… Информация убивает…»

Он вспомнил, как мчался по трассе на обратном пути. Сколько раз скользили колеса на влажном покрытии. Сколько раз он рисковал слететь в кювет или вписаться в столб. Может быть, в этом и заключалась бы высшая справедливость? Это и было предначертано судьбой, но из-за сбоя в программе не сбылось.

Кусочек пластика. Несколько метров магнитной ленты. Слово погибели.

Как хорошо было бы сейчас валяться на обочине рядом с искореженным автомобилем. Кассету никто не стал бы слушать — в суете ее выбросили бы в урну, а потом сожгли на мусороперерабатывающей фабрике…

— Вы хотели, — начал он, не глядя на Алистана, — хотели узнать, оправданно ли было… стоило ли ради этого…

— Стоило ли убивать невинную женщину? — кротко спросил Алистан. — Да. Мне очень хотелось знать. Потому что убийцей быть страшно. Я все думал, думал — зачем? И теперь я знаю… Как по-вашему? Стоило ее убивать?

— Я не бухгалтер, — пробормотал Игрис. — И у меня нет линейки, чтобы измерять чужие жизни.

— Мне приятно на вас смотреть. Именно так, я надеялся, вы будете выглядеть, когда столь обожаемая вами правда наконец доберется до вас.

— Я рад, что вам приятно. Что вы теперь будете делать?

— В смысле?

— Вы ведь не выпустите эту информацию за пределы веранды. Меня вы тоже — Словом погибели?

— Вас? Нет. В вашем случае можно зачистить память на час назад, лучше — чуть больше… Но я не стану этого делать.

— Не станете?

— Вы хотели правды, — вкрадчиво сказал Алистан. — Тренируйтесь с ней жить.

Он легко поднялся из кресла.

— Ваша жена проснется, когда вы назовете ее по имени. Мне пора возвращаться под стражу, пока не хватились… Знаете, я не чувствую себя виноватым перед вами. Хотя поступаю сурово.

— Как? Как вы со мной поступаете?!

Маг обернулся через плечо. Он казался помолодевшим, вновь обретшим вкус к жизни.

— Оставляю вам этот выбор, дружище. Я за свой заплатил. Дело за вами.

И он взглядом указал на кассету, по-прежнему лежащую на столе.

Святослав Логинов
Гость с перфоратором

Георгий явился в гости с перфоратором. Эдакая бандура, напоминает электродрель, но вращается медленнее, а грохочет вдесятеро громче. К слову сказать, было воскресное утро, когда нормальные люди ещё спят, а я поднялся только потому, что собирался ехать на дачу, где ожидали необработанные клубничные грядки.

Воскресное утро и перфоратор — да я сам бы убил любого, кто предложит подобное сочетание. Утешало только то, что ничего долбить я не собирался. Ремонт в трёхкомнатной квартире был только что закончен, и касаться чудовищным сверлом белой с зеленью шелкографии я бы не позволил даже родному брату. Следовательно, перфоратор не по мою душу, а Георгий забежал по какой-то иной надобности.

Как я ошибался!

— Значит, так, — приступил к делу Георгий, примостив долбило на подставку для обуви. — У тебя в соседях кто живёт?

— Банеевы живут, Ленка с мужем и пацанёнок у них. Только ты учти, Фёдор мужик простой и работает сутками. Попробуй включить свой аппарат, когда Фёдор после ночной смены пришёл, так он тебе башку оторвёт. А я скажу ему «спасибо».

— Банеевы у тебя напротив живут, в трёшке. А рядом кто, через стенку?

— Фиг его знает. Дядечка какой-то, меня вроде постарше. Старый холостяк или вдовец. Живёт один, ни с кем не общается. Его и не слыхать никогда.

— А, вот то-то и оно! — закричал Георгий. — Понял теперь?

— Ничего не понял, — ответил я.

— Беда с тобой… Ну, слушай. Вот люди, они где живут? Правильно, в городе. А город это такая сложная штука — никакому биоценозу с ним не сравниться. Это ведь только кажется, что собрались люди в кучу, и больше там ничего нет. На самом деле город не только людей из деревень и маленьких городков высасывает, не только энергию тянет и воду пьёт — он всего касается, живого и неживого. Крыс в городе больше, чем людей. А сообщества голубей, ворон, воробьёв? Это всё тоже город.

— Ты хочешь сказать, что у меня за стенкой проживает сообщество крыс и воробьёв?

— А ты не смейся. Скоро и до этого дойдёт. Совы и летучие мыши чердаки давно освоили, в штабелях лесного порта хорьки и ласки водятся, белки по паркам бегают, и никто их не бьёт. Думаешь, спроста? На помойках тумаков больше, чем бродячих собак. А бомжи? Ты хоть пробовал с ними разговаривать? Там половина и не люди вовсе, а йети, алмасы и прочие представители неопознанных гуляющих объектов. Овинники, лешие одичавшие, вернее, цивилизовавшиеся. Хуже всех — големы, о них ты небось и без меня слыхал. Но эти вроде не пришлые, а прямо здесь вывелись. Кстати, заметь, они в основном по подвалам прячутся и теплотрассам, к земле поближе. А на чердаках элементали и бормотники, это их экологическая ниша.

— Что-то ты всё в одну кучу свалил. Белочки в городских парках — это одно, а канализационные големы, которых, может, и вовсе нет, — совсем другое.

— Это я для примера.

— Так и я — для примера. Хочешь, чтобы тебя слушали, говори дело.

— Хорошо! — объявил Георгий и схватил перфоратор, словно без него дело говорить не мог. — Слушай сюда и не перебивай. Знаешь ли ты, что в каждом многоквартирном доме непременно есть одна нежилая квартира?

— Это ты о резервном фонде, что ли?

— Какой резервный фонд, опомнись! Весь резервный фонд давно приватизирован чиновниками из управления городским имуществом, и там обустроены частные гостинички для нелегальных эмигрантов. Если бы у тебя за стенкой такое завелось, ты бы это немедленно почувствовал любым органом чувств. Ты своей головой рассуди: стена между вашими квартирами чисто номинальная. Попробуй свинти розетку в своей спальне — там сквозная дыра в спальню соседей. Если у них с той стороны ничего в розетку не включено, тебе не только всё слышно будет, но и видно. Какова ситуация? В самый раз для анекдотов!

— А если с той стороны шкаф поставлен?

— Тогда будешь шкаф созерцать.

Георгий рассмеялся плотоядно и вернулся к своей теме.

— А теперь думай внимательно и упорно. Ты своего соседа видел хоть раз?

— Видел когда-то… Не помню.

— А я тебе скажу: не видел. У тебя ложная память работает. Внушено тебе, будто знакомился некогда с соседом и о чём-то беседовал. Это чтобы ты зря не дёргался. Дальше… Радио за стенкой бубнит? Телевизор долдонит? Нет. Тишина полнейшая. Гости там бывают? Да никогда! Хотя бы по телефону кто-нибудь говорит?

— Может, и говорит, просто я внимания не обращал.

— А ты обрати внимание-то, прислушайся. Нет там никого. Вернее, есть, но не человек. Никто там не живёт, там, если хочешь, душа дома заключена, его персонифицированная сущность.

— Домовой, что ли?

— Хочешь, называй домовым, а я так не привык, а больше по науке. «Персонифицированная сущность жилого строения» — звучит внушительней.

— Зачем домовому двухкомнатная квартира? Он же за печкой живёт или в подклети.

— Вот и я о том же. Квартира ему не нужна, но иметь хочется и возможности есть, потому как дом большой. Деревня — это что-то мелкое, вписанное в природу, а город сам по себе — вторая природа. Сравни избу, даже самую солидную, и самый задрипанный многоквартирный дом. Всерьёз сравнивать нечего.

— И к чему ты мне всё это рассказываешь?

— К тому, что у тебя за стенкой жилплощадь есть, а жильцов нет. Нежить там или, как говорят коммунальщики, — нежилец. А это значит, что, если по уму взяться, то соседней жилплощадью можно слегка попользоваться. Гляди, это план лестничной площадки. Вот твоя квартира, вот соседняя двушка. Вот тут пробиваем дверь, здесь ставим перегородку, и у тебя появляется дополнительная комната, восемнадцать квадратных метров, плюс лоджия. И никто не в претензии.

— Шёл бы ты отсюда, — сказал я кротко. — У нас месяц, как ремонт закончен, и ты думаешь, я позволю тебе твоим долотом свежеоклеенную стену рушить? И вообще, зачем тебе это?

— Работа у меня такая. Думаешь, просто найти квартиру вроде твоей, чтобы в соседях была необиталка? Зато прикинь, сколько сейчас стоит восемнадцатиметровая комната, ась? А я тебе сделаю её всего за десять тысяч баксов.

— У меня таких денег нет, — твёрдо объявил я. Вообще-то деньги были, но я, доживши почти до шестидесяти лет, наконец-таки собрался покупать машину, причём не поганенький «жигулёнок», а кое-что получше. Но, разумеется, заранее кудахтать о своих планах на весь белый свет я не собирался.

— Так и быть, по дружбе, для тебя за пять тысяч. Меньше никак не могу, тут ведь не просто дырку проломить надо. С нежильцом связываться тоже удовольствие не из приятных. Расходы большие. Надо, чтобы он не только смирился с потерей комнаты, но и оформил перепланировку квартир. Он это может, просто сделает так, чтобы во всех документах, ПИБ, там, и всё остальное, как бы с самого начала значились перепланированные квартиры. Представляешь, ситуёвина? У него комнату забирают, и он же сам это дело оформляет по закону!

Жоркино предложение мне с самого начала не показалось, а теперь и вовсе разонравилось.

— Вот, что я тебе скажу… по дружбе. У нас ремонт закончен меньше месяца назад, и мне сейчас хочется спокойно пожить, без грохота, грязи и нервотрёпки. К тому же прости, но я почему-то не верю твоим россказням о нежильцах. Под коньячок потрындеть на эти темы — очень даже приятственно, но долбить дыру к соседям только за то, что они тихо живут, — уволь, будь ласков.

— Ты, главное, не нервничай, — отступился Георгий. — Моё дело предложить, твоё — отказаться. Что, я тебе силком дополнительную комнату буду всучивать? Не хочешь — не надо. Но с Лидой на всякий случай переговори. Или давай я переговорю. Она когда с дачи приезжает?

Вновь Георгий появился ровно через неделю, как и полагается садисту, ранним воскресным утром. Хорошо, хоть без перфоратора. Но, как выяснилось, перфоратор он оставил в багажнике своего «фордика» и мог приволочь в любую минуту.

— Ну, что Лида сказала?

— Лиду оставь в покое. А я вот что скажу… Я в четверг зашёл в правление и узнал, кто живёт в соседней квартире. Никонов Анатолий Петрович, сорок шестого года рождения. Так что поздравляю с торжественным пролётом.

— С ума сошёл! — драматически выдохнул Георгий. — Ты что, хочешь, чтобы он воплотился и… как это?.. — вочеловечился? Подобными методами ты этого быстро добьёшься. Сейчас за стеной никого, а будет обитать въедливый дедок. Кашлять по ночам станет, по выходным слушать утренние передачи; громко, потому как глуховат. При этом станет тебе делать выволочки за шум по вечерам, грязь у мусоропровода и за то, что коврик у двери неровно лежит.

— С чего ты решил, что он будет именно таким? Я сам всего на пять лет моложе, но ведь ни к кому не пристаю. Так какое ему дело до моего коврика?

— Во, чувствуешь? Ты в него уже верить начинаешь. А таким старичкам до всего дело есть, потому как он одинокий. Вот ты был на субботнике по благоустройству дворовой территории?

— Нет… — неуверенно ответил я. — Вообще-то собирался, но потом забыл.

— Больше не забудешь. Он к тебе десять раз зайдёт и напомнит.

— Да откуда он возьмётся, если его нет?!

— Сегодня нет, а завтра — вот он, при полном параде. Так оно всегда бывает, сначала чего-то нет, а потом — раз! — и появилось. Или наоборот, было и вдруг — нету. Ты вникни: прописка у него имеется, льготы оформлены. За квартиру и коммунальные услуги заплачено всегда вовремя. Поэтому старичка никто не трогает, лихо не будят. Официальные лица понимают, что, когда товарищ общественной активности не проявляет, это хорошо. Главное, его не тревожить. Если ты попытаешься установить, каким образом деньги за квартиру перечислены, то можешь крепко нарваться. Деньги переведены, а откуда — неизвестно. Фантомные платежи, знаешь их сколько? Ты с бухгалтерами-то поговори, они тебе расскажут. С другой стороны, не поленись, загляни в базу данных, поинтересуйся, сколько в Петербурге числится Никоновых Анатолиев Петровичей. Уж всяко дело, не один, а по меньшей мере десяток.

— И все нежильцы?

— Скажешь тоже!.. Что они, дурней табурета, так светиться? В лучшем случае — один, а остальные — обычные люди. У нежильцов данные среднестатистические, только возраст всегда пенсионный, чтобы с военкоматом и местом работы заморочек не было. Поэтому их так трудно искать. Я старался, информации, можно сказать, гору перелопатил, нашёл нежильца в соседях у друга детства, а ты морду воротишь. Дополнительная площадь тебе, видите ли, не нужна. Ты с Лидой-то поговорил?

— Поговорил.

— И что? Неужто и ей ещё одна комната не нужна?

Тут Георгий тюкнул в больное место. Лида, когда я рассказал о явлении Георгия с перфоратором, не возмутилась и не развеселилась, а впала в мечтательное настроение. Действительно, хорошо было бы иметь ещё одну комнату окнами во двор да на солнечную сторону. У нас так выходит только одна десятиметровая живопырка с крохотной лоджийкой, а две другие комнаты вылупились на шумный проспект, и солнце там бывает только летом в пять утра. А тут — красотища! Восемнадцать метров солнечной площади!

— На лоджии можно было бы устроить зимний сад. Видел, как у Риммы сделано? У них такая же двушка, что и соседняя с нами, так они стену пробили и вывели на лоджию дополнительную секцию парового отопления. Лоджию, конечно, остеклить надо по уму — европакеты и отепление из минеральной ваты, чтобы меньше пылило. Стены вагонкой обшить, и получится совсем как в деревне. Я бы там цветочки выращивала: сенполии, фаленопсис и цимбидиум. Сенполии — это такие фиалочки, а цимбидиум — это орхидея. Представляешь, у нас дома будут цвести орхидеи? Ну, скажи, ведь красиво будет? Ты помнишь, как у Риммы сделано?

Я не помнил, но на всякий случай кивнул. А потом, кретин неумный, решил осторожненько предупредить:

— Ты не забывай, это всё-таки не наша квартира. Жора может сколько угодно разглагольствовать о големах, элементалях и нежильцах, но я в такие вещи не особо верю. Во всяком случае, не настолько, чтобы стену в соседнюю квартиру ломать.

Выражение Лидиного лица в эту минуту было прям как у Горького на дне: «Испортил песню, дурак!»

— Ты всегда не веришь в то, что может принести пользу. Другой бы давно выяснил, что там за стенкой творится, и всё устроил ещё прежде, чем ремонт затевать. А теперь, считай, всё заново делать.

— А ты нежильца Никонова Анатолия Петровича в расчёт принимаешь? Ему понравится, если мы туда с перфоратором полезем? Заведётся какой-нибудь полтергейст, что тогда?

— Попа позовём, — с небрежной лихостью ответила Лида. — Он святой водой побрызгает — и нет полтергейста.

Я так и не понял, как случилось, что Лида с Георгием нашли общий язык и вскоре уже сидели на кухне, обсуждая какие-то подробности, в которые я не хотел вникать, а я заваривал им кофе, который терпеть не могу и варю его только по Лидиной просьбе для особо уважаемых гостей. Это Жорка-то уважаемый гость? Да прежде, когда он заходил, Лида морщила нос и не считала нужным появиться на кухне и хотя бы поздороваться.

А теперь сидят и беседуют как умные.

— Нет, — говорит Георгий, — сам он не сделает. Тут должен работать специалист. Очень велика вероятность пробить отверстие в астральные миры. Думаю, мне не нужно объяснять, чем это чревато.

Лида прижимает ладони к щекам. Она не знает, чем чревата дырка в астральные миры, но заранее боится.

— А вы как же?

Ишь ты, как уважительно! Не помню, как она прежде к Георгию обращалась… кажется, вовсе никак. Просто не считала нужным.

— Я и есть специалист, — с чувством собственного достоинства произносит Георгий. — Я посвятил этому десять лет и работаю чисто.

— Понимаю… Вот он у меня чисто не умеет. Даже дырку продолбить не умеет, чтобы куда-нибудь не провалиться.

«Он» — это я. В минуты сильного волнения Лида поминает меня в третьем лице, как будто я уже умер или по меньшей мере уехал без возврата. Потом, если вздумаешь обидеться, не то чтобы прощения попросит, но скажет, что ничего дурного в виду не имела. Но сейчас лучше помалкивать, а то хуже будет.

Сглатываю пошлую реплику и произношу лишь одно слово:

— Дупло.

— Что? — Это Георгий отреагировал. Лида, конечно, тоже отметила, что я в разговор вмешался, но сейчас она слишком занята.

— Астральное дупло, — поясняю я. — Дырку сверлят или пробивают, а долбят — дупло.

Георгий коротко хохотнул и вернулся к разговору, оправдывать свои пять тысяч баксов. А я вернулся к турке, чтобы в самую последнюю секунду поймать сбегающий кофе. Как говорили некогда нехорошие люди: «Каждому своё».

Вечером я ещё пытался отговорить Лиду от жилищной авантюры, но безуспешно. Есть у неё милая привычка: принимать во внимание чьё угодно мнение, кроме моего. Бабулька в очереди, попутчица в трамвае, какая-нибудь телевизионная дура — все они достойны уважения, к их словам надо прислушиваться, а советам следовать. А что муж говорит, вовсе не важно. Каюсь, я таким положением частенько пользовался, чтобы избавиться от ненужной работы или никчемных хлопот, которыми в противном случае был бы загружен выше кадыка. Лида у меня непрерывно генерирует безумные мысли… и как я только терплю её уже тридцать лет с гаком? И главное, как она меня терпит? Ведь ни одной её гениальной идеи я в жизнь не провёл. Выслушивал, соглашался и спускал на тормозах.

Но сейчас гениальность превысила лимиты разумного, и я попытался дать бой.

— Ну, зачем нам на двоих четыре комнаты? Тебе же лишние хлопоты: полы мыть да подметать…

— Вот именно! Ты к порядку в доме пальца никогда не приложил, так что пусть тебя это не тревожит. Ты обо мне никогда не думал, а я о тебе забочусь.

— Как?!

— А вот так! Уйду от тебя в дальнюю комнату, буду цветочки поливать, а ты сиди тут и смотри свой футбол сколько влезет.

Интересное кино, это ж когда я в последний раз футбол по телевизору смотрел? Лет пятнадцать назад… чемпионат мира, забыл какого года; бездарный договорной матч между Западной Германией (была такая страна) и Австрией. С тех пор мне охоту к подобным зрелищам отбило. А Лида, оказывается, полагает, что я страдаю из-за невозможности смотреть футбол. Вот какие вещи узнаёшь о себе на четвёртом десятке лет семейной жизни.

— Но ведь эта комната, даже если она действительно бесхозная, обойдётся в пять тысяч баксов! Мы же машину собирались покупать!

— Вот ты слушай, что говоришь, может, поймёшь, что только о себе и думаешь, о своих капризах, о своей машине. А обо мне ты когда-нибудь думал?

— Я же тебя на ней буду возить на твою же дачу!

— Да я к тебе в машину и не сяду! С тобой и пешком по улице идти страшно, ты совершенно не заботишься о том, кто идёт рядом с тобой, дорогу вечно норовишь перейти на красный свет, лезешь прямо под колёса. Представляю, что будет, если тебе позволить за руль сесть!

История, как нетрудно видеть, ординарная. Я — слово, она мне — десять. Кончилось тем, что я согласился на совершенно ненужную нам комнату. Единственное, на чём я настоял, и Лида согласилась со мной, что деньги Георгий получит после того, как сделает всю работу.

Очередным воскресным утром мы с Лидой уехали на дачу, оставив дома Георгия с его перфоратором. Воскресное утро — сакральный час. Когда имеешь дело с нежитью, такие вещи надо учитывать. А соседи один раз перетерпят. Хотя насчёт Фёдора я не уверен, он может и не стерпеть, а взбешенный Фёдор Банеев будет опаснее всякого нежильца.

На этот раз, впрочем, обошлось, Банеевы тоже были на даче. Часов в пять (семнадцать, если быть точным) Георгий позвонил мне на мобильный и сказал, что работу можно принимать.

С дачи мы неслись на курьерских скоростях. Всю дорогу я представлял зияющий пролом в стене нашей спальни, а там, в проломе… даже страшно подумать, что клубится в проломе. Какие ужасы воображала Лида — не знаю, но она была непривычно молчалива и встревожена. Хотя чего тревожиться, когда стена уже проломлена? Сама захотела лишнюю комнату, я её туда за волосы не тащил.

Действительность оказалась далеко не так страшна, как рисовалось в воображении. В спальне, там, где прежде висело большое зеркало, теперь красовался проход, как и договаривались, обрамлённый дверной коробкой. Мусор Георгий успел вынести, а вернее, запихнуть на территорию нежильца, предоставив тому возможность самому разбираться с разгромом. Георгий даже принял душ в нашей ванной и встретил нас цветущий и благоухающий, что особо подчёркивало, что непоправимых разрушений воскресная операция не нанесла.

— Ну, как? — в голосе Георгия гармонично сочетались скромность и достоинство. Сейчас он не хвастал, за него хвастала работа.

С некоторой опаской мы с Лидой отправились осматривать прибавление к нашему жилищу. Соседская восемнадцатиметровая комната теперь была привёрстана к нашей квартире. Дверь, прежде соединявшая её с владениями нежильца, была снята с петель, проём наглухо заделан гипроковыми плитами и гладко зашпаклёван, так что сразу можно было оклеивать это место обоями.

— А что здесь было, когда… это… — с суеверным ужасом попыталась выспросить Лида.

— Что было, когда я сюда проник? — безжалостно уточнил Георгий. — Ничего не было, пустая комната. Конечно, напряжение астральных полей было такое, что не приведи господь, но этого обычным зрением не заметишь. А с виду — ничего особенного. Но вы вот на что внимание обратите… В каком году у вас квартира получена?

— В восьмидесятом, — сказал я, не дожидаясь вопрошающего Лидиного взгляда. — Как дом был построен, так мы и въехали.

— А какие обои у вас тогда были, помните?

— Нет, конечно.

— А вот такие и были! — Георгий постучал костяшками пальцев по стене. — Жёлтые обои в мелкий цветочек, безвкусица и дешёвка. Тридцать шесть копеек за рулон. Сейчас таких не производят, а тут эти доисторические обои сохранились! И столярка вся, — Георгий качнул балконную дверь, — советских времён. И ничто не рассохлось, не выцвело. Даже пыли внутри не было, потому как тут нежилец обитал. Теперь вникли?

Ничего не скажешь, именно эти рядовые мелочи убеждали всего сильней.

— Как же он без мебели? — спросила Лида.

— Зачем ему мебель? Он нежилец, ему ничего этого не нужно.

— А он сюда не влезет? — Как обычно, Лида принялась бояться задним числом.

— Не влезет, — уверенно пообещал Георгий. — Заделано на совесть. Шпаклёвка финская, сам бы ел, да деньги надо.

Намёк был прозрачен. Ничего не скажешь, такая комната стоит куда как побольше пяти тысяч баксов, хотя способ её приобретения по-прежнему вызывал у меня сильные сомнения.

Уже через месяц Лида, да и я тоже, привыкли к чудесному превращению трёхкомнатной квартиры в четырёхкомнатную. Лида энергично шастала сначала по строительным фирмам, а затем и по мебельным магазинам, стремясь превратить квартиру в блочном доме времён застоя в нечто современно-заграничное. В нежильцовой комнате исчезли жёлтенькие обои и совковая столярка. Стеклопакеты, выравнивание стен, шелкография, то-сё, пятое-десятое. Деньги, с таким трудом собранные на Нисан, стремительно улетали в прорву, пробитую Жориным перфоратором.

Как всегда, замышляя то или иное улучшение, Лида слушала кого угодно, только не меня. Подруга Римма сказала ей, что на лоджию можно провести паровое отопление, и она носилась с этой идеей, пока некто посторонний не объяснил, что электрообогреватель проще и надёжнее. Я месяц безуспешно доказывал необходимость электрического обогрева, но бороться с авторитетом Риммы не мог. А водопроводчик Витя, которому не хотелось мудохаться, протаскивая трубу сквозь капитальную стену, доказал преимущества электроотопления за какие-то три минуты. Конечно, куда мне до водопроводчика!

Ремонт ещё громыхал и полыхал, а в квартире уже появились кованые подставки для комнатных растений, всевозможные кашпо и горшки, горшки, горшки… Хвалёный цимбидиум оказался ни больше ни меньше как знакомой со времён пионерского детства дружной семейкой. Уж я-то её хорошо помню; сколько было от нечего делать переломано её длинных листьев! Слово «цимбидиум» пришлось написать на бумажке и прикнопить над рабочим столом, потому что произнести вслух настоящее название значило нанести Лиде несмываемое оскорбление.

Но в целом жизнь начинала налаживаться, и, разумеется, долго так продолжаться не могло.

Георгий явился в гости с перфоратором.

Меня не было дома, я ходил в автомагазин приглядеть набор гаечных ключей, так что двери Георгию открыла Лида. А и был бы я дома, что с того? Не спускать же Жорку с лестницы… друг детства всё-таки, пять лет в одном классе, только я всегда сидел на четвёртой парте, а он — на первой, потому что физически не мог не быть в первых рядах. Потом встречались, иной раз с перерывами в несколько лет, но всегда по Жоркиной инициативе. Лёгкая необременительная дружба, которая вдруг превратилась в столь странные деловые отношения. А всё — перфоратор. Думается, без этой машины Георгий оставался бы прежним рубахой-парнем и душой компании. Дались ему эти городские сущности, воплощённые в таинственных нежильцах…

И вот, вернувшись из похода за гаечными ключами, которых не купил, поскольку оказались они дрянной китайской поделкой, я увидел на подставке для обуви дробильно-сверлильного монстра и услышал доносящийся из кухни излучающий оптимизм голос Георгия.

— А вот и хозяин! — встретил он меня радостным возгласом. — А мы тебя ждём…

— Что ты таскаешься всюду со своим перфоратором? — не слишком любезно спросил я. — Или он для тебя часть имиджа, как наперсный крест для попа?

— Отчасти так, — ничуть не смутившись, ответствовал Георгий. — Когда имеешь дело с потусторонним, следует быть готовым ко всему. А городская нежить перфоратора боится больше, чем креста. Но я к тебе не за этим пришёл. Вот смотри, что мы с Лидой придумали… Дверь пробиваем вот здесь, тут ставим перегородку — и видишь, как всё получается… У вас добавится ещё одна комната, небольшая, всего десять метров и без лоджии, но зато вход в обе комнаты будет через коридор, а то сейчас ваша бывшая спальня получается проходной. Прежнюю дверь, кстати, тоже можно оставить, понадобится — и хорошо, не понадобится — заставил мебельным гарнитуром — и все дела.

— А раньше ты этого придумать не мог? Мы только-только квартиру в чувство привели, а тут ты с отбойным молотком…

— Раньше — не мог. Это только хвост у собаки с одного раза рубят, а тут требуется постепенность, как в вопросе с крестьянством. Откусишь с ходу больше, чем прожевать можешь, и — всё, кранты. В таких вопросах надо со звёздами соотноситься и характер нежильца учитывать. Действующих факторов много, а ты хочешь всё и сразу.

— Я ничего не хочу. По мне, так нам и трёхкомнатной квартиры хватало, а пятикомнатная так и вовсе без надобности. — Я перехватил Лидин взгляд и понял, что дела мои плохи.

— Мне, — ровно произнесла Лида, обращаясь к стене, — комната нужна. Более того, комната нужна нам, если ты в своём эгоизме не забыл про такое понятие. В конце концов, где-то нужно спать.

— Прежняя спальня тебе не годится?

— В проходной комнате? Очень мило. Ничего умнее ты придумать не мог?

Предлагать под спальню восемнадцатиметровую комнату я не стал. Согласно принципам фэн-шуёвого мракобесия, которым Лида успела где-то заразиться, спальня не должна быть такой большой. К тому же там уже обосновалась традесканция, пустившая ветки вдоль стены, а как было кем-то сказано, спать в одном помещении с этой ядовитой лианой нельзя ни в коем случае. Но не предлагать же выкинуть на фиг традесканцию!.. Скорей Лида согласится выкинуть на фиг меня. Так что, как ни верти, прирезать ещё одну комнату нужно.

Оставалось последнее.

— А как же нежилец? — спросил я. — У него вообще ни одной комнаты не остаётся. Он-то где будет?

— Ему комнаты вовсе не нужны, — строго поправил Георгий. — Только для голимого престижа. Ему останется чулан, ванная комната, туалет, кухня и часть прихожей со входной дверью. Этого мало?

— Некоторым четырёх комнат мало, — сказал я, хотя и понимал, что, когда мы останемся наедине, эти слова мне помянут, и не раз. А пока Лида с Георгием принялись оговаривать подробности новой авантюры, я безо всякого напоминания, покорно взялся за приготовление кофе.

Вечером мне было помянуто всё: и то, что я думаю только о себе любимом, и что своими ехидными комментариями оскорбляю жену как женщину и человека, и много чего ещё. Я не выдержал и вспомнил кое-что из Лидиных комментариев относительно меня, после чего Лида заявила, что я абсолютно лишён великодушия и при этом мелочен и злопамятен, как баба.

— А тебе мелочной и злопамятной быть можно? — спросил я, после чего начались слёзы и полный раздрай семейной жизни.

Кончилось всё тем, что через пару недель Георгий завёз новую партию гипроковых плит, бетонита, досок — и всё это благолепие расположилось в сияющей, отделанной как рождественская игрушка прихожей, которой предстояло в скором времени обратиться в развалины. А в ответ на отчаянный вопль, что неужто нельзя было сделать всё это прежде, чем в квартире закончен ремонт, резонно отвечал, что прихожая у нас была отделана до того, как он первый раз появился здесь с перфоратором, и к тому же вторгаться на территорию нежильца следует как раз из отремонтированного помещения, потому как если в вашей квартире бардак и неустройство, то и живущий за стенкой нежилец проявляет нежелательную активность, а это опасно. Потусторонние силы следует брать врасплох.

Но покуда создавалось впечатление, что Георгий на пару с Лидой берут врасплох меня. Не терплю такого положения, когда тебя обложили со всех сторон, словно выявленного нежильца, и непрерывно что-то требуют. При этом в словах каждого требующего есть резон, и любая попытка обороны тебя же выставляет дураком и лентяем, а то и ещё кем похуже. Да, я лентяй, ну так не трогайте меня! Что вам от меня нужно, в конце концов?

Иногда ночами, когда случались приступы бессонницы, я представлял нежильца, скорчившегося за стеной. Его травят так же, как меня, только мне всучивают ненужную жилплощадь, а у него отнимают. Бедный Анатолий Петрович! Тридцать лет он спокойно не жил в двухкомнатной квартире, и вдруг — такое. Причём я-то сейчас уехал на дачу; делать там, ввиду поздней осени, нечего, разве что листья сгребать, но можно пересидеть самый страшный момент разрухи, а он у себя в остатках изымаемой квартиры, и перфоратор нещадно терзает нежный нежильцовый слух.

Комната оказалась миленькой, оклеенной жёлтыми обоями и с древними скрипучими рамами. Думаю, во всём доме только здесь такие рамы и сохранились. Причём скрипучими они были не от старости, а, так сказать, изначально, по умолчанию. Но главное, расположена комнатка была удобно. Из нашего коридора, где прежде располагался шкаф-купе, пробита дверь в прихожую двушки, а оттуда — две двери в бывшие комнаты нежильца. Очень удобно получилось: из пяти комнат только одна проходная. Вот только для разобранного купе места не оказалось. Я было предложил выбросить его или поставить в новой комнате, но Лида не согласилась. В новой комнате, отвечавшей фэн-шуёвым требованиям, она принялась обустраивать спальню, и, значит, там могло быть трюмо, комодик, но не шкаф-купе с зимней одеждой и запасом обуви на десять лет. Выбросить шкаф и заодно ненужные туфли, ботинки и стоптанные зимние сапоги она не пожелала.

Шкаф переехал в маленькую комнату, которую я прежде опрометчиво считал своей. Нет, там и сейчас осталось место для диванчика и письменного стола, за которым я занимался ещё со студенческих времён, но нормально пройти к столу теперь было нельзя, только протиснуться боком, обтирая задницей шкаф.

В пятикомнатной квартире для меня не осталось места.

Ночью мне впервые почудилось, будто из-за стены доносится какая-то возня. Будто бы там мебель двигали или попросту выносили строительный мусор, который Георгий сгрёб к соседу, не желая заморачиваться с уборкой.

Спаленку Лида обустроила на славу, но мне отчего-то совершенно не хотелось там бывать. Фэн-шуй — фэн-шуём, но не отпускало воспоминание об Анатолии Петровиче Никонове, безвредном старичке, который, скорчившись, лежит на полу в кухне возле газовой плиты, и нет ему иного места, разве что в кладовке, где и ноги вытянуть нельзя не только человеку, но и приличному нежильцу.

Лида обижалась, говорила, что она совершенно заброшена, стала вдовой при живом муже. Я отмалчивался и уходил в бывшую свою комнату, где поселился шкаф. О машине я уже не вспоминал и даже на улице перестал провожать взглядом проезжающие иномарки. Денег у меня оставалось куда как меньше пяти тысяч долларов, а заработки последнее время резко снизились, но я понимал, что Георгия это не остановит; всякую золотую жилу следует вырабатывать до конца.

Так и случилось. Перфоратор явился в гости.

— Здесь пробиваем дверь, тут ставим перегородку, — привычно вещал он, черкая карандашиком по плану лестничной площадки.

— Нам не нужна вторая кухня! — произнёс я, стараясь наполнить голос твёрдостью, которой не имел.

— Чудак-человек! — снисходительно усмехнулся Георгий. — Кто ж говорит о кухне? Плиту надо будет снести к чёртовой матери, а воду можно оставить: сделать махонький краник и крохотную изящную раковинку. Поставить трюмо, мягкий диванчик, бра в изголовье. И получится элегантнейший будуар. Ты сам рассуди: у тебя есть собственная отдельная комната. А у Лиды? Ты о жене-то подумал? Куда ей деваться, если вдруг захочется побыть одной? Кстати, по поводу кухни… В двухкомнатной квартире она семь метров, а в вашей трёшке — пять с половиной. Там не то что готовить — повернуться негде. Можно, конечно, перенести кухню в двушку. Учитывая, что после прирезки ванной комнаты, если снести перегородку, новая кухня будет площадью десять метров, а это уже весьма солидно. Но я думаю, что так будет не по уму. Жаль спальню делать смежной с кухней, жаль тратить под кухню солнечное помещение. Моё мнение, что здесь должен быть будуар; дверку сюда сделаем поменьше, и можно её потом задрапировать занавесью. А с кухней удобней обойтись так: эту стену не сносить полностью, а сделать тут вроде арки, метра три в пролёте. Кстати, сразу исчезнет этот дурацкий аппендикс. И получится у нас кухня и одновременно столовая общей площадью шестнадцать метров, с двумя окнами на проспект. Сейчас, если вздумаете гостей приглашать, стол приходится накрывать в гостиной, а так гостиная останется гостиной, столовая — столовой. Проект дома чехи делали, так у них здесь перегородки и не предполагалось, это уже наши рукосуи усовершенствовали…

Я не сразу понял, что в столовую собираются превращать единственную «мою» комнату. В иное время я, быть может, и возмутился, но сейчас лишь спросил, не Лиду, а себя самого: «Для меня в этой квартире место предусмотрено?» — но, разумеется, услышан не был. Георгий лихо перекраивал нежильцово, а заодно и моё место обитания, а Лида с восторгом ему внимала.

— Дверь в будуар, чтобы не портить интерьера, следует пробить вот здесь. Но тут мешает вход в ванную комнату. Выход один: перегородку относим вот сюда, эти стенки сносим и будуар расширяем за счёт бывшей ванной. По-моему, получается идеально!

— Скажи, пожалуйста, — произнёс я, стараясь, чтобы голос не сорвался на взвизги, — как нежилец будет всё это оформлять? В его части квартиры не осталось ни одного окна. По закону, помещения без окон считаются нежилыми. Как ты предполагаешь прописать туда Никонова Анатолия Петровича?

— Это его проблемы, — отрезал Георгий. — Он — нежилец, вот и пусть прописывается в нежилых помещениях. У него кладовка осталась, отличнейшая кладовка, между прочим, полтора квадратных метра. Думаю, ты от такой не отказался бы. А ещё — туалет и кусок прихожей, тоже полтора метра. Живи — не хочу!

— Ты, помнится, говорил, что нежилец из квартиры выходит через вентиляционные отверстия. А они, между прочим, расположены в кухне и ванной комнате. В туалете наши умники вентиляции не запланировали. Как нежилец наружу выходить будет?

Ответ последовал немедленно, и от Лиды, и от Георгия.

— Ты об этой твари думаешь больше, чем о семье, — это Лида.

— Он ещё через канализацию может. Что ему стоит через канализацию просочиться? — это начитанный Георгий.

Лида, повернулась к Георгию и, расширив глаза, спросила:

— Он что, там по трубам плавает? А вдруг он, когда я в туалет пойду, подплывёт и схватит?

— Попа позови, — мстительно сказал я. — Пусть он тебе унитаз святой водой вымоет.

Лида глянула на меня так, словно я только что на её глазах потоптал весь цимбидиум и убил зайчонка. Сказать она ничего не сказала, сказано будет потом, долго, с надрывом и с глазу в глаз.

Ссоры, свары — это всё само по себе, а перфораторное воскресенье пришло своим чередом, независимо от погоды в доме.

Давно стояла мокрая питерская зима, так что ехать на дачу не представлялось возможным, и мы с утра поехали в гости к Андрею. Андрей — это наш сын. Хороший парень, образованный, умница. Работает и очень неплохо зарабатывает. Внуками, правда, нас с Лидой до сих пор не порадовал, хотя тридцатник разменял ещё в прошлом году. Вот только все его жёны, которых он успел сменить штук пять, были не жёнами, а скорей временными подругами, и ни одна из них на роль матери не сгодилась. Да и сам Андрей вроде бы с этим делом не торопится. Я иногда думаю, что случись иначе, может быть, Лиде не пришлось бы свою энергию тратить чёрт знает на что. Но ведь не проверишь такое никак; нет внуков и в ближайшее время не предвидится.

У Андрея всего один недостаток: мог бы почаще звонить матери. Хотя тут я его понимаю: один раз позвонишь и получишь выволочку, словно пацан, задержавшийся вечером на улице. Плюс к выволочке — допрос с пристрастием: что у тебя, да как и почему. Подобные разговоры быстро отучают самых почтительных сыновей от слишком частых звонков. Но про мамин день рождения он ни разу не забыл. Приезжает, дарит подарки. В прошлый раз электрическую соковыжималку подарил: морковный сок делать. Вообще-то я без этого сока тысячу лет проживу, но тут уж, делать нечего, раз подарена электроштуковина — надо пользоваться.

Являться к Андрею рано утром как-то неловко, он обычно предлагает приехать к нему часиков в семь вечера, но я ещё в субботу позвонил и соврал, что у нас лестницу красят, в квартире не продохнуть, у мамы голова раскалывается… короче, выручай, сынок, престарелых родителей.

Разумеется, Андрей высказал всё, что он думает о шабашниках, нанятых красить лестницу в воскресенье, и о тех, кто их нанял, но нам приехать позволил и даже прикупил что-то к чаю.

Замечательно, что ни у меня, ни у Лиды мысли не мелькнуло рассказать Андрею о наших жилищных приключениях. Почему оно так — сказать трудно. Наверное, оттого, что Андрей считает себя слишком взрослым и немедленно начнёт нас чему-нибудь учить, вернее, читать нравоучения. А Лида у меня не тот кадр, чтобы выслушивать нравоучения от близкого человека. Римма, Георгий или кто совсем посторонний — это иное дело, но не от Андрюхи же выслушивать мнения и получать выволочки. Что выволочка последует, никто не сомневается, это у нас семейное. Что касается меня, то этого добра я и от Лиды имею больше чем достаточно. Так что в подобном вопросе можно было бы обойтись и без слов, но Лида всё равно, подходя к Андрюшкиному дому, предупредила меня, чтобы помалкивал. Эх, как будто первый год женаты!..

Женская рука в доме у Андрея чувствовалась, но встречал он нас один, значит, новую подругу предкам показывать не считает нужным. Примерно так же, как мы не спешим демонстрировать новые комнаты. Тоже мне тайны мадридского двора! И в кого это он такой?

У Андрея мы просидели до пяти вечера, даже до полшестого. Потом якобы пошли домой, а на самом деле — в кино на дорогущий вечерний сеанс. Георгий не звонил, хотя Лида, сидя в тёмном зале, каждые пять минут проверяла мобильник — не было ли звонка, не пришло ли сообщение. Телефон молчал, как под подушку засунутый.

После окончания сеанса, хочешь — не хочешь, повлеклись к дому. Прежде чем достать ключ, я долго звонил в дверь, ожидая, что Георгий откроет нам и пусть даже отругает, что помешали работать, но в конечном счёте скажет, что всё в порядке. На звонок в дверь Георгий не откликнулся, как до этого не откликался на телефонные звонки.

Вышли во двор, поглядели на свои окна. Света не было ни в бывшей спальне, ни в двух нежильцовых комнатах, которые резко выделялись белым цветом недавно поставленных европакетов. Лида немедленно впала в тихую истерику, не зная, звонить ли Римме (та была посвящена в тайну пятикомнатной квартиры), звать ли на помощь Андрея или обращаться в милицию. Я поступил проще: поднялся наверх и, не обращая внимания на свистящий Лидин шёпот: «Не смей!» — открыл дверь.

В прихожую было трудно войти из-за мебели. Вся обстановка, что была куплена за последние месяцы для благоприобретённых нежильцовых комнат, теперь стояла перетасканная в прихожую и гостиную. В бывшей спальне было не повернуться из-за бесчисленных фаленопсисов и прочих дружных семеек. Оба прохода, пробитые в соседнюю квартиру, оказались аккуратно заделаны, так что прямоугольники бывших дверей можно было узнать лишь потому, что вместо Лидиной шелкографии они были оклеены новенькими жёлтыми обоями, теми самыми, по тридцать шесть копеек рулон, что уже двадцать лет не выпускаются отечественной промышленностью.

На вешалке висела Жоркина зимняя куртка, но самого мастера нигде не было.

— Он что, без куртки ушёл? — с наивностью, достойной блондинки, спросила Лида.

— Вот именно, — подтвердил я.

— Так ведь холодно на улице…

— Хотел бы я знать, где он сейчас. Но думаю, что не на улице. — С этими словами я показал Лиде то, что она по неопытности не сумела заметить: электрический шнур, воткнутый в розетку и бесследно уходящий прямиком в жёлтенькие обойные цветочки. — Не вздумай выключать. Для него это сейчас единственная связь с внешним миром.

И Лида впервые, кажется, за все десятилетия совместной жизни покорно кивнула, даже не попытавшись оспорить мои слова. Больше того, мне удалось заставить Лиду остаться дома, а то ведь поначалу она собиралась ехать на ночь глядя на дачу и мёрзнуть там до самого утра, сидя у буржуйки, не способной обогреть выстуженный дом. После этого бегства наша квартира стала бы про́клятым местом, где из каждого угла грозил бы ужасный нежилец. А так мы вполне уместились на диванчике, где двоим можно лежать лишь обнявшись. И, честно говоря, это оказалось гораздо уютней, чем на сексодроме, что дыбом стоял, вынесенный из нежильцовой комнаты, которая совсем недавно была превращена нами в фирменную спальню.

На Лиду было жалко смотреть. Я кожей чувствовал, как она ждёт, что я скажу ей про старуху и разбитое корыто. И неясно, что обиднее: сравнение разбитых планов с корытом или слово «старуха», разом обретающее безжалостный смысл.

Нравоучения пришлось проглотить, не произнеся вслух. Не знаю, была ли Лида благодарна мне за это.

Неожиданно оказалось, что я не знаю, где живёт Георгий. Со старой своей квартиры на Васильевском он давным-давно съехал, да и весь дом после капремонта стал элитным, так что не только соседей, но и памяти никакой о былом не осталось.

Я купил в метро диск с ворованной базой данных по жителям Петербурга, но и это не помогло. Людей с таким именем и фамилией, как у Георгия, оказалось шесть штук, все они жили на разных улицах, однако номер дома у всех шестерых был четырнадцать, а квартира — четыреста пятьдесят один. Я не поленился обойти все предложенные адреса. Ни в одном из домов такого количества квартир не оказалось. У троих Георгиев, согласно базе данных, имелись городские телефоны, вернее, один телефон на троих, поскольку номера совпадали. Разумеется, телефон этот не отвечал в отличие от мобильника, где нежный женский голос на двух языках сообщал, что абонент временно находится вне зоны действия сети.

Трудно сказать, сам ли Георгий скрывал подобным образом своё местопребывание, или нежилец заметал следы, или, что всего вероятней, результат моих поисков соответствовал качеству базы данных, которую делали спустя рукава, а уж воровали и продавали, не думая ни о чём, кроме денег, которые хотелось урвать побыстрей и побольше.

Георгий пропал, как не было, зато нежилец Анатолий Петрович напомнил о себе очень скоро и решительно. Не прошло и недели, как однажды утром мы были разбужены грохотом переносимых вещей. В соседнюю квартиру въезжали новые жильцы. Вполне себе настоящие живые люди: молодая пара и девчоночка лет трёх. Приехали с Севера, в Питере у них никого нет. Квартиру купили через агентство недвижимости и о прежнем владельце не знают ничего, кроме имени: Никонов Анатолий Петрович.

— Странный человек этот ваш бывший сосед, — поделился своими соображениями Коля — так звали главу семьи. — Комнаты и часть прихожей у него отделаны с иголочки, под евроремонт, а кухня и места общего пользования — в совершенно первобытном состоянии. Но самое дикое, что в большой комнате и прихожей остались кусочки стены, оклеенные дурными антикварными обоями. Зачем это ему понадобилось — ума не приложу.

Я-то понимал, в чём дело, но делиться откровениями не спешил.

— У него там шкафы поставлены были, которые эти куски прикрывают, вот он и экономил как мог.

— Один рулон обоев, какая там будет экономия?

— Что вы хотите, пожилой человек, у них свои взгляды на жизнь.

Новая соседка оказалась Леной, что меня ничуть не удивило, поскольку испокон веку всех моих соседок звали Ленами. Соседская дочка в свидетельстве о рождении была записана Анной, но в реальности звалась Нюшей, Нюсей, Нюлькой и вообще как угодно. Лена, человек, полностью лишённый комплексов, уже через несколько дней попросила Лиду приглядеть за Нюшкой полчасика, пока сама Лена слетает в магазин, а заодно и нам купит, что там нужно из продуктов?.. Оставаться одной в нежильцовой квартире Лида побоялась, так что пришлось вести Нюшу в наше жилище, с некоторых пор напоминающее мебельный склад. По счастью, дома был я и успел выручить Лиду, соврав что-то об умершем родственнике с неприватизированной квартирой. Осталась, мол, мебель, новая, девать её некуда, выбросить жалко. В результате изрядная часть движимости за какую-то чисто номинальную цену переехала в те комнаты, для которых была куплена. Заодно туда же уехала и часть цветочков.

Жизнь начала налаживаться. Традесканция, как и положено существу длинному и ядовитому, переселилась от нас в ближайшую аптеку. «Дружная семейка» — сейчас посмотрю по бумажке: симбидиум! — приучает к прекрасному воспитанников детского сада, в который ходит Нюшка. Прочие наши подарки произрастают в сберкассе, поликлинике, на почте. А уж сенполиями осчастливлены, кажется, не только все знакомые, но и знакомые знакомых.

Когда на Восьмое марта Андрей приехал поздравить маму с праздником, ничто в квартире не напоминало о недавней авантюре. Зато наш отпрыск оказался свидетелем того, как мама его кормит кашей совершенно незнакомую ему девочку Нюшу и с готовностью отзывается на прозвище баба Лида. Не знаю, понял ли он что-нибудь, но сын наш парень умный, так что надеюсь, что понял.

История, таким образом, закончилась едва ли не хеппи-эндом, если, конечно, не считать пропажу всех наших сбережений и забыть о чёрном проводе, навеки оккупировавшем единственную розетку в спальне. Иногда, непременно ранним воскресным утром, дом наполняется ужасающим грохотом. Рёв перфоратора доносится разом со всех сторон, проникает всюду, рвёт и терзает. Жители подъезда, прежде почти незнакомые друг с другом, теперь объединились в истовом желании отыскать и наказать ненавистного долбильщика. Фёдор Банеев прилюдно поклялся отсверлить мерзавцу всё, что может быть отсверлено. Но приходит новое воскресенье, и неутомимый перфоратор включается вновь. Вместе со всеми жильцами я хожу в эти минуты по нашей и соседним лестницам, возмущаюсь и строю догадки. Хотя догадываться мне не о чем, ведь я вижу, что электрический счётчик в нашей квартире в эти минуты вертится словно обезумевший шаман, и я знаю, что это Георгий на пару с верным перфоратором пробиваются в наш мир сквозь непознанные глубины.

Михаил Тырин
Тайная комната

В начале одиннадцатого, прорвав вялое сопротивление двух патрульных сержантов, к Бустову подскочил невысокий полноватый человек в оранжевой рубашке с зеленым галстуком.

— Здравствуйте, я управляющий, — нервно проговорил он, вытирая платком пот со лба. — Когда наконец вы позволите нам открыть магазин?

— Когда мы закончим осмотр, — без эмоций ответил Бустов.

— Но когда? Вы поймите, покупатели у входа в недоумении, почти сотня торговых точек простаивает, это ведь какие убытки!

— Еще раз повторяю: закончим осмотр — запускайте ваших покупателей. — Бустов отвернулся, чтобы закончить пустой разговор, но упрямый администратор не отставал.

— Но ограбили всего лишь один-единственный салон, какая необходимость парализовать весь торговый центр?

Бустов повернулся к управляющему и заговорил так, чтобы тот понял — это его последнее слово:

— Объясняю. Мы ждем кинолога. Если вы запустите толпу, собака не сможет работать. Кинолог будет через полчаса. На отработку здания понадобится минут двадцать. Итого через час можете возобновлять вашу торговлю. А пока будьте рядом, вы нам позже понадобитесь.

Управляющий ушел куда-то на задний план, бормоча про безобразие и самоуправство. Бустов отправился в подсобку ограбленного магазина, где вовсю трудились два эксперта.

Дактилоскопист уже собирал свой чемоданчик. На вопросительный взгляд Бустова он развел руками.

— Чисто. Работали в перчатках хэбэ. Я изъял волокна, но… Да, и еще какая-то влага, может быть, слюна.

— Ладно, принимается. А чем нас трасолог порадует?

Второй эксперт, сидевший на корточках возле покореженного сейфа, оторвался от своих бумаг и посмотрел на Бустова с задумчивостью, которая тому как-то сразу не понравилась.

— Тут есть о чем поговорить, — изрек он наконец.

— Так говори.

— При вскрытии использовались минимум три инструмента. Во-первых, газовая горелка. Во-вторых, пневматический циркулярный резак. И наконец, простая кувалда. Могу добавить, что действовал человек неумелый — все сделано очень грязно и нерационально. И видимо, делалось долго.

— И что же выходит? Он тут всю ночь жужжал резаком и грохал кувалдой, а охрана не слышала?

Трасолог пожал плечами. Потом добавил:

— Внешние рольставни и дверь подсобки сломаны, видимо, домкратом, но это как раз дело быстрое и не слишком шумное.

Бустов кликнул молодого опера Пичугина, который опрашивал охранников. Тот прибежал сию же минуту.

— Да, Владимир Николаевич.

— Слыхал, что у нас выясняется? Здесь грохот стоял, как в кузнечном цехе. А охрана, говоришь…

Пичугин изо всех сил замотал головой.

— Нет, Владимир Николаевич. Клянутся-божатся, что не спали, из здания не выходили, все делали по уставу.

— И совсем ничего не слышали?

— Ну, не совсем. Здание — оно гулкое, металлических конструкций много. Оно как бы дышит — температурные расширения всякие. Бывает, где-то что-то лязгнет, но они на такое внимания не обращают.

— Ну уж нет, — подал голос эксперт. — Тут такой лязг должен был стоять, что мертвый бы проснулся.

— М-да, чудеса, — Бустов задумчиво потер подбородок. — Поговорю-ка я сам с этими глухими секьюрити.

— А меня не только вопрос их глухости удивляет, — сказал эксперт.

— Очень интересно. Чем же еще удивишь?

— А сам подумай. Кувалда, домкрат, газовая горелка с баллонами да еще резак. Причем пневматический, то есть к нему нужен компрессор или баллон со сжатым воздухом. Все это хозяйство весит килограмм сто-двести. Чтобы сюда его пронести — через охрану, через турникеты… — Эксперт беспомощно пожал плечами.

— И тем не менее он их как-то пронес, — проговорил Бустов. — А если их было трое-четверо?

— Все равно очень уж неудобная поклажа для такого дела. Да и не было их четверо, уже определили по следам. Один, совсем один.

— А с чего ты решил, что резак был пневматический? Может, электрический — воткнул в розетку, и не надо никаких компрессоров.

— Не-ет. — Эксперт заулыбался, гордясь профессиональной зоркостью. — Электрический — он мощный. А тут явные и характерные следы остановок режущего круга. Когда посильней нажмешь, он останавливается, мощи не хватает.

— На кой черт ему понадобилось брать маломощный и громоздкий инструмент? — проговорил вконец обескураженный Бустов.

— Ты начальник — ты думай, — простодушно улыбнулся эксперт.

Вскоре подошел сержант и негромко сообщил, что прибыл директор пострадавшего салона.

— Очень хорошо, зови сюда, — кивнул Бустов. — И кликни следователя, будем материальный ущерб оценивать.

Директором оказалась дамочка лет сорока пяти. Короткое черное платье, вызывающе-агрессивный макияж, скованная мимика, выдающая недавний визит под нож хирурга-косметолога. И, естественно, золотые наросты на ушах, на пальцах, на шее.

Дамочка сдержанно плакала. Ее неумело утешал молодой человек боксерского вида. Молодой, но явно не сын и не телохранитель. Явно бойфренд.

— Вика, ну, не плачь… Вика, ну, не расстраивайся… — монотонно повторял он.

Увидев разоренный магазин, хозяйка с новой силой залилась слезами.

— Вика, ну не плачь… — бубнил утешитель.

— Давайте-ка успокоимся, гражданка, — хмуро предложил Бустов, у которого от женских слез всегда портилось настроение. — Посмотрите внимательно, что пропало, на какую сумму. Потом опишете украденные вещи.

— А что описывать, они все в каталоге. — Хозяйка более или менее справилась с эмоциями и достала из-под прилавка глянцевую книжицу. — Вот они, вещи. Эксклюзив, элитные украшения, очень дорогие и достаточно редкие.

— Редкие? — сразу заинтересовался Бустов. — Прекрасно, легче будет искать.

— А вы еще надеетесь их найти. — Дамочка фыркнула и перестала всхлипывать. — Знаю я, как вы ищете. Вы — следователь?

— Я начальник отделения по раскрытию имущественных преступлений майор Бустов. А следователь сейчас к вам подойдет.

— Может, найдете? — с надеждой спросила она и опять всхлипнула. И вдруг взгляд ее устремился куда-то в угол. — Так, а это что?

Она перевернула какую-то коробку, заглянула в нее, потом подняла взгляд на Бустова. Лицо ее выражало ни больше ни меньше потрясение.

— Вы только посмотрите… — ахнула она.

Бустов подошел, оттеснив ринувшегося было вперед бойфренда. В коробке лежали наручные часы, около двух десятков штук. Некоторые в футлярах, некоторые просто так, россыпью. На Бустова они большого впечатления не произвели — часы как часы, без изысков. Он уже видел эту коробку, но не трогал, поскольку еще шел осмотр под запись.

— Они не взяли «Хроновайзер», — проговорила оторопевшая мадам. — Они забрали все брошки и колечки, но не тронули часы.

— И что это значит? — спросил Бустов.

— Да вы знаете, сколько они стоят? — едва ли не шепотом произнесла хозяйка. — Они распотрошили сейф, забрали блестящие цацки, но пренебрегли «Хроновайзером»! Либо они были слепые, либо сумасшедшие.

— Да и я бы не взял на их месте. По-моему, обычные часы, ничего особенного.

— Значит, вы в часах понимаете не больше этих ворюг! О чем вы говорите! Люди, которые носят «Хроновайзер», не нуждаются в том, чтобы бриллианты во все стороны торчали. Их достоинство в другом!

— Ну, что ж… это информация.

— Какая еще информация?

— К вам вломился, судя по всему, дилетант. Купился на вашу красивую вывеску, взял все блестящее, не разобрался в истинных ценностях…

— И что мне с того, что он дилетант? — хозяйка проговорила это горестно, но с потаенной надеждой.

— Я же говорил, легче будет искать.

— Дилетант… Мерзавец он, а не дилетант! — Дамочка хотела рассвирепеть, но вместо этого без сил упала на стул, с которого успела вскочить сидевшая не у дел продавщица. — Мерзавец и гнусный бандит! Вывеска, видите ли, понравилась. Мало ему черметовских лавочек по городу, надо ему обязательно в приличный салон… Да что он сделать сможет с моим товаром, его ж цыганам на рынке не очень-то сдашь.

«И тем не менее, — подумал Бустов, — этот дилетант здорово нас всех озадачил. Ну, очень странный дилетант…»

Наконец подъехал кинолог. Грозная на вид, но совершенно невозмутимая немецкая овчарка легко взяла след по тряпке, забытой вором в чреве сейфа. Прямо от тряпки она устремилась на лестницу, поднялась на третий этаж и сделала стойку на тяжелый платяной шкаф в мебельном отделе.

«Может, он и сейчас там сидит?» — с надеждой подумал Бустов.

Такое бывало. Последнее время охрана кое-где даже ввела практику: перед постановкой объекта на сигнализацию проверять все помещения с собакой и вылавливать спрятавшихся в закоулках воришек. За последний год троих точно поймали.

Шкаф был пуст. Если не считать нескольких кусочков грязи, отвалившихся, видимо, с обуви. И пары хлебных крошек. Вор успел отобедать, ожидая закрытия магазина.

Кусочками и крошками занялся эксперт. А Бустов отвел в сторонку следователя и опера Пичугина, чтобы подбить первые итоги.

— На первый взгляд все ясно, — сказал он. — Незадолго до закрытия вор прячется в этом шкафу, благо, место не на виду и камер наблюдения я тут не вижу. После закрытия выходит, делает свои гнусные дела и снова прячется здесь же. В восемь утра открывается кафетерий на первом этаже и еще несколько магазинчиков. Есть возможность смешаться с посетителями и спокойно уйти с хабаром. Потом пришла продавщица ювелирного, увидела сломанные рольставни и позвала нас.

— Но было уже поздно, — завершил рассказ следователь.

— И совершенно в эту схему не укладываются газовые горелки и пневматические резаки, — вздохнул Бустов. — Слушай, Пичугин, а вы там хорошо ходы-выходы проверили? Может, он после закрытия через какие-нибудь окна все втащил? Хотя, я так представляю, нужно целую стенку вынуть, чтобы столько барахла сюда пронести.

— Все проверили, — с готовностью отозвался опер, — служебные двери, окна, крышу, люки, коммуникации. Ничего не вскрыто, не сломано, сигнализация не нарушена. Негде было ему пронести, Владимир Николаевич.

— То есть вошел легально, через общий вход. И с горой железа на спине. Не понимаю. Хоть убейте. Что-то вы не досмотрели.

— Ну, сами посмотрите, — обиделся Пичугин.

— Посмотрю. В сказки я не верю, значит, должно быть простое и понятное объяснение. Может, тут свое оборудование имелось? Отдел хозтоваров, инструментов каких-нибудь…

Оба собеседника дружно покачали головами. Хозтовары тут имелись, но автоген не продавался — это точно.

Бустов потратил-таки казенное время, чтобы самолично обойти закоулки огромного магазина. Управляющий его сопровождал, попутно рассказывая, какое уважаемое заведение он представляет, какие хорошие люди им руководят и вообще как все здорово тут устроено. Так уж повелось: любой управленец перед лицом контролирующих органов становится на задние лапки и перекрашивается в нежно-розовый цвет.

Тут еще дамочка, хозяйка ограбленного салона, сообразила, что майор Бустов — ее единственная надежда вернуть свои эксклюзивные сокровища, нажитые, несомненно, непосильным трудом и «этими вот руками». Она семенила за ним и не скупилась на слова и обещания: написать благодарственное письмо генералу, сделать ремонт в райотделе и даже похлопотать через нужных людей о присвоении досрочного звания.

«Срал я на твои звания, — хмуро думал Бустов. — Когда кому-то надо украденные деньги вернуть, я для них и бог, и герой. А сейчас вот вернусь в отдел — там десять начальников, и каждый норовит раком поставить. А тут еще не знаешь, у кого денег занять до получки. И сосед-одноклассник, хозяин пивного ларька, то и дело глядит с жалостью. Вот и разберись — бог ты или неудачник».

И все-таки неудачником быть не хотелось. Чтобы поддержать себя морально, Бустов, закончив свои следственные мероприятия, зашел в дорогое кафе и выпил хорошего крепкого эспрессо. Эта мимолетная причастность к иному стилю жизни его ненадолго взбодрила.

— Какие соображения, Пичугин?

Опер поднял взгляд от бумаг и деловито потер ладошки.

— Да очень простые, Владимир Николаевич. Под охрану надо копать. Без них не обошлось, уверен.

— Прямо вот уверен?

— Сами же говорите, что все эти газорезки в потайном кармане не пронесешь. Да и шум они должны были слышать. А еще я думаю, продавщицу надо пощупать.

— Да, я бы ее тоже после работы пощупал…

— Да я не про то, — с досадой отмахнулся Пичугин. — Я вот думаю: почему часы не взяли? Все-таки это часы, вещь дорогая. Их всегда берут, даже дешевые, и даже при уличном гоп-стопе снимают.

— Тебе же объяснили — не разобрался налетчик.

— А мне кажется, специально оставили. Чтоб нас запутать. Чтобы мы подумали, что лох ушастый там был. Тем более часы сбыть труднее. И продавщица вполне могла эту схему провернуть с кем-нибудь на пару.

— Доводы твои запутанны и не слишком убедительны, Пичугин. Ну ладно, кое-что допускаю. Даже насчет охранников. Сам ими и займешься. У меня и без этого золота дел до черта.

— Владимир Николаевич, я-то займусь, а кто сбыт отслеживать будет?

— Эх, Пичугин, за все-то ты волнуешься, как за свое… Не волнуйся. Есть у нас, кому сбытом заняться.

Указание взять на контроль городские скупки драгметаллов прозвучало на следующий день на утренней планерке. Но результат проявился даже раньше, чем его ждали.

После обеда к Бустову заглянул Лущенко, опер из БЭП, и с торжествующим видом сказал:

— Подарочек для тебя, Николаич.

— Ну так дари.

— Не за так. Раскрытие на нас запишешь.

— Все у вас, у «колбасников», не за так. Даже подарки продаете.

— Это оч-чень хороший подарочек. — Опер выглянул в коридор и сказал «заходи».

В кабинет вошел верзила в черном кожане. Лицом он был хмур и неприветлив, сложение выдавало профессиональную спортивную подготовку.

— Наш давний друг, зовут Леня, — представил его Лущенко. — А вот и подарочек.

Он осторожно развернул маленький бумажный сверток и выложил на стол тяжелую золотую брошь, украшенную крупными рубинами. Бустов немедленно достал каталог и сразу нашел в нем такую же.

Подарочек и в самом деле удался.

— Ну, рассказывай, Леня, — сказал он.

— Ну, чё, у меня палатка на рынке — металлоремонт и скупка лома. Мужик сегодня приходит, показывает, спрашивает, сколько дам. Я посмотрел, взвесил, говорю, пятак даю. Он — чего так мало. Я — скупаем по цене лома. И плюс камни. Ну и все. И я с этой цацкой сразу к Иванычу. — Он покосился на Лущенко.

— Какой ты честный, Леня, — подивился Бустов. — Отдал кровных пять штукарей, а товар государству подарил. Комсомолец, наверно.

— А чё, пять штукарей вы мне вернете, когда возьмете этого фраерка.

— Вернем, я обещал, — подтвердил Лущенко.

— Я ж знаю, — продолжал Леня, — где навар, а где геморрой. Мне таких проблем не надо, у меня легальный бизнес. Я лучше лишний раз вам помогу, а вы мне, случись что, подсобите.

— Подсобим, — ухмыльнулся Лущенко.

«Ну, надо же, бизнес у него легальный, — подумал Бустов. — Интересно, от какой статьи его Лущенко отмазал, чтобы таким ручным сделать?»

— Ладно, описать его сможешь? — спросил он.

— Ну, могу. Мелкий такой, плешивенький… Лет, может, пятьдесят или поменьше… А чё описывать, он завтра опять придет.

— Как?! — оторопел Бустов.

— Ну, так. Я ж ему говорю — еще есть? Он — есть. Я — ну, приноси сразу все, сторгуемся.

— Леня! — с восхищением воскликнул Бустов. — С этого ж надо было начинать! Вернем мы тебе твои пять штукарей, да еще значок дадим в придачу — «Юный друг милиции».

— Ну, точно — лох! — изумился Пичугин, узнав последние новости. — Таких лохов еще поискать надо. Это надо же, отбомбить ювелирку — и тут же нести все на рынок. Странно еще, что он объявление в газету не дал.

— Н-да, странно, — пробормотал Бустов. — Слишком все легко. И это самое странное.

— А может, наркоман или алкаш? По поведению — самое оно.

— У наркоманов и алкашей профиль другой, Пичугин. Они ювелирные салоны не грабят. Они больше по дачам и гаражам. Да медную проволоку со столбов срезают. Хотя ведь тоже цветной металл…

— Ну, даст Бог, завтра закроем дело, — воодушевился опер. — Мне больше всего узнать не терпится, как он сейф сумел втихаря порвать. Может, у него кувалда с глушителем?

Приятно готовить и проводить операцию, которая заведомо проста. Всего-то надо прихватить немолодого щупленького воришку, да еще и неопытного. Зато в активе будет раскрытие резонансного преступления, возмещение колоссального ущерба и прочее.

Бустов все же подстраховался и выпросил у начальства усиление. Ему дали двух молодых оперов, которые еще с утра заняли позиции на рынке под видом торговцев солнечными очками.

На Леню повесили радиомикрофон, и сидящий в машине Бустов мог слушать все, что творится в его палатке. Да еще и записывать. Лене также было дано указание: при появлении клиента громко сказать «У нас покупатель всегда прав». Но не сразу, а только когда тот «засветит» товар.

Операция проводилась втайне от милиции, обслуживающей территорию рынка. Бустов называл этих людей не иначе как «продажные говнюки» и не верил им ни на грош. В этом была доля риска. Рыночные менты могли заметить новые лица — тех самых молодых оперов, стоящих на подстраховке — и наехать на них по любому поводу, сорвав всю конспирацию.

Но еще больше был риск, что «продажные говнюки» растрезвонят про мероприятие по всем каналам. Ни одно крупное дело с их участием не заканчивалось успешно.

Около полудня Пичугин, поставленный на наблюдение, передал по радио:

— Приближается клиент, похож по описанию.

— Всем приготовиться, — скомандовал Бустов.

Он пытался услышать, что происходит в палатке у Лени, но слышал лишь невнятное бормотание да прочие посторонние шумы.

Наконец Леня дурным голосом продекламировал: «А у нас покупатель всегда прав!»

Бустов схватил рацию:

— Второй, на сближение. Третий, четвертый — полная готовность!

Сам он выскочил из машины и, расталкивая народ, помчался к палатке на помощь Пичугину. На месте он застал следующую картину: опер придавил к полу малорослого тщедушного гражданина в затертых джинсах и пытался завести ему руки за спину. Тут же валялся кожаный портфель самого помойного вида.

Бустов, снимая с ремня наручники, бросился на помощь оперу. Неожиданно подозреваемый каким-то непостижимым образом вывернулся из-под Пичугина, откатился, схватил портфель и бросился к выходу. Но там уже стояли ребята из усиления.

Тогда он метнулся обратно в палатку, зачем-то забежал за прилавок и забился в угол, прижав портфель к груди. Леня наблюдал за всем этим действом с невозмутимостью, достойной античных статуй.

— Ну, все, хватит! — скомандовал Бустов. — Давай баул и протягивай сюда хваталки. — Он потряс в воздухе наручниками.

Задержанный как-то сразу сник и безропотно капитулировал.

— Что за хреновина! — Бустов стоял с открытым портфелем в руках и изумленно хлопал глазами. — Леня, я не понял…

— Было! — Леня был изумлен не меньше. — Было рыжье, я ж не дурак, я ж САМ видел! Полный чемодан цацок и бирюлек! Я ж САМ видел!

Никакого золота в портфеле не оказалось. Только пара толстых потрепанных книг, футляр от очков, замызганная пластиковая бутылка, драный зонтик и еще почему-то ржавые плоскогубцы.

— Я САМ видел! — божился Леня. Он был слегка напуган. Словно на его глазах куча драгоценностей превратилась в кучу дерьма.

Бустову же виделась иная картина. Ему сразу подумалось, что Леня с этим старым проходимцем обделали свои дела, хорошо спрятали товар, а уж потом была произнесена кодовая фраза.

Только когда он мог успеть? И в чем смысл?

— Всех — в райотдел, — распорядился он. — Палатку обыскать и простучать всю до последнего гвоздя.

Он поймал взгляд Пичугина. Взгляд был еще более испуганным, чем у Лени.

Пичугин, как выяснилось, тоже успел увидеть золото.

Задержанный сидел на стуле, жалкий и скукоженный, как подбитая птица. Он с унынием смотрел в окно сквозь решетку и крайне вяло реагировал на сигналы извне.

— Драницкий Сергей Сергеевич, — проговорил Бустов, разглядывая паспорт.

— Что? А, да… — прошелестел неживой голос.

— И вам действительно тридцать пять лет?

— Что? А, да, тридцать пять…

Бустов недоверчиво хмыкнул. Задержанный выглядел на все пятьдесят. Впрочем, стресс — штука непредсказуемая. Многие люди, оказавшись здесь, имеют бледный вид и даже выглядят старше.

Но не настолько же, подумал Бустов.

У него даже возникли сомнения в подлинности паспорта, но никаких следов подделки он пока не разглядел. А уж на эти вещи глаза у него были натренированы прекрасно.

— Ну, ладно, Сергей Сергеевич, хватит тут дурака валять. Рассказывай, куда успел так шустро золотишко скинуть.

— Да какое золотишко! — Драницкий на секунду ожил. — Вы тут все просто помешались на каком-то золоте. Я тут при чем?

— А вот так со мной разговаривать не надо, — спокойно, но внушительно проговорил Бустов. — Продавец видел у тебя золото, и сейчас он дает показания в соседнем кабинете. Более того, наш сотрудник успел разглядеть в портфеле ювелирные изделия, которые ты принес продавать.

— Ничего я не собирался продавать. Я вообще туда зашел зонтик починить…

— Глупо отрицать, когда двое свидетелей видели у тебя золото. Двое! И один из них — наш сотрудник, который галлюцинациями точно не страдает. Что скажешь, Сергей Сергеевич?

— Не знаю я никакого золота. Показалось вам с перепугу, вот что я скажу. Помешались просто на золоте… — И он снова с тоской уставился в окно.

Бустов протяжно вздохнул. Прошелся по кабинету, закурил. Собственно говоря, предъявить этому типу было нечего. Если не расколоть прямо сейчас — придется отпускать. Прямо мистика какая-то.

Бустов ждал звонка от Пичугина, который в спешном порядке отбыл на обыск квартиры Драницкого. Был немалый шанс, что там что-нибудь да найдется.

— Ты где работаешь-то, Сергеич?

— Я? Инженер в проектном институте.

— И что проектируем?

— Я ничего не проектирую. Так, ремонтирую всякую ерунду.

— И что же ты, инженер, не смог сам себе зонтик починить?

— А я не по зонтикам инженер, а по тепловым системам.

Бустов никак не мог понять, что чувствует задержанный. Он уже давно научился видеть людей насквозь и понимать тончайшие линии их поведения. Драницкий же был загадкой. Не поймешь: то ли он в самом деле не понимает, чего от него хотят, то ли уверен в недоказуемости и мастерски корчит из себя пришибленного дурачка.

Разговор повисал в воздухе. Бустову нечего было спросить, а задержанный и не собирался ему помогать.

Оставался еще один туз в рукаве, серьезный, как считал Бустов. Впрочем, он сейчас ни в чем не был уверен. Потому что четко видел: дело обрастает неприятными сложностями, и успешное его завершение, похоже, откладывается. И пресловутый туз неумолимо терял в весе.

Доставать, не доставать?

А, достану! — решил наконец Бустов.

Он открыл сейф, бережно извлек вчерашнюю брошь, уже упакованную в полиэтилен.

— Знакомая безделушка?

Драницкий глянул мельком. В глазах вроде что-то мелькнуло, но тут же пропало.

— Не знаю, — буркнул он. — У меня таких вещей сроду не водилось.

— А может наконец завелись?

— Оставьте меня в покое, никакого золота у меня нет и не было, кроме единственной коронки во рту.

«То, что эту вещь он вчера продал Лене, — факт доказанный и не требующий признания, — размышлял Бустов. — Но то, что именно он ее украл — на этот счет ничего пока нет. И не предвидится. Нашел, да и все. Если только повезет, и лох поведет себя как положено лоху. Подарит, например, одну из цацек какой-нибудь подружке. Если уже не подарил…»

Впрочем, Бустов уже признался себе, что единственно верный способ в создавшемся положении — малость запрессовать мужичка «специальными методами». А много и не потребуется — персонаж на вид хлипкий и долго не продержится.

С этической точки зрения «специальные методы» оправданны. Драницкий попался едва ли не с поличным и теперь с непозволительной наглостью пудрил милиции мозги. За такое принято наказывать…

— Владимир Николаевич, деньги нашли! — радостно прокричал в трубку Пичугин. — Три с половиной тысячи!

— И это все?

— Больше ничего. Квартирка, надо сказать, нищая. Телевизор черно-белый, обои драные, и вообще…

Бустов с досадой опустил трубку. Деньги сами по себе ничего не значат. Даже если Леня опознает их как свои и покажет листок с переписанными номерами купюр. Деньги они и есть деньги. Был бы чемодан с долларами, тогда другое дело, а так…

— Черт знает что! — в голос выругался Бустов.

Еще утром они почти поздравляли себя с успешным окончанием расследования, а через полчаса следователь подпишет постановление об освобождении Драницкого из-под стражи.

Ничего себе лох…

Бустов воспользовался своим авторитетом и убедил начальство, что речь идет о коварном и опытном преступнике, который надеется водить за нос всю криминальную милицию.

Начальство такого расклада потерпеть не могло и санкционировало наблюдение за освобожденным из-под стражи Драницким. Не успел он отойти на сто метров от райотдела, а в хвост ему уже пристроился неприметный сотрудник в штатском.

Вечером Бустов получил первый отчет: подозреваемый пошел домой, побыл там полчаса, вышел в магазин, купил молока и пельменей, после чего вернулся в квартиру и более не выходил.

«А что было ожидать? — сказал себе Бустов. — Что он сразу помчится выпрятывать из загашника свое золото? Нет, не будет этого. Он, может, и лох, но не настолько».

На следующий день он отправил Пичугина собирать на Драницкого досье. Хотелось понять, что он за человек и чего от него ожидать. Бустов бы не удивился, узнав, что подозреваемый — никакой не инженер, а на самом деле прожженный медвежатник с длинным хвостом криминальных приключений.

Пичугин ничего сногсшибательного не накопал.

Да, действительно, Сергей Сергеевич Драницкий, уроженец райцентра такого-то, приехал на ПМЖ в таком-то году, поступил в институт. Учился средненько, но экзамены сдал неожиданно хорошо, вернее, отлично. Поступил работать в НИИ, уволился, ушел на завод, проработал пять лет в должности мастера участка. Женился, развелся… И далее в том же духе. Обычная серая жизнь, каких миллионы.

Бустов впервые задал себе вопрос — может, Драницкий ни в чем не виноват? Может, это действительно какая-то фатальная ошибка?

Прошло три дня. Пару раз названивала дамочка из салона, интересовалась, когда вернут ее драгоценности. Разок побеспокоило начальство: долго ли еще отвлекать людей на слежку за скромным тихим горожанином, не проявляющим криминальных наклонностей.

Бустов начинал потихоньку беситься. Самое скверное, что он не мог сосредоточиться на других делах, пока над душой висела эта проклятая история.

* * *

Долгожданный звонок застал его дома после ужина.

— Владимир Николаевич, он завтра собирается уезжать, — сообщил агент наружки. — Только что заехал на автостанцию и купил билет на девять утра.

«Попался, голубчик. — Бустов радостно потер ладоши. — Поехал продавать золотишко в другой город».

Осталось только позвонить в дежурку и заказать на утро машину. Ну и конечно, Пичугина разыскать.

Утром Бустов лично проследил, как Драницкий садится в автобус. Выглядел он как типичный забитый жизнью русский интеллигент — грустный, сгорбленный, плохо одетый. И тот же самый обшарпанный портфель опять был при нем.

Никак не подумаешь, что этот задохлик — обладатель целой кучи драгоценностей и вор немалого масштаба.

— Как бы не сорвалось, Владимир Николаевич, — беспокоился Пичугин. — В прошлый раз вон как готовились — и все к черту полетело. А мы тут с вами вскочили ни с того ни с сего, без поддержки, без плана.

— Некогда планировать, Пичугин. Работать надо.

— Владимир Николаевич, может, обгоним его, договоримся с гаишниками, чтоб автобус остановили и вывели его под белы ручки вместе с портфелем, а?

— А если он опять пустой? А если у него сообщник? Нет, Пичугин, брать будем только при сбыте, чтоб наверняка. И только после того, как я сам цацки увижу.

— Так спалит он вас! Лицо-то уже знакомое.

— Будем стараться, чтоб не спалил.

Драницкого водили по городу два утомительных часа. Вели по всем правилам — меняясь по очереди, поддерживая связь по радио, даже в меру возможностей переодеваясь.

Бустов за эти два часа вымотался, словно отпахал целую смену на разгрузке угля. Молодой Пичугин пережил все легче, для него это было просто приключение.

Сомнениям уже не было места — подозреваемый точно собирался сбыть золото. Он ходил от антикварной палатки к ломбарду, от ломбарда к скупке, что-то спрашивал, что-то записывал. Легко было догадаться, что именно.

Бустову и Пичугину с большим трудом удавалось быть с ним рядом и оставаться неузнанными. Наконец Драницкий дал себе отдых — а заодно и приморившимся операм.

Он уселся в скверике с хотдогом и бутылкой газировки, достал калькулятор и принялся что-то вычислять, сверяясь со своими записками.

— Навар считает, сволочь, — сказал на это Пичугин.

— Это хорошо, — отозвался Бустов. — Значит, этап сбора информации он закончил. Готовься к решительным действиям.

И в самом деле Драницкий бодренько встал, выбросил в урну недопитую бутылку и куда-то зашагал.

— Кажется, час близок, — пробормотал Бустов.

Как и следовало ожидать, Драницкий отправился в один из уже изученных пунктов приема драгметаллов, где, судя по всему, сулили самую высокую цену.

Это была небольшая ювелирная мастерская, которая занималась и ремонтом, и скупкой, и комиссионной продажей. Бустов отправил Пичугина вперед — обогнать подозреваемого, оказаться в мастерской раньше него и тихонько встать где-нибудь спиной ко входу, а еще лучше — затеряться среди посетителей.

Пичугину повезло — мастерская делила помещение с пунктом видеопроката, где всегда кто-то слонялся среди витрин. Замаскироваться не представило труда.

Бустов дождался, пока Драницкий войдет, и, немного выждав, тихонько скользнул за ним. Почти сразу он встретился взглядом с Пичугиным. Тот энергично и выразительно закивал головой — мол, все сходится.

Бустов и сам уже все видел. Драницкий что-то тихо говорил и крутил перед носом у ювелира раскрытой бархатной коробочкой, в которой поблескивали большие платиновые серьги. Ювелир уважительно кивал.

Бустов обратил внимание на портфель — свободной рукой Драницкий бережно прижимал его к боку. Портфель нужно изъять в первый же момент задержания, чтобы подозреваемый даже не успел подумать о том, чтобы снова сфокусничать.

— Работаем! — тихо скомандовал он Пичугину, и через несколько секунд опер привычным движением припер Драницкого к стенке, а Бустов моментально завладел портфелем.

Ювелир испуганно отпрянул за витрину — сцена перед его глазами больше всего напоминала грабеж. Тем более что вид у жертвы был соответствующий — во взгляде Драницкого смешивались дичайший испуг и непомерное удивление.

— Спокойно, граждане, — громко сказал Пичугин. — Работает уголовный розыск.

Он освободил одну руку и полез за удостоверением.

Лучше бы он оставил это Бустову. Драницкий почувствовал, что его держит только одна рука, совершил немыслимый рывок с переворотом и в мгновение ока оказался возле Бустова, вцепившись в портфель.

Неясно было, на что он надеется, вытворяя эти странные вещи в присутствии двух здоровяков-сыщиков.

Бустов не успел даже предположить, потому что в следующее мгновение оказался в полной темноте.

Первая мысль была проста и естественна — получил по голове. Даже не важно, от кого. Главное, что получил, отключился и так далее.

Но, странное дело, голова ни капельки не болела. Она лишь кружилась, как часто бывает, когда кругом тьма, и взгляду не найти ориентир для удержания равновесия.

И на слезоточивый газ не похоже, хотя он тоже в некоторой степени слепит.

Бустов чувствовал свое тело, оно нигде не болело. Он попробовал осторожно присесть, чтобы нащупать рукой пол — ему нужна была хоть какая-то опора.

Пол имелся. Холодный и шершавый, как старый цемент.

Через минуту Бустов уже точно знал: он здоров, он сам стоит на ногах, он способен нормально двигать членами и перемещаться. Версия, что он лежит в больнице с завязанным лицом, не подтверждалась.

Одна загвоздка — эта необъяснимая темнота, которая навалилась так быстро и вероломно, словно кто-то выключил весь свет в мире. В том числе солнце. В природе такой темноты не бывает, потому что всегда где-то что-то отсвечивает. Эта темнота была гробовая.

— Пичугин! — позвал Бустов, поразившись, как малодушно дрогнул собственный голос.

В ответ — тишина. Впрочем, где-то за спиной послышался слабый шорох. А может, показалось…

Бустов сел на корточки, пытаясь собраться с мыслями. Он все же склонялся к мысли, что по какой-то причине ослеп. Ну, не бывает на свете такой моментальной и такой кромешной темноты.

Тут пришла запоздалая светлая мысль. Бустов лихорадочно полез в карман и выхватил зажигалку. Один щелчок — и перед глазами вспыхнул красноватый язычок пламени.

Бустов невольно издал шумный вздох облегчения. Он не ослеп — это уже какая-то определенность.

Пламя озаряло крошечное пространство вокруг себя — сантиметров шестьдесят-семьдесят. Далее свет вяз во мраке. Единственное, что Бустов смог увидеть, — это пол под собой. Действительно, серый и шершавый, похожий на бетон.

Зажигалка перегрелась и погасла. Бустов сунул было ее в карман, но промахнулся, и его единственный источник света вылетел из пальцев. Майор дернулся, чтобы поймать падающую вещь, но та стукнулась о ботинок и отлетела куда-то во тьму, сухо ударившись о каменный пол.

Бустов мысленно выругался на себя самыми грязными словами. Нельзя быть таким недотепой, даже если вокруг творится светопреставление.

Он опустился на колени и пополз в направлении звука, тщательно ощупывая шершавый камень. Он ползал довольно долго, но безуспешно. Теперь он выругался в полный голос.

И вновь ему послышался какой-то шорох. И не только шорох, но и слабый смешок.

Бустов затих. Он решил весь превратиться в слух, чтобы распознать — действительно ли кто-то поблизости шуршит и посмеивается. Или это галлюцинации.

Несколько минут он вслушивался, но тишина не нарушилась.

Успокоившись, он возобновил попытки найти зажигалку. Попутно клял себя за то, что оставил в машине мобильник — его светящийся голубой экран был бы сейчас немалым подспорьем. Впрочем, телефон он не брал сознательно — чтобы случайный звонок не привлек внимания подозреваемого.

Не прошло и минуты усердного ползанья, как голова с мягким стуком во что-то ткнулась.

Бустов от неожиданности шарахнулся назад, но никто на него нападать не собирался. Это были картонные коробки, сложенные здесь неведомо кем.

Осторожно, стараясь ни во что не вляпаться и не пораниться, Бустов ощупал находку. Он обнаружил с десяток консервных банок и запечатанные пакеты с чем-то сыпучим, вроде крупы.

«По крайней мере с голоду не умру», — подумал он, но вдруг разозлился. Какой еще голод! Ночевать тут, что ли?

«Если есть пол, значит, найдутся и стены, — рассудил Бустов. — Стало быть, есть и дверь, которую можно открыть. Это какой-то чертов склад или ангар, и я отсюда выберусь. А затем уже кропотливо выясню, как я сюда попал и кому в этой связи быть подвешенным за яйца».

Он решил, что хватит тут ползать. Надо двинуть наугад по прямой, пока не попадется стена.

Он двигался довольно долго, но никакой стены не нашел. Вместо этого снова наткнулся на картонные ящики. Теперь уже другие, внутри лежало какое-то тряпье.

Бустов протяжно вздохнул и уселся на пол — отдохнуть и привести нервы в порядок. Он, несмотря на активность, начал немного зябнуть. И воздух тут был какой-то мертвый и колючий, словно пылью дышишь. Впрочем, пока все это можно было перетерпеть.

«Ерунда какая-то, — думал Бустов. — Должна быть стена. То ли я по кругу мотаюсь, то ли самое неудачное направление выбрал».

Он убедил себя, что исследовал не так уж много пространства. В самом деле, когда ощупываешь и проверяешь в темноте каждый шаг, малые расстояния могут казаться огромными. Надо просто продолжить поиск.

Он продолжил поиск, потом прекратил и снова начал. Прошло несколько часов, а он так и ползал в кромешной тьме, где совершенно ничего не менялось.

Наконец он, выбившийся из сил, напуганный и одновременно возмущенный, остановился отдохнуть возле очередной груды ящиков. В одном из них нашелся блок сигарет, только вот никакого источника огня не было.

Бустов неподвижно сидел на каменном полу и глядел в темноту. Она, казалось, еще больше сгущается, хотя куда уж больше. Она словно обретала вес и плотность.

И еще казалось, что в ней вязнет даже само время.

— Начальник!

Бустов прямо-таки вскочил, чувствуя бешеное сердцебиение.

— Начальник, эй, ты где?

Не показалось. Действительно, из темноты его звал голос.

— Кто здесь? — крикнул Бустов.

— Свои, не бойся. Здесь чужих нет.

— Драницкий, — выдохнул Бустов. И безжизненно добавил: — Сука.

— Нагулялся, начальник? — спросил Драницкий.

— А я, думаешь, гуляю?

— Ну, ходишь туда-сюда, ищешь чего-то…

— Что это за место? И как я здесь оказался? — Бустов чувствовал ярость и готов был порвать Драницкого пополам. Но еще сильней была радость от того, что этому кошмару, очевидно, приходит конец.

— Начальник, придется тебе меня отпускать. Потому что доказательствов у тебя опять нету.

— Я тебя отпущу только на зону, урод.

— Не ругайся, а послушай. Обещай меня больше не мурыжить, отпущу тебя обратно.

— А не пообещаю, то что?

— Да ничего. Сиди тут сколько влезет.

— Ох, какой ты деловой, Драницкий. Не боишься, что меня искать будут, и твоя персона первым номером в этом поиске встанет?

— А пускай ищут. Тут не найдут. А с меня какой спрос?

У Бустова появилась мысль — не подобраться ли поближе, чтобы ухватить эту сволочь за горло и душить, пока не взмолится. Он никак не мог определить, сколько до Драницкого шагов — голос звучал словно над самыми ушами.

— Слушай, начальник, я тебе одну вещь скажу сразу — ты без меня отсюда не вылезешь. Вообще не вылезешь, никогда. Вот честное слово.

— Я и не из таких мест вылезал, — огрызнулся Бустов.

— Да нет же! Не веришь, да? Ну, тогда посиди тут денек подумай. Поползай на коленках, поищи выход.

— А не боишься, что будет, когда найду?

— А не найдешь. Вот, хочешь, даже фонарь тебе оставлю. И ищи хоть до посинения.

«Что он несет? — промелькнуло в голове Бустова. — Как это можно не найти выход с фонарем? Вроде не лабиринт, не яма. Скорей всего какой-нибудь огромный гараж, цех или ангар».

Впрочем, сразу подумалось, что для ангара здесь слишком глухие звуки. Не хватает гулкого эха.

— Эй, чудила! — позвал Бустов. — Ты зачем магазин-то разбомбил? Вроде на уголовника не похож.

— А я никакой не уголовник, — моментально отозвался Драницкий. — И никаких магазинов не знаю. Почудилось тебе.

— Да ладно уж брехать… Я в твоих руках сам железяки видел — те самые, из каталога.

— Ничего не знаю. Не было никакого магазина.

— Ну, это мы быстро выясним. Что это за место? И как ты меня сюда приволок? Рассказывай давай.

— Может, и расскажу. Но ты пообещай, что трогать меня больше не будешь. Оставишь в покое, и больше я тебя не увижу.

— Ты вор, и ничего я тебе обещать не собираюсь.

— Ну, дело твое, начальник. Оставайся тут еще, подумай. Вот тебе фонарь, пока я добрый…

Раздался щелчок, и темноту рассек луч света. Бустов успел разглядеть, как тщедушная фигурка метнулась от света и моментально растаяла в темноте. Звук шагов быстро сошел на нет.

— Сука, — сплюнул Бустов.

Ему было горько осознавать, что он попал в зависимость от какого-то недотепы. Причем в глупейшую зависимость.

Впрочем, о полной зависимости думать рано. С фонарем поиск выхода должен значительно ускориться.

* * *

У него ничего не вышло. Фонарь был мощный — целый прожектор с девятивольтовым аккумулятором. По логике, луч должен был прямо-таки пронзить тьму и упереться в ближайшую стену.

Но он не пронзил тьму, а увяз в ней. Бустов шел, освещая дорогу перед собой, светил в стороны, вверх, но ничего не видел. Разве что попалась очередная груда ящиков, к которым он не стал даже подходить.

Он сначала шел, потом побежал — должен ведь когда-то кончиться этот ангар?

Потом у него иссякли силы. Не физические — душевные. Он впал в отчаяние. Размахнулся, швырнул фонарь об пол и упал на колени, сотрясаясь от истерического плача.

Он считал, что его никто не видит, но ошибался.

— Начальник! Да ладно тебе так убиваться. И фонарь бить незачем было, он, между прочим, шестьсот рублей стоит.

Бустов вскочил.

— Сволочь! Что ты со мной сделал, тварь! Я тебя на куски порву, скотина.

— Ну-ну, тихо, пожалуйста. Нельзя так ругаться. А то опять уйду.

Бустов моментально затих. Он не хотел, чтобы Драницкий уходил. Одиночество уже грозило сумасшествием.

— Уймись, начальник. Все будет хорошо, только пообещай меня отпустить.

Бустов лег на спину, раскинув руки. Сквозь пиджак чувствовался холодок от пола, и это его поддерживало. Хотя бы какой-то материальный предмет в этой непроглядной вечной ночи…

— Где я? — спросил он совершенно мирным тоном.

— Вот на этот счет, признаться, я и сам плохо соображаю, — со вздохом ответил Драницкий.

— Что значит «плохо соображаю»?

— То и значит… Ну, считай, что мы по ту сторону света. Тут, кроме тьмы, ничего нет. И еще мы с тобой.

— Я не понимаю.

— И я не понимаю. Хочешь, расскажу быстренько, в двух словах. Хотя тут нам с тобой торопиться некуда.

— Расскажи.

— Ну, ладно. Помнится, мне лет четырнадцать было. Шел я домой вечером, собака на меня выскочила и загавкала. Я перепугался так, что никаких слов нет. Вдруг смотрю — нет собаки, нет улицы, ничего нет. Только темень одна. И, в общем, вот так я оказался здесь. Ну, понятное дело, тут я еще больше перетрусил. Дернулся туда, сюда — ничегошеньки не понимаю. Потыркался, подергался, и как-то — раз! — обратно выскочил на улицу. И собака здесь же — заскулила да побежала прочь. Ну, я по такому делу с ума сходил недели две. Ходил, думал — не почудилось ли? Как-то раз отвлекся, задумался — опять я тут. Но теперь уже пугаться не стал. Все тут обошел, проверил — нету ничего. И скоро я уже научился сам, по своей воле, сюда нырять.

— Как?

— Не знаю как. Как глазом моргнуть — захотел и моргнул. И я так же — захотел и нырнул сюда. Сначала развлекался, потом начал думать, какую пользу найти. А польза-то простая — есть у меня эдакая тайная кладовка, где я могу прятать вещи на любой случай жизни! И в любое время их доставать.

— Я понял, — проговорил Бустов. — Вот ты как от золота избавился. И газорезку в магазин пронес. Здесь ее спрятал, а там достал, так?

— Про магазин не будем, — обиделся Драницкий.

— Слушай, а где ж мой Пичугин?

— А он все там же. Стоит, тебя дожидается.

— Как это стоит? Сколько ж ему там стоять? Я тут не один час уже ковыряюсь.

— Сколько тебе надо, столько и будет стоять. Штука вся в том, что там время не движется, пока мы здесь. Ну, как тебе сказать… В общем, откуда мы пришли, туда и вернемся. В то же место и в ту же секунду. И сиди тут хоть неделю, никто не заметит, что нас не было.

— Так ты и сейф сюда притащил! — осенило Бустова.

— Какой еще сейф?

— Сам знаешь какой. Из магазина который. Ты его здесь разделывал, поэтому никто и не слышал. И резак у тебя был автономный — пневматический, потому что тут розеток не имеется. Признавайся, на работе инструмент позаимствовал?

— Начальник, я ж сказал: про магазины и сейфы разговора у нас не будет.

— Ладно уж, рассказывай дальше, фокусник. Я слышал, ты в институте экзамены на отлично сдал. Тоже через это дело? Небось кучу учебников в кладовке припас.

— Да я много чего через эту кладовку сделал. — Голос Драницкого вдруг стал бесцветным. — Только все как-то не в масть. Ну, сдал я эти экзамены, а дальше-то что? Хотелось же работу хорошую отыскать. А хороших мест не так много, и все заняты сыновьями да кумовьями. Я малость покумекал и придумал. Решил из себя вундеркиндера состроить. Набрался духу, пришел к начальству и говорю: давайте любую теоретическую задачу — решу в три минуты. Там посмеялись и говорят: ну, сделай-ка нам расчет такого вот узла, а то у нас целый отдел бьется. У меня в институте от этих расчетов мозги отнимались, а что поделать-то? Я — сюда. Не вылезал четверо суток, веришь? Книг тонну перекопал, все чуть ли не заново проходить пришлось. Ну, сделал кое-что. Не совсем то, конечно, но себя показал, блеснул, можно сказать.

— И что? Дали работу?

— Ну, дали… Неплохая должность была, в «почтовом ящике», с надбавками, с перспективой. Только мне ж пришлось репутацию как-то подтверждать. Там уже привыкли, чуть какой вопрос — ко мне. А я чуть что — сюда, к справочникам, к учебникам. Уже тошнило от этих учебников, а никуда не денешься.

— А поумней ничего не смог придумать, чем ходячей энциклопедией работать?

— Пробовал. — Драницкий тяжело вздохнул. — Много всякого пробовал. Только по должности меня так и не повысили. Людьми управлять — дело такое, что никакая тайная комната не поможет. А ведь как я старался… Я им показал, что могу сутками работать, без сна и перекуров. Мне ж не трудно, захотел отдохнуть, поспать, поесть — сразу сюда. Вернулся свеженький, никто и не заметил, что отлучался.

«Удобная штука — эта тайная комната, — подумал Бустов. — Легко жить, когда к любой закавыке есть время подготовиться. И опять же всегда есть куда баб водить. Только вот как-то знобит меня от этих перспектив. Недоброе здесь что-то…»

— Привык я к этому месту, — сетовал Драницкий. — Барахла сюда разного натащил, наверно, десять грузовиков. Чуть что — сразу сюда. Девушке хочешь понравиться — скорей сюда, стихотворение выучить, зубы почистить… Разговор про футбол с начальством надо поддержать — опять сюда, спортивную газету прочитать. Да и просто, надоест все — есть куда спрятаться.

— Ты тут небось полжизни провел?

— Ну, не полжизни, но немало. — Драницкий тяжело вздохнул.

— Потому и выглядишь на пятьдесят, хотя самому тридцать пять.

— Это и обидно. Все зря. Никакого толку. А жизнь проходит. Я, начальник, даже часов дома не держу. Потому что только посмотрю на циферблат — выть хочется. Ненавижу часы.

— Насколько я понял, — вкрадчиво проговорил Бустов, — ты решил жизнь одним махом улучшить. И подломил магазинчик с золотом. Думал, сразу миллионером станешь. А между тем, воровать тоже надо уметь. Это ремесло еще похитрей, чем твоя инженерия.

— Начальник…

— Да ладно, Драницкий, молчи уж. Я не протокол пишу, я просто с тобой разговариваю. Странный ты вор, Драницкий. Другой бы на твоем месте масштабно работал. Ты ж с такими способностями можешь героин тоннами через границы возить. Или оружие эшелонами поставлять без всякого риска. А попался на сраной ювелирной лавочке.

— Да какой героин… — горестно проговорил Драницкий. — Где я возьму твой героин?

— Ну, здесь я тебе не советчик. Нет героина — и слава богу.

Драницкий еще долго исповедовался, рассказывал, как он пробовал применять свою тайную кладовку в разных целях и все больше неудачно. Чувствовалось, что давно хотел кому-то все это рассказать. Бустову в конце концов даже жаль его стало.

— Ты мне вот что объясни, — сказал он. — Неужели ни разу не задумался, что это за место такое, как оно существует, как ты сюда просачиваешься. Это же научная сенсация. Тебя, если по-хорошему, надо в стеклянный ящик посадить и каждый день опыты ставить.

— Не имеете права! — вскинулся Драницкий. И с горечью добавил: — Почем мне знать, как оно все устроено. Тут ведь ничего не происходит, тут всегда только темнота и тишина.

— Ну, ты все-таки инженер, должен склад мысли иметь определенный. Что, даже никакой версии нет?

— Что стоят эти версии? А вообще я так думаю. У всего есть своя обратная сторона. У любой варежки своя изнанка. Вот и мы с тобой сейчас на такой обратной стороне. Вот, скажем, йоги — они умеют всякие чудеса делать. Без еды жить, без воздуха, исчезать на время, предметы из воздуха доставать. Может, они как раз обратную сторону используют?

— Йоги… — усмехнулся Бустов. — Ты еще скажи, фокусники своих кроликов из обратной стороны достают.

— А почем нам знать? Может, и фокусники.

— Вот лучше бы ты фокусником устроился. Больше бы заработал.

— Ну да, фокусником… — обиженно пробормотал Драницкий. — Прямо вот приду и скажу: вот он я, возьмите меня фокусником. Кому я там нужен?

— В этом и вся твоя беда, Драницкий, что везде чувствуешь себя ненужным и неподходящим. И никакой волшебный дар тут не поможет.

— Начальник, — жалобно проговорил Драницкий. — Отпусти меня, а? Ну, неужели тебе так хочется меня в тюрьму засунуть?

— Ничего мне уже не хочется. Был бы ты матерый ворюга — тогда да, дело ясное. А теперь я уж и не знаю, что с тобой, дураком, делать.

— Отпусти. Все равно не докажешь. Я ж брошки тут спрячу, и все. Как и в тот раз.

Бустов некоторое время размышлял. И любые размышления подводили к одному и тому же решению.

— В общем, так, Драницкий. Цацки ты мне возвращаешь — это раз. Больше мне не попадаешься — два. И иди на все четыре стороны, чтоб больше я тебя не видел.

— Давай! — обрадовался Драницкий. — Все верну, без вопросов. Все равно не знаю, что с ними делать. А не обманешь? Дай честное слово.

— А на Библии тебе не присягнуть? Давай уж скорей, вытаскивай нас отсюда, надоел ты мне…

— Как же так, Владимир Николаевич? — чуть не плача проговорил Пичугин.

— Молчи, — процедил Бустов, — так надо.

Они стояли у дверей ювелирной мастерской и смотрели вслед удаляющемуся Драницкому.

Тот шел мелкими торопливыми шажками, вдавив голову в плечи и не глядя по сторонам. Портфель, в котором, естественно, не оказалось никаких драгоценностей, он прижимал к боку по-куриному скрюченной рукой.

«Вот тебе, пожалуйста, идет почти бог, — думал Бустов. — Владеет даром, за который многие полжизни отдадут. Мог бы власть над людьми иметь, в золоте купаться. Да страшно подумать, кем он мог стать, если б имел мозгов хоть на сто грамм больше. А мог бы, наоборот, людей спасать, проблемы решать. Но не стал никем. Бог-неудачник…»

— Владимир Николаевич, — не отставал Пичугин. — Что, прямо так и отпустим?

«Пусть себе идет, — думал Бустов. — Не будет от него никакого вреда, нутром чую. Как, впрочем, и пользы. Надо бы только для начальства какую-то отмазку придумать… Ну да ладно, придумаю. Не в первый раз».

Годом спустя Драницкий все же попался на глаза Бустову, правда, при совершенно неожиданных и невеселых обстоятельствах.

По отделу прошла ориентировка: такого-то числа в таком-то месте автомашиной «ГАЗ» был сбит неизвестный, приметы и фотография прилагаются. Просим оказать содействие в установлении личности трупа… и так далее.

Бустов взглянул на фотографию и остолбенел. Он сразу узнал Драницкого, хотя узнать было непросто. На посмертном снимке был изображен невероятно исхудавший и обросший человек трудноопределимого возраста. Истрепанная одежда и нездоровая темная кожа наводили на мысль, что Драницкий последние месяцы бомжевал по свалкам и подвалам.

Но чем больше Бустов смотрел на фото, тем яснее понимал, что это не так. И тем страшнее была открывающаяся ему истина.

Драницкий не бродяжничал. В тот момент, когда перед ним завизжали тормоза машины, он успел спрятаться в свою тайную комнату. И никому не дано узнать, сколько времени он там провел, зная, что на выходе его ждет немедленная смерть.

Никакие знания, никакие подсобные предметы не смогли бы спасти его от удара тяжелого грузовика. Страшно было представить, как он там жил — доедая запасы, дожигая последние свечи, не надеясь ни на что.

Он все-таки вышел. То ли решил положить конец своему заточению. То ли хотел напоследок увидеть дневной свет и вдохнуть живой воздух.

Бустов еще несколько дней ходил сам не свой.

Потом выветрилось. Другие дела заняли ум и сердце.

С обычными людьми было и трудней, и интересней, чем с почти богом. Богом-неудачником.

Леонид Каганов
Гастарбайтер

Я зажмурилась. Бывают дни, когда жить не хочется. Зуб болел нестерпимо. Боль пронизывала всю нижнюю челюсть, раскаленным гвоздем протыкала язык и волнами растекалась внутри головы, словно мозг окатывали кипятком из чайника. Раствор соды был одинаково безвкусен и бесполезен. Почему сода? Кто сказал, будто она помогает? Мама сказала. Каждый раз, когда я прокатывала мерзкую водицу во рту, в зуб словно втыкали раскаленную иголку. И кто придумал называть его зубом мудрости? В чем там мудрость? Сплюнув, я опустила стакан на край раковины и вытерла губы полотенцем. Сама виновата. Надо было следить за зубами, надо было ходить к стоматологу, чтобы он шатал их по очереди своим чудовищным загнутым гвоздем и решал, где пора сверлить… Надо было, надо было, надо было… А если я с детства боюсь стоматологов больше, чем зубной боли?

Завтра мне это предстоит с самого утра — короткая скорбная очередь, металлический грохот инструментов в лотке, от которого обрывается сердце, зловещее маленькое солнце, пробивающее сквозь глазное дно прямо на дно души… Затем вот это деловитое без пауз: «Алла, подготовь два кубика чего-то-там-каина, РОТ НЕ ЗАКРЫВАЕМ!» А затем появится длиннющая игла, которая вопьется с протяжным хрустом в такое сокровенное и чувствительное место десны, куда ты стеснялась касаться даже ложкой… Я с остервенением помотала головой, отгоняя страшное видение, а зуб в ответ ожил и заныл, словно нерв уже наматывали на сверло бормашины… Проклятие, ну почему я? Почему мне? Почему нельзя попросить кого-то другого сходить за меня к зубному?

И в этот момент я впервые услышала голос. Он был тихим, даже каким-то смирным. У него был странноватый акцент. Каким он был, этот голос? Наверно, мужской. Наверно — потому что я так и не смогла узнать о нем ничего конкретного. Какой-то очень обычный это был голос, как у случайного прохожего. Только почему-то раздавался прямо в моей голове.

— Вы слышите меня? — повторял голос. — Вы слышите меня?

— Слышу, — удивленно откликнулась я.

— Спасибо! — обрадовался голос, словно не надеялся на ответ. — Вы можете отвечать тоже мысленно, — добавил он.

— Кто вы? — Я постаралась произнести фразу мысленно и отчетливо.

— Я… — Голос слегка смутился, словно подыскивая слова. — Я ваш друг.

— Я вас знаю?

— Нет, что вы! — заверил голос. — Мне… ну, можно сказать, вас порекомендовали. У меня к вам предложение: вы не будете против, если вместо вас схожу к зубному я?

— Что? — опешила я.

— Я сейчас все объясню! — Голос торопился, словно боясь, что я каким-то способом прерву наш разговор. Хотя, понятное дело, ни хлопнуть дверью, ни бросить трубку я не могла. — У вас болит зуб, он будет болеть всю ночь, а утром вам ехать к стоматологу, и потом весь день ходить с ноющей десной и парализованной щекой. Зачем вам это? Давайте я проживу это время за вас. В вашем теле.

— А я где буду?

— А вы будете как бы спать, — поспешно заверил голос. — Вы не волнуйтесь, я обладаю многофункциональностью. Я все буду делать за вас в точности, как вы это делаете обычно.

— Что, и визжать у стоматолога?

— В известной мере.

— И всхлипывать, чтоб слезы катились?

— Немного — для вида. Я знаю, как бы вы себя повели, потому что буду пользоваться вашей же памятью. А когда вы проснетесь, тоже все будете помнить. Если вам моя работа понравится — возможно, вы пригласите меня снова.

— Кажется, так сходят с ума, — пробормотала я вслух.

— Тогда точно соглашайтесь! — нелогично, но убедительно поддержал голос. — Вы же ничего не теряете!

— Хорошо, — сказала я.

И на всякий случай ущипнула себя за руку, чтобы что-то проверить. Я знала, что есть такой способ, но что именно так определяют, не помнила: то ли сумасшествие, то ли сон, то ли просто приводят себя в чувство. Ногти впились в руку, и стало больно. Но удалось ли мне что-то проверить, я не поняла.

— Спасибо! — обрадовался голос. — Ну, я тогда приступлю…

Последнее, что я услышала, — стук в дверь ванной и ворчливый мамин голос:

— Анюта, ты там полощешь или по телефону разговариваешь?

Когда я проснулась, стояло утро. Я лежала в кровати, солнце било сквозь тюлевые занавески, а на тумбочке пиликал будильник, живущий в мобильнике. Или мобильник жил в будильнике? Уже не поймешь. «Многофункциональность» — вспомнилось мне слово, и следом в памяти всплыл вчерашний — уже позавчерашний! — разговор, а за ним — все события вчерашнего дня.

Это оказалось удивительным чувством — копаться в собственных воспоминаниях, которые не твои. Почти как смотреть кино с собой в главной роли. Минувший день лежал перед моим внутренним взором, я могла его мотать туда и обратно, как кинофильм, нажимая паузу и рассматривая остановившиеся кадры. День был прожит правильно, хотя прожила его не я.

Память сохранила не все: как я ждала автобуса и как ехала домой, помнилось смутно. Зато хорошо запомнилось, как перед домом зашла в наш новенький бутик и долго со вкусом меряла дивные перчатки. Но не купила, решив сделать это в другой день, когда буду в себе. А зря — перчатки были хороши, могут раскупить. Но мой незнакомый друг решил не брать на себя такую ответственность.

Плохо запомнилось время в кресле у стоматолога — то ли неизвестный друг постарался его стереть из памяти, то ли мне не слишком хотелось вспоминать. Зато живо помнился симпатичный парень из очереди в кабинет, с которым мы, оказывается, легко познакомились, живо побеседовали и даже обменялись телефонами. Я рассказывала, как страшно боюсь зубных врачей, и он со смехом признался, что тоже их боится с самого детства, но что делать? Его звали Андрей, по образованию искусствовед, а работал механиком в кинотеатре.

Остаток дня тоже запомнился хорошо — я светски беседовала с мамой, спокойно реагируя на ее обычные поддевки, смотрела телевизор, немного попереписывалась с Эдиком. Переписку нашу я тут же нашла в мобильнике — нормальные ироничные сообщения, очень в моем стиле. Вот только тот, кто был в моем теле, никаких волнений по поводу Эдика не испытывал, и от того переписка вышла особенно удачной. «Ты сегодня в ударе!» — написал мне Эдик. Затем ровно в восемь я звонила начальнику, сообщив, что зуб вылечен и завтра я выйду в бухгалтерию как обычно. Черт возьми, я даже аккуратно завела будильник на семь тридцать, а одежду разложила стопочкой! Вспомнив о будильнике, я вскочила на постели — на просмотр воспоминаний ушло больше часа. Ругая себя за несобранность, я заметалась по комнате и вскоре окунулась в обычную жизненную суету.

Осталось неясным, услышу ли я когда-нибудь тот голос, и смогу ли его как-то отблагодарить? Что для этого надо сделать? Запустить второй зуб мудрости? Ответ на эти вопросы я узнала только через два месяца.

Андрей предложил меня проводить, но я отказалась. И очень зря. Этого типа я увидела, когда свернула на бульвар. Мне он сразу не понравился. Плюгавенький мужичок сидел на скамейке под фонарем, а на коленях у него лежала кепка. Но исходила от него какая-то эманация мерзости. Вскоре я заметила, что он идет за мной, и ускорила шаг. И сразу услышала за спиной топот и хриплое дыхание. Бросилась бежать, но куда убежишь на каблуках в два часа ночи по безлюдному бульвару? Почти безлюдному: какой-то парень с рюкзаком прошел мимо нас, так старательно отворачиваясь, словно сдал себя кому-то пожить, а жилец не смел рисковать физическим лицом. Да какая-то бабка, шатавшаяся в кустах, пьяно проорала из конца аллеи: «Бегают, бегают, сами не поймут, чего бегают…»

Плюгавый был яростен и неразговорчив: когда каблук подвернулся и я грохнулась на асфальт, он больно схватил меня за плечи и поволок в кусты. А когда я закричала, зажал мне рот, а другой рукой начал душить — не сильно, но мне в тот момент показалось, что насмерть. Я продолжала биться и сопротивляться, и пальцы на моем горле сжимались все сильнее…

— Разрешите мне? — вдруг ясно прозвучал в голове голос.

Проснулась я утром в своей кровати, поняла, что жива, и сразу полезла в память посмотреть, чем все кончилось. Кончилось все на удивление легко: сопротивляться я прекратила, обмякла — и маньяк тут же отпустил горло. Некоторое время он мешкал и копошился — то в своей одежде, то в моей, и непонятно было, чего он хочет, то ли грабить, то ли все-таки насиловать, то ли просто растерялся. Прошло несколько томительных минут, и вдруг на аллее появилась милицейская машина, лениво катящаяся по брусчатке со скоростью пешехода. Плюгавый тут же исчез. И больше не появился, хотя машина проехала мимо кустов и удалилась, ничего не заметив. Дальше в памяти с удивительной резкостью сохранилось, как я дошла до дома, изучила себя в зеркало и даже подержала на шее тряпочку, смоченную холодной водой, чтобы не осталось синяка. А затем тихо прошла в мамину комнату, стараясь ее не разбудить, накапала в стаканчик то ли валокордина, то ли валерьянки и легла спать. Удивительное спокойствие!

Все это пронеслось в памяти мгновенно, а в следующий миг я услышала голос — он все еще был со мной.

— Простите, — начал он вежливо. — Я решил попрощаться и извиниться за вчерашнюю поспешность. Мне показалось, что вам было очень неприятно вчера жить, и я вмешался.

— Спасибо! — мысленно поблагодарила я как можно отчетливей. — Вы меня вчера просто спасли! Скажите, как мне вас отблагодарить?!

— Ну что вы, какая благодарность? — удивился голос. — Спасибо вам, что дали мне прожить за вас еще один прекрасный вечер.

— Я бы не назвала его прекрасным, — мрачно возразила я.

— Любой момент жизни прекрасен, — ответил голос слегка печально. — По крайней мере для нас. Видите ли, там, где я живу, жизни фактически нет.

— А где вы живете? — жадно спросила я.

— Боюсь, не смогу точно объяснить, — вздохнул голос. — Вам будет проще считать меня существом с другой планеты, из другого мира или другого времени. Это верно лишь отчасти, но других слов у вас в языке пока нет.

— А могу я вас считать своим ангелом-хранителем? — спросила я.

— Конечно! — охотно подтвердил он. — Но это тоже не совсем верно — ведь я не могу вас ни от чего сохранить, я только готов прожить неприятные моменты вместо вас. На вашем языке правильнее будет называть меня гастарбайтером.

— Какой же вы гастарбайтер? Вы же не получаете денег за работу.

— Я получаю возможность прожить за вас маленький кусочек настоящей жизни. Поверьте, для меня это очень много значит — там, где живу я, ничего похожего нет. У нас очень и очень плохо с жизнью. И то, что для вас — неприятный день, для нас — просто счастье. В самом деле, ну что это такое — зубная боль или городской насильник?

— Это отвратительно!

— Для нас, — вежливо повторил голос, — даже такие дни — щедрый подарок. Мы готовы жить за хозяина все те утомительные, неприятные, больные и грязные дни, которые вы сами прожить не хотите.

Я задумалась.

— А вас много?

— Да, — вздохнул он, — увы. Нас очень и очень много, и на всех жизни не хватает. Вы бы ужаснулись, если бы знали, в каких условиях живем мы. На вашем языке это жизнью назвать нельзя вообще. Но мне наконец выпало опекать вас. Было очень сложно добиться этого права, пришлось много чем пожертвовать, а после я стоял в очереди почти вечность и уже не надеялся, что мне выпадет такой шанс. — В голосе появились нотки гордости, но он смутился и поспешно добавил: — Если я вам не нравлюсь, если вам кажется, что я неискренен с вами или недобросовестно прожил за вас день — вы в любой момент можете меня выгнать! И на смену тут же придет новый. Поэтому я очень хочу, чтобы вы остались довольны.

— А у других людей тоже есть… гастарбайтеры? — догадалась я.

— Да, — ответил он, — у большинства окружающих вас людей тоже есть свои гастарбайтеры. Некоторые даже просят пожить за них не только в неприятные дни, но и просто в дни скучные. Есть гастарбайтеры, которые живут неделями, месяцами, даже годами. Бывает, знаете, сидит человек в тюрьме, сидеть ему долго…

— Странно, что я об этом ничего не слышала… — пробормотала я вслух.

— Ну кто же станет это рассказывать? — удивился голос. — А если расскажет — сами понимаете, ему прямая дорога в психушку. А там так скучно и неприятно… Для вас, конечно, — поправился голос. — Нам от постояльцев очень много просьб поступает.

— Что-то я слышала про людей, которые жалуются на голос внутри головы! — вспомнила я, и тут у меня возникла другая мысль: — Скажите, а можно как-то понять, человек сам перед тобой или это гастарбайтер?

Голос не отвечал долго — видно, задумался.

— Точно определить я сам не смогу, — ответил он наконец. — Гастарбайтер во всем старается поступать так, как делает хозяин обычно. Поэтому, когда живет гастарбайтер, человек выглядит очень обыкновенно, очень буднично, даже чересчур. Но есть один верный признак: гастарбайтер не сделает никаких резких поступков, ничего не поменяет и не примет никаких судьбоносных шагов. И если надо принять важное решение, всегда попросит время на размышление — до прихода хозяина. Ведь если он ошибется — сами понимаете, Анна, хозяин рассердится и выгонит его навсегда…

— Скажите! — оживилась я. — А как можно вас позвать?

— Ой, — поспешно откликнулся он, — я так старался не показаться навязчивым, что забыл с вами обсудить этот важнейший вопрос! Вы можете позвать меня в любую минуту — придумайте какой-нибудь знак или кодовое слово, которое произнесете мысленно. Или пальцы скрестите.

— Я позову вас вот так… — Подняв левую ладонь, я сжала ее в кулачок, обхватив большой палец, — как в детстве, когда волновалась.

— Спасибо вам большое! — откликнулся голос. — Конечно, зовите меня, всегда буду рад! До свидания.

И он умолк. Я еще немного посидела в задумчивости — на душе было очень легко и спокойно. Забытое детское счастье, которого в детстве не ценишь: знать, что в любой момент достаточно позвать, и придет помощь.

Я подняла левую ладошку и сжала большой палец в кулачке.

— Здравствуйте снова! — послышался голос.

— Я просто хотела вас еще раз поблагодарить, — ответила я. — Но я даже не знаю вашего имени…

— У нас нет имен, — объяснил голос. — Называйте меня просто Анна, как и вас.

— Спасибо, Анна, — ответила я, — очень тебе благодарна. В качестве благодарности — хочешь прожить за меня пару дней?

Так дальше продолжаться не могло — это понимали и я, и Эдик. Наверно, о чем-то догадывался и Андрей. Даже мама неожиданно проявила такт и перестала меня допрашивать, хотя смотрела грустно. Это был тупик, отношения следовало безжалостно рвать. Причем, как я теперь понимаю, еще четыре года назад, когда я была наивной студенткой. Но я понимала, насколько этот разговор окажется болезненным — и мне, и особенно Эдику. Странно ведь, как поменялись мы ролями за эти четыре года. Смешно вспомнить: ведь когда-то я плакала, сидела сутками у телефона, ждала его звонков. А Эдуард Степанович не звонил — у него же работа, семья, лекции… Теперь Эдик совсем сошел с ума, забрасывал меня сообщениями, требовал встреч, даже вдруг заказал доставку цветов на дом. Надо же — ни один мужчина не заказывал мне на дом цветы. Последней каплей стал звонок в час ночи, когда Эдик сообщил, что ушел из дома, бросив жену, и подает на развод. И все ради меня. Ирония судьбы. О чем он думал все эти четыре года? А о чем думала я?

Надо было все решить. Но как это сделать — я не представляла. Кошмарная сцена даже начала мне сниться: мы назначаем встречу в ресторане, Эдик приходит с огромным букетом, заказывает лучшее вино — он же у нас эстет, — вынимает красную бархатную коробочку, перевязанную ленточкой, и многозначительно кладет на стол передо мной. И смотрит на меня, смотрит с нежностью, потому что понимает, что это наша самая важная встреча. Но еще не знает. А я вижу, как он постарел, как измотаны его глаза, как много седины появилось в заносчивой профессорской бородке. Опускаю взгляд и тихо сообщаю: «Эдик, прости, но между нами все кончено…» Или нет, не так: «Эдик, я пришла сказать, что люблю другого…» Или просто: «Давай останемся друзьями?» И тут у него открывается рот, а веко начинает подергиваться. И он говорит шепотом: «Аня, это ведь шутка?» Или, наоборот, вскакивает, роняя стул: «Как?! Почему?! Что случилось?! Все же так было у нас хорошо? Ну скажи, ведь у нас все всегда было хорошо?!» Или просто: «Я в это не верю!» Или швыряет букет мне в лицо… хотя нет, букет уже у меня в руках. Тогда вырывает букет из моих рук, бросает на пол и кричит, багровея: «Шлюха!!! Проститутка!!! Как ты могла?!! Я ненавижу тебя!» А потом лицо его заливает бледность, он приходит в себя и шепчет: «Анюта, прости меня… Что мне для тебя сделать?! Скажи, что я должен сделать?! Я сделаю все, что хочешь! Что я должен сделать?»

А я? Я что должна сделать? Сказал бы мне кто… Я нервно покусала губу и сама не заметила, как левая рука сложилась в кулачок. Решение оказалось удивительно простым.

— Здравствуй, Анна! — тут же откликнулся голос.

— Здравствуй, Анна, — ответила я. — Сегодня вечером позвони Эдику и назначь встречу. Завтра встреться с ним, скажи, что между нами все кончено. Постарайся быть с ним мягче, но решения не меняй и надежд не давай. И еще… — Я вздохнула. — И еще даю тебе три дня… нет, целую неделю! На все те истерики, которые он будет устраивать. Советую отключить мобильник. Справишься?

* * *

Дни тянулись друг за другом нескончаемой вереницей, как кадры кинолент в рубке Андрея. Мы сняли квартиру и стали жить вместе, но будни оказались скучны. По-прежнему каждое утро я уходила в офис, садилась за свой стол и составляла бесконечные ведомости, шутливо бранясь с прочими девочками нашей бухгалтерии. Андрей шел на смену или торчал в интернете. Вечером, если у Андрея не было дежурства, мы ужинали вместе, садились на диван перед монитором и смотрели модные сериалы с субтитрами — из тех, что интересно смотреть, но после нечего вспомнить. Андрей не любил их за то, что приходится качать из интернета и смотреть на маленьком экране. Но все равно качал и смотрел. Фильмы, которые крутил его кинотеатр, он тоже не любил — говорил, скучно, однообразно.

Выходные проходили интересней: мы шли в кафе, на концерт или в клуб, а потом обычно у нас бывал секс, хотя в последнее время тоже довольно однообразный.

Если мне становилось грустно, особенно по утрам, когда просыпаешься по будильнику и смертельно не хочется вставать, я складывала руку в кулачок и звала Анну пожить за меня денек-другой. Запрещала я лишь секс с Андреем. Сама не знаю почему, наверно, ревновала. Но мне эта мысль казалась недопустимой. Как реагирует Андрей на отказы Анны — я старалась не выяснять. Потом как-то само получилось, что в будни меня всегда заменял гастарбайтер, а я появлялась лишь на выходные.

Шел обычный воскресный вечер. Позади у нас осталась милая итальянская пиццерия, бутылка шампанского, романтическая прогулка по тому бульвару, который я все еще не очень любила, затем торопливый душ и плавный, без лишних слов, прыжок в постель. И когда все кончилось, когда мы уже отдыхали, когда я лежала у него на плече, задумавшись, то вдруг неожиданно для самой себя спросила:

— Послушай, тебе не кажется, что мы стали жить как-то порознь?

— Почему? — удивился он и приподнялся на локте.

— Не знаю. — Я пожала плечами. — Вроде вместе, но каждый по отдельности.

— По-моему, все нормально, — ответил он.

— Я так не думаю, — грустно сказала я. — Тебе не кажется, что наша жизнь превратилась в какое-то болото?

— Нет, — отвечал он. — Почему?

— Тебе не кажется, что ты иногда живешь будто не со мной?

Я замерла, боясь услышать ответ.

— Нет, не кажется, — ответил он. — Что ты имеешь в виду?

Я помолчала.

— Хочешь, серию посмотрим? — предложил Андрей.

— Нет. — Я качнула головой. — Давай лучше поговорим. Скажи, как ты видишь наше будущее?

— В каком смысле? — удивился он.

— Ну… — Я замялась. — Понимаешь, каждой женщине хочется стабильности.

— Вас не поймешь, — зевнул Андрей. — То тебе жизнь болото, то наоборот — стабильности.

Я посмотрела ему в глаза и решилась:

— Андрей, ты меня любишь?

— Конечно, — кивнул он удивленно.

— Андрей, мы живем вместе почти год, почему ты мне никогда не делал предложения?

Он замялся и отвел взгляд.

— Послушай! — настаивала я. — Давай наконец поговорим. Мы живем вместе, но так давно не разговаривали! Мне уже двадцать шесть, я хочу семью, хочу ребенка… Я тебя люблю!

— Я тебя люблю, — повторил он послушно.

— Если я тебе сама предложу завтра пойти в ЗАГС и подать заявление, что ты мне ответишь?

Андрей мялся.

— Ты меня не любишь? — ахнула я.

— Люблю, — вздохнул Андрей.

— Но не хочешь на мне жениться и не хочешь детей?

— Хочу, — ответил он.

— Так пойдем прямо завтра и подадим заявление!

— Завтра не могу, — пробормотал Андрей. — Завтра дежурство.

— Хорошо, послезавтра, во вторник?

— Давай все обдумаем? — предложил он.

И тут я взорвалась:

— Давай! Обдумай сейчас и ответь мне! Мужчина ты или нет?

Андрей снова отвел глаза.

— Мне надо подумать, — пробормотал он. — Дай мне подумать?

— Сколько?

— Хотя бы пару недель.

— Сколько?! — ужаснулась я. — А почему сейчас ты не можешь дать ответ?

— Сейчас, — сказал Андрей с удивительно знакомой мягкой интонацией, — я не могу. Мне надо обдумать. Смогу точно сказать только в следующем месяце, восьмого числа, как раз будет твой день рождения…

И тут я вдруг все поняла.

— Что, хозяин в отпуске? — желчно спросила я, глядя прямо ему в глаза.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду! — фальшиво ответил Андрей, стараясь не встречаться со мной глазами, а затем протянул руки: — Я люблю тебя и…

— Не трожь! — заверещала я, вскакивая. — Не трожь меня больше своими подлыми руками! Клещами, щупальцами или что там у тебя внутри!!!

— Анечка…

— Будь ты проклят, киномеханик! — Я чувствовала, что по лицу катятся слезы. — Я думала, ты… А ты не только себя, ты и меня сдавал в аренду чудовищу!

Я думала, что мама устроит сцену, но она встретила меня спокойно — с пониманием и теплом. Взяла из рук баулы с моими вещами, принялась хлопотать на кухне. Со мной творилось что-то странное: слезы то катились, то высыхали, бросало то в жар, то в холод. Я сбивчиво объяснила, что у нас с Андреем все кончено, но подробности расскажу завтра. Мама не стала ни о чем спрашивать, расстелила диван в моей комнате, напоила чаем, заставила зачем-то выпить аспирин…

Она ушла в свою комнату, а я в свою. Выключила свет, легла, но сон не шел, а на душе было невыразимо мерзко. Тогда я встала, прошлась по комнате — своей комнате, с детскими рисунками на стенах, со шкафчиком, набитым любимыми когда-то дисками… Все это казалось теперь не моим — далеким и чужим. Бесцельно пошатавшись по комнате, я вышла на балкон, спотыкаясь о наваленные там корзины. Облокотилась о перила и стала смотреть вниз. Район спал. Отсюда, с девятого этажа, он был виден весь — от бульвара и до трамвайного кольца. Тут была моя школа, там — детская поликлиника, где мне вырвали первый молочный зуб. Слева за корпусами торчал бетонный торец проклятого кинотеатра «Луч»… Мягко светили фонари, шелестела майская листва.

Завтра меня ждала проклятая бухгалтерия, разговор с мамой, а потом опять — будни, будни, однообразные как десять арабских цифр на листках календаря. Я снова посмотрела вниз, а потом вдруг запрыгнула на корзины, перебросила коленку и села на холодные перила, свесив ноги вниз. Далекий двор, наполненный асфальтом, автомашинами и сиренью, плыл подо мной в полумраке и ночных шорохах. Глубина двора старалась ухватить взгляд и дернуть вниз.

«Раз, и все, — сказала я себе. — И хватит».

И я уже почти перевесилась вперед корпусом, но в этот момент раздался голос.

— Анна, — мягко, но торопливо произнес он. — Если вам не принципиально, позвольте мне?

— Что? — опешила я. — Прыгнуть?

— Позвольте мне дожить за вас остальные годы? — Голос снова заторопился: — Вы знаете, все-таки там, внизу, у вас будут очень болезненные минуты. А может, даже часы. И это будет так некрасиво выглядеть со стороны! Соседи станут глазеть из окон, Тамара Гавриловна выскочит злословить, приедет милиция… Потом, вы же стольких людей огорчите! Ведь у вас мама, одноклассники, коллеги, подруги… Эдик будет убит горем, извините, что о нем напоминаю. Ну и Андрей, конечно, огорчится очень, особенно когда вернется и узнает… А я обещаю вам прожить вашу жизнь хорошо! Спокойно, достойно! Вы согласны? Да?

Я задумалась. Терять мне было нечего — для себя я все решила.

— Только будь помягче с мамой, — попросила я. — Скажи, что я ее всегда любила. Хоть мы и ссорились.

Голос молчал.

— Чего же ты молчишь? — спросила я требовательно. — Обещаешь?

— Извини, — печально ответил голос. — Я не могу это обещать. Мамы нет.

— Как это? — не поняла я.

— Она отбыла… насовсем. — Голос тщательно подбирал слова. — Там теперь живет гастарбайтер.

— Давно? — спросила я ошарашенно, еще до конца не понимая смысла этих слов.

— Уже четыре года. После той ссоры. Ну, помнишь, когда мама пригрозила, что, если ты продолжишь встречаться с Эдуардом, она жить не будет…

Я открыла рот, а затем до крови прикусила губу.

Голос долго молчал, а потом все-таки продолжил:

— Так если ты не против…

— Послушай! — перебила я. — Да сколько же вас здесь понаехало?! Что вам всем здесь надо?!

— Мы же не виноваты, — вздохнул голос. — Разве мы виноваты? Мы просто готовы взять на себя то, от чего вы отказываетесь.

— Но вы же нас почти всех выжили! Почти всех! — завизжала я вслух. — Никого не осталось! Хорошо устроились — сначала зуб, потом неприятный разговор, а потом и все вам отдай?!

— Так мы никого не принуждаем! — взмолился голос. — Разве мы виноваты, что согласны жить там, где вы не хотите?

Я решительно перебросила ноги обратно на балкон.

— Знаешь что, моя дорогая Анна? — сказала я мысленно, но очень отчетливо. — Проваливай прочь и никогда больше не приходи!

— Простите! — залепетал голос. — Я никак не…

— Я сказала: вон отсюда!!!

— Конечно, как скажете… Но если вдруг заболит зуб мудрости или…

— Мой зуб — мне и разбираться! У меня нет лишних зубов, с вами делиться! И лишней боли для вас нет! Это все мое — ясно? Даже боль! Я, может, сама ждала вечность, чтобы пожить собственной жизнью! Уходи навсегда!

На соседнем балконе послышался шум, и высунулась заспанная Тамара Гавриловна.

— Что за вопли в час ночи?! — проскрипела она. — Я в суд подам!

— Да хоть прямо завтра, — огрызнулась я.

— Мне надо подумать, — мрачно пообещала Тамара Гавриловна и зачем-то уточнила: — Месяца через два подам.