Новые мифы мегаполиса Часть 4

Олег Овчинников
Операторы всех стран

— Карл для Лары украл кальмаров, — с порога объявил я. Не бог весть какой каламбур, однако на его сочинение ушло сорок минут: дорога быстрым шагом от метро до дома. — А Лара для Карла?

— Ты не Карл!

— Я в курсе. Оттого и не украл, а обменял на честно заработанные мятые бумажки.

Я выставил на стол тщедушную баночку. Строго говоря, это была смесь кальмаров с осьминожками, но осьминожки не ложились в размер. Лара задумчиво покрутила ее в пальцах.

— Разве я просила кальмаров?

— Угу. Причем была очень убедительна.

— Странно. Мне кажется, речь шла об эклерах. Сейчас бы я точно съела эклер.

— Так кальмары уже не нужны? Давай я их выброшу.

— Не дам!

Она вцепилась в баночку, вся сжалась в своем кресле и теперь смотрела исподлобья взглядом осьминогозависимого кальмаромана.

Я вздохнул с облегчением. В это время суток в нашем районе можно найти все что угодно, кроме порядочных людей и эклеров.

— Я свинья, да? — вдруг спросила она.

— Ты с ума сошла! — Я присел на подлокотник кресла и погладил мышиные хвостики, заменяющие Ларе челку. Сегодня их было восемь. И склеенные ресницы — следы недавних слез.

Она взяла мою руку, обвила своими и покачала головой.

— Свинья… Сижу тут, ничего не делаю, извожу тебя капризами, а ты вкалываешь за двоих.

— За троих, — уточнил я. — Но эти трое того стоят! Ты ходила в консультацию?

— Ходила, только… — Лара опустила глаза. — Я не досидела. Не смогла. У меня снова был приступ, и я убежала. Там столько женщин в очереди. Некоторые светятся, как солнышко, а некоторые… некоторые…

— Ну все, все, все. — Я прижал ее голову к своей груди.

— Я помню его наизусть, — пожаловалась она.

Я кивнул. Я тоже помнил слово в слово содержание многих сеансов. В особенности тех, о которых больше всего хотел бы забыть.

— Не знаю точно, кого я услышала, но там была одна брюнетка — совсем молоденькая. Она так нервничала. Постоянно выбегала курить, хотя это же нельзя, правда?

— Конечно. Расскажи, что там было. Станет легче, — соврал я.

Лара отпустила мою руку, откинулась в кресле и оцепенела. Как будто и вправду по второму разу переживала сегодняшний сеанс. Только во время сеанса голос меняется, а Лара заговорила своим собственным, и глаза ее все время оставались карими. Она сказала:

— Я никогда больше не изменю Жене. Господи, я никогда больше не изменю Жене. Только бы, только бы, только бы он не узнал, что это не его ребенок!

— Это все?

— Да. — Лара вздохнула. Кажется, ей действительно стало легче. — Я проорала это на весь коридор. Все, кто был в очереди, перестали болтать и уставились на меня, как на сумасшедшую. Наверное, они подумали, что это я… Ну, что я изменила какому-то Жене, и у меня сдали нервы. А у молоденькой брюнетки было такое лицо, как будто ее ударили. Я все-таки думаю, что подслушала именно ее.

— Тебе повезло.

— Глупости!

— Тебе сказочно повезло. Хотел бы я хоть раз увидеть того, кто кричит о своей боли моим ртом.

— Только не в этом случае. Я все равно ничем не могла ей помочь. Только взглянула на нее и… убежала. Не знаю, как я смогу туда вернуться.

— Тебе не обязательно возвращаться.

— Да? И в роддом ложиться не обязательно? А ведь там будет в сто раз хуже. Там ВСЕМ больно и страшно!

— И в роддом не обязательно.

— Как же я буду рожать?

— Дома будешь рожать, в ванне.

— У нас нет ванны.

— Прости, все время забываю. Тогда в душевой кабинке. Или я найду еще одну работу, и мы устроим тебя в частный роддом.

— У тебя и так миллион работ.

— Значит, еще одна ничего принципиально не изменит. Зато, когда мне выплатят миллион зарплат, мы сразу станем миллионерами.

Вопреки моим надеждам Лара не отреагировала на вымученную шутку.

— Проклятый кризис, — вздохнула она. Потом скосила глаза на свой живот, и я отметил, что с каждой неделей у нее это получается все естественнее. — Как ты думаешь, каким он будет?

— Почему он? А вдруг она?

На этот раз Лара улыбнулась.

— Все равно он. Потому что ребенок. Скажи, раз мы оба с тобой… такие, то и он может стать… таким?

Что за жизнь? — стиснув зубы, подумал я. Пять лет вместе, а так и не договорились, что и как называть. Приступы или сеансы? Вызывают нас или абонируют? У нас даже нет слов, чтобы назвать самих себя. Кто мы? Операторы односторонней связи? Ассенизаторы человеческих душ?

Прокля́тый кризис? Нет, про́клятые мы! Знать бы еще, кем и за что.

— Не знаю, — сказал я. — Я бы хотел, чтобы он был нормальным.

— Ладно. Давай ужинать, — предложила Лара.

Приготовления к ночному пиршеству заняли пару минут. Мы застелили стол выпуском прошлогодних новостей. Лара выбралась из кресла, чтобы нарезать хлеб. Я отыскал консервный нож и выпустил на волю кальмаров с осьминожками. Мы уже занесли над ними вилки, когда нас обоих накрыло.

— Снова Она, — простонала Лара.

— Похоже, — согласился я, наблюдая, как из нашего тесного мирка, из этих четырнадцати метров полезной площади, куда-то утекают все краски.

Еще мы успели взяться за руки. Мы делали так всегда, когда у одного из нас случался сеанс. С того самого раза, когда нам, сидящим за столиком в летнем кафе, удалось свести вместе две потерявшиеся судьбы. Тот успех больше не повторялся, но мы не теряли надежды, что когда-нибудь из миллиона случайностей сложится еще одно маленькое чудо.

Сейчас я не надеялся на чудо. Я знал, что нас ждет. За последние полтора месяца мы с Ларой пережили это раз двадцать.

Что ж, будем надеяться, переживем и двадцать первый.

Мы одновременно запрокинули головы к свисающей на обрезке шнура шестидесятиваттной лампочке, которая все тускнела и тускнела, пока не превратилась в черную несъедобную грушу, и закричали в один голос — полный отчаяния голос девочки-подростка:

— А-А-А-АПЯТЬ!

— Поддалбливай тут вокруг кабеля, — сказали мне, и я, натянув рукавицы, стал поддалбливать.

Сверху то ли сыпалось, то ли моросило, и это было хорошо: подмокшая земля казалась не такой твердой. В однообразных подъемах и падениях тяжелого лома тоже было свое очарование. Под эти монотонные «Бух! Бух! Бух!» можно было не думать ни о чем, кроме самого насущного. Например, о том, что ты не замерзнешь, пока хотя бы одной твоей руке или ноге сухо и тепло, и какая это была гениальная идея утеплить прохудившиеся ботинки зимними меховыми стельками.

Но реальность — такая штука, от которой не спрячешься на дне самой глубокой траншеи, и когда очередное «Бух!» раздалось не снаружи, а внутри, я подумал только: «Что ж так часто-то? Ведь только вчера же…» Сомнений не было, это снова начиналось оно. Вернее, Она. Если обычный абонент выходил на связь постепенно, как будто нащупывая свой путь к тебе, а потом и сквозь тебя, в любом случае у тебя оставалось время, чтоб хоть как-то подготовиться, то Она всегда появлялась резко и целиком. И никакого тебе холодка с мурашками, никакой иголочки в темя — просто «Бух!» — и словно бы еще один лом вбили тебе в то место, где раньше был позвоночник.

— ГОСПОДИ, ДА ЗА ЧТО МНЕ ВСЕ ЭТО?

И то верно, за что?

Пять минут спустя я стоял, гладил через воротник толстовки сорванное горло и наблюдал, как мир вокруг меня снова обретает цвета. И самыми яркими пятнами в нем были лица коллег по бригаде. Наш старший (он же — единственный русский, помимо меня) возвышался над краем траншеи, молчаливый и яростный, точно бог возмездия. Я догадался, что сейчас меня будут бить, возможно, даже похоронят в этой импровизированной могиле шириной в полтора и длиной в шестьдесят метров, и, проследив за взглядом бригадира, понял, за что. Оказывается, во время сеанса я не прекратил долбежку, и сейчас острие лома торчало из сердцевины развороченного кабеля.

— Слушай, малахольный, иди-ка ты отсюда, а? — предложил бригадир.

Я положил лом на влажную землю, бросил сверху рукавицы и не спеша выбрался из траншеи. Помогать мне не стали. Бить, правда, тоже. Представители восточных национальностей вообще с пониманием относятся к бесноватым.

— И больше не приходи! — бросил мне вслед бригадир.

Жалко. Из миллиона моих работ эта, пожалуй, была лучшей. Платили здесь немного, зато после каждой смены.

— Что ж ты творишь с нами, глупая? — вслух подумал я.

Она ворвалась в нашу жизнь в начале сентября. То ли переехала откуда-то вместе с родителями, то ли вернулась с каникул, осознав себя в новом качестве, но Первый Звонок в этом году обернулся для нас с Ларой пожарным набатом.

Она была оператором. То есть могла улавливать чужую боль, ненависть, ярость и страх и так же, как все мы, не знала, что с ними делать. Вот только Ей, судя по голосу, было двенадцать, и после каждого сеанса у Нее случалась истерика. Все принятые эмоции при этом снова неслись в эфир, усиленные и дополненные Ее собственными комплексами и страхами. Двенадцать лет — возраст, когда мир и без того повернут к тебе своими острыми углами. Когда каждая неудача оборачивается уверенностью в собственной ущербности. Когда тебе кажется, что на целом свете ты такой один. Об этом хочется кричать. И Она кричала, не разжимая губ. А мы с Ларой срывали голос.

Понятно, что жить с такой сиреной в голове нельзя. Ждать, пока девочка успокоится, можно долго, вплоть до совершеннолетия. Успокоить Ее самим? Но как? Ведь Она раз десять на моей памяти спрашивала «ПОЧЕМУ Я НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ?», но ни разу — «ПОЧЕМУ Я, ТАНЯ ИВАНОВА ИЗ ШЕСТОГО «Б», НЕ ТАКАЯ КАК ВСЕ?». И пусть тань ивановых в окрестностях едва ли не больше, чем шестых «Б», у нас была бы хоть какая-то зацепка. Мы же знали лишь Ее пол, примерный возраст и то, что она живет где-то неподалеку. Об этом говорила чистота и сила сигнала.

Когда жить в постоянном ожидании разрыва мозга стало невыносимо, мы попытались найти ее на основании наших скудных данных, призвав на помощь научный подход. Мы разбили район на квадраты. Надеялись по изменению интенсивности сигнала установить его источник. Я был против участия Лары, но как иначе мы смогли бы сравнивать показания? Днем я работал, каждую вторую ночь — тоже, поэтому для поисков у нас оставалось только ранее утро и вечер. Истерики у девочки чаще всего приходились на вечер, поэтому мы выходили на охоту в темное время суток. В первый раз я занял пост у метро, Лара — в парке. Нам «повезло», очередная истерика случилась, едва мы заняли наши позиции. Когда все закончилось, мы обменялись впечатлениями. «Ну, как у тебя было?» — «Плохо». — «Насколько плохо?» — «Ужас как плохо». — «М-да… И у меня ужас». В общем, так себе получился обмен. Назавтра я переместился к рынку у МКАД, Лара — к двум новым высоткам… где мы и провели три вечера кряду, ожидая, когда закончится внезапное затишье. И на четвертый вечер дождались. Контузило обоих, причем опять невозможно было понять, кого сильней. Так бы мы и продолжали нашу чехарду, если бы следующий сеанс не настиг меня на противоположном конце Москвы, в метро, под гранитной толщей, надежно экранирующей любой сигнал. Кроме этого. Передача была чистая и мощная, как из соседней комнаты. И глупо было предполагать, что загадочная девочка следует за мной по пятам. Просто расстояния не играли для нее роли.

В тот день я вернулся домой поздней обычного. Поймите меня правильно, я уважаю нашу милицию. Но почему-то совершенно без взаимности. Кстати, имейте в виду, если в переходе метро вы начнете кричать детским голосом «ПОЧЕМУ ВЫ ВСЕ МЕНЯ НЕНАВИДИТЕ!», вам не поможет ни Бог, ни черт, ни московская регистрация.

Единственным полезным следствием из нашей охоты на лис стал вывод о том, что мы имеем дело с оператором потрясающей силы.

Из-за которого я сегодня остался без работы.

Отпирая входную дверь, я все еще думал, как бы помягче сообщить об этом Ларе. Но оказалось, что ей тоже не терпится поделиться со мной новостями.

— Знаешь, я все-таки сходила на УЗИ, — объявила она. — К частному врачу. Потратила ку-учу денег.

— Мятых бумажек, — поправил я.

— Да, мятых бумажек. Зато я была там совсем одна.

— И что показало УЗИ?

— Сесть не хочешь?

— Хочу. Но боюсь заснуть.

— Лучше все-таки сядь.

Я опустился на стул. Сна ни в одном глазу, напротив, нервное сердцебиение в висках.

— Ну, что? Говори же! Клянусь, я обрадуюсь всему, включая неведому зверушку.

— Там… — Лара обхватила руками живот и вздохнула. — Картина Репина. Опять двойня.

— Что? О ч-черт! — против воли сорвалось с языка. — То есть… Я хотел сказать: ура!

— Первое слово дороже второго, — сказала Лара и отвернулась к стене.

— Чепуха! Первое слово в огне горит, второе правду говорит, — горячо возразил я, думая про себя: «Черт! Черт! Черт!»

— Как же мы будем жить? — спросила Лара у выцветших, в жидкий цветочек, обоев.

— Долго и счастливо. — Я обнял ее, быстро поцеловал в висок, в каждый мышиный хвостик, в другой висок и повторил: — Долго и счастливо.

— Ну да. Если только…

— Никаких если!

Но Лара все же закончила:

— Если только Она позволит.

Две перевязанные бечевкой стопки книжек я нашел еще весной. Классика, словари и немного детективов. Кто-то сложил их возле мусоропровода, а я принес домой. Думал, буду почитывать на досуге. Однако досуг за полгода не выдался ни разу.

Я взял верхнюю книжку из стопки, как оказалось, томик Чернышевского. Для моих целей он подходил как нельзя лучше.

«Что же делать-то, а? — думал я, легонько постукивая книжкой по затылку. — Что делать?»

Тюк, тюк, тюк… Непрямой массаж мозга не помогал.

Тогда я попробовал другой способ.

— Ларусь! Скажи, пожалуйста, страницу и абзац.

— Тридцать шесть и пять, — ответила Лара, задумчиво изучая градусник.

— Спасибо.

Я раскрыл книгу на тридцать шестой странице, отсчитал пятый сверху абзац и прочел:

«Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель».

— Бр-р-р-р! — Я помотал головой и продолжил нарезать треугольники по комнате.

Тюк, тюк, тюк — окно. Тюк, тюк, тюк — стол. Тюк, тюк, тюк — кровать.

Даже не так.

Тюк, тюк, тюк — на что жить? Тюк, тюк, тюк — как рожать? Тюк, тюк, тюк — что делать с Нею?

— Ла-ар. Как ты думаешь, зачем писатели пишут книжки?

— Чтобы заработать кучу денег.

— Думаешь? Да нет, тогда бы они писали деньги.

— Значит, чтобы сделать людей лучше.

Я обдумал этот ответ и покачал головой.

— Наверное, все-таки нет. Никакая книга не сделает человека лучше. Строго говоря, те, кто особенно нуждается в улучшении, навряд ли читают книги.

Лара встряхнула градусник и снова сунула под мышку.

— Зато книга может помочь людям, которые УЖЕ хорошие, понять, что они не одиноки.

Я остановился, где был, на полпути между кроватью и окном.

— Ларусь. Я говорил тебе, что ты гений?

— Ни разу. Зато говорил, что никогда не врешь.

— Вот! — Я поднял глаза к потолку. — Где же ты, глупая? Я уже скучаю по твоему ЧТО ЖЕ СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ!

Должно быть, я слишком правдоподобно изобразил интонации двенадцатилетней девочки. Лара покосилась на меня настороженно. Я же, напротив, воспрял духом — впервые за эту трудную осень.

Когда Она пришла в следующий раз, я изо всех сил старался контролировать сознание. Надеялся остаться собой хоть на чуть-чуть, хоть на мгновение, чтобы, когда откроется эмоциональный портал, послать навстречу чужому страданию несколько ободряющих слов. Крикнуть или хотя бы прошептать: «Да, ты не такая, как все, но ты не одинока. Нас немного, но мы есть. И ты делаешь нам больно».

Только ничего у меня не вышло. Трудно изображать безучастность, когда по тебе едет асфальтовый каток. Девочка, как всегда, смяла меня, разжевала и выплюнула, даже не заметив.

Односторонняя связь так и осталась односторонней.

Бывает так: повесишь голову, опустишь руки и ничего уже не ждешь, как вдруг судьба, вдоволь наигравшись с тобой в кошки-мышки, сама постучится в двери и приведет с собой надежду. Что-то подобное случилось и с нами. Только наша судьба выбрала для визита странное время — около шести утра — и, судя по громкости ударов, стучалась в дверь ногой.

— Я открою, — сказал я Ларе, когда она заворочалась под двумя одеялами.

— Только осторожней, — попросила она сонным голосом. — Кто бы это мог быть?

— А я знаю? Сейчас! — крикнул я в сторону прихожей, застегивая ремень на брюках. Потом натянул футболку и босиком прошлепал к двери. — Кто там?

— Свои, — ответил немолодой женский голос. К тому же еще и неласковый.

Я распахнул дверь.

— Баб Глаш?!

— Кто ж еще! — ответила она таким тоном, будто заглядывала к нам по три раза на дню. Будто к нам вообще хоть кто-то заглядывал! — Эй! Пусти в дом, чего на пороге держишь?

Я посторонился, пропуская гостью в прихожую.

Баба Глаша была из наших. Иногда она принимала передачи, а все остальное время расплачивалась за это своей неустроенной жизнью и статусом районной сумасшедшей. С марта по октябрь она торговала возле универсама цветами сомнительного происхождения, все остальное время перебивалась сбором стеклотары. Этим утром баба Глаша пребывала в демисезонном состоянии: в левой руке она держала ведерко подмороженных гвоздик, а в правой — гремящую авоську, из которой во все стороны торчали бутылочные горлышки. По крайней мере мне стало ясно, почему баба Глаша стучалась в дверь ногой. Но вот зачем она пришла? И откуда вообще узнала наш адрес? М-да, загадка!

— Давайте вашу сумку. И ведерко сюда вот поставьте. Нет-нет, разуваться не надо. Проходите. Хотите стул или — сейчас я освобожу — кресло?

— Баб Глаш, хотите чаю? — Лара все-таки выбралась из своей шерстяной берлоги и даже успела натянуть халат поверх ночной рубашки.

— Не мельтеши, — буркнула баба Глаша и осталась стоять. Из-под нарочитой грубости выглядывала нерешительность. Нашей гостье тоже было не по себе. Она и сама плохо понимала, зачем пришла сюда. — Эта… сони… — начала баба Глаша словами популярного слогана. Продолжила сбивчиво, глядя в пол: — Так дальше нельзя. Мне б дожить свой век спокойно. Скоро семьдесят уже. Я так не могу. Надо что-то делать с этой малолеткой.

— С какой? — хором спросили мы с Ларой.

Бывает, совершенно невозможно удержаться от бессмысленного вопроса, даже если тысячу раз уверен в ответе.

Баба Глаша посмотрела на нас, усталая и старая, как сама Вселенная, и прописклявила:

— ДА КОГДА ЖЕ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ!

Вообще-то звукоподражатели из нас так себе. Только во время сеанса наши голосовые связки способны творить чудеса, но в данном случае узнаваемость была стопроцентной.

Я прокашлялся и предложил:

— Давайте все-таки выпьем чаю.

Я не заметил, откуда возникло порезанное на дольки яблоко, баночка джема, пачка печенья «Юбилейное». Баба Глаша с сомнением изучала надпись «Большевик. Москва 1855» на упаковке.

— Да свежее, свежее, — успокоила ее Лара. — Только вчера купила.

Чай мы с Ларой отхлебывали по очереди, сидя на шатких подлокотниках кресла и проклиная собственное негостеприимство. Оказалось, дома нет ни третьей чашки, ни дополнительного стула. Да и к чему они, ведь мы никогда не принимали гостей. Даже в ЗАГСе обошлись без свидетелей.

Разговаривали в основном барышни, я больше прислушивался к их ахам и охам, думая о своем.

— Как-то надо что-то делать, — по пятому разу повторяла баба Глаша.

— Да что тут поделаешь, — вздыхала Лара.

— Что-то надо. Как-то решить и сделать. Сообща.

— Сообща… — Я сорвался с подлокотника и принялся мерить шагами комнату.

— Снова он мельтешит, — пожаловалась гостья, но я только махнул рукой. На ходу мне лучше думалось.

— Баб Глаш, а много вы наших знаете?

— Это оглашенных-то? — Старушка уставилась в потолок, припоминая, и начала загибать пальцы. — Я, вы двое, Никитка, который сантехник. А надо только с нашего района?

— Нет, вообще.

— Так, значит, Лизавета, монашка. Еще парень один, не знаю, как зовут. В автобусе его часто встречаю, который до платформы ходит. Потом… кто еще?

— А я вас как-то видела возле универсама, — сказала Лара. — С вами был мужчина — седой, с собакой. Он ведь тоже наш?

— Да, наш. Коля его зовут, Николай. — Баба Глаша нахмурилась, а я подумал про себя: чтоб я в семьдесят так краснел!

— Вы сможете с ним связаться? — спросил я.

— Смогу. Чего тут мочь-то. А зачем?

Я не ответил. Только зашагал быстрее.

— Еще старичок молодой, который рядом с контейнерами ночует, — вспомнила Лара. — То есть по виду он совсем старик, но когда «скорую» вызывали, оказалось, что ему то ли двадцать пять, то ли еще меньше.

— Этого помню, — сказал я. — И еще троих.

— Эй, Марк Шагал! — окликнула баба Глаша.

— Я не Марк, — машинально отозвался я.

— Так прекрати шагать. Зачем тебе эти люди?

— Сейчас, сейчас… — Я потер ладони. Мурашки побежали вдоль позвоночника — не от предчувствия сеанса, просто от восторга. Не «Список Шиндлера», конечно, но хоть на половинку Оскара мы навспоминали.

Я остановился и начал выворачивать карманы. Мятые бумажки падали на стол. Маловато, черт, маловато!

— Еще у меня в кошельке сто пятьдесят рублей. Надо? — спросила Лара.

Я кивнул.

— Да что ж ты творишь-то? — волновалась баба Глаша.

— Собираю на маршрутку, — признался я. — В машину мы не влезем, в метро нас не пустят. Ну или пустят, но не всех.

— Какое метро! Какую машину! — Она закатила глаза. — Куда ты собрался, малахольный?

— Пока не знаю, баб Глаш. То есть примерно представляю, но не до конца. Нужно, чтобы место было подальше от центра, но при этом чтобы все о нем знали. Например, смотровая площадка возле МГУ или…

— Парк «Сокольники», — подсказала Лара.

— Да. Только желательно, чтобы оно было в шаговой доступности от метро и еще чтобы там никого не удивила группа маргиналов.

— Кого? — переспросила старушка.

— Странных людей.

— А-а… — Она задумалась ненадолго и сказала: — Парк Победы. Поклонная гора.

Я чуть на месте не подпрыгнул от возбуждения.

— Баб Глаш! Можно я вас расцелую?

— Еще чего! — отмахнулась она и добавила строго: — Лариса, ты бы последила за мужем. Похоже, он у тебя совсем… того.

Я только рассмеялся, собирая мятые бумажки в одну кучку.

— Значит, нам нужна маршрутка, нам нужен водитель, нам нужно…

— Прямо сейчас? — спросила Лара.

— Нет, завтра. В субботу. В девять утра, — сходу определился я. — А прямо сейчас, милые дамы, мне нужна ваша помощь.

— Нужно будет много ходить? — догадалась жена и, дождавшись моего «Угу», сказала: — Хорошо. Тогда помоги мне зашнуровать кроссовки.

— Лара!

— Что? — Она лежала, забросив ноги на спинку кровати. Набегалась за день, бедняжка.

— Страницу и абзац, — взмолился я.

— Тридцать шесть и шесть.

Кажется, она снова сверялась с градусником.

Я раскрыл потрепанный томик и прочел:

«У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина — хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, — ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью».

На сей раз в точку, подумал я. Ни капли художественного таланта, одна истинность. Да и истинность, положа руку на сердце, сомнительная.

Писателю хорошо. Когда у него что-то не ладится, он комкает один бумажный лист за другим и бросает их под стол. Я и этого не мог себе позволить. В условиях дефицита писчей бумаги я комкал несчастный листок, а через пару минут снова его разглаживал и перечитывал собственные каракули в надежде обнаружить в них новый смысл, новую истинность. Только откуда бы ей там взяться?

Бегать по городу было легче. Даже мотаться шесть раз в полном автобусе от железнодорожной платформы до метро и обратно в поисках парня, о котором говорила баба Глаша, было легче. Я разговаривал с людьми. Я был обаятелен и убедителен. И только сейчас, оставшись наедине с листком бумаги и авторучкой, признался себе, насколько я ни в чем не уверен. С чего я взял, что одиннадцать человек смогут то, чего не смог один? М-да, загадка!

— Я идиот, — пожаловался я вслух. — Я все-таки идиот. Причем пафосный. Почему мне так хочется начать со слова «Земляне»? Зачем мы вообще все это затеяли? Ни черта же не получится.

Лара молча погладила меня по спине. Жалко. Мне было бы легче, если бы она возразила.

— Не злись, — сказала она. — Ты же сам говорил: делай, что должен…

— Я уже тысячу раз сделал, что должен. Когда уже наконец настанет мое «будь что будет»?

Лара не ответила. Только еще раз попросила:

— Не злись.

— Я даже не знаю, как начать. Если не «Земляне», то как? «Операторы всех стран»?!

— Начни со слова «Здравствуйте», — сказала Лара таким голосом, что стало ясно: она вот-вот заснет. — Дальше будет легче.

— Хм…

Я перевернул многострадальный листок на мятую, но чистую сторону и написал сверху:

«Здравствуйте!»

Мне действительно стало легче.

Здравствуйте, подумал я. Или даже привет.

Привет, я один из тех, кто разговаривает в автобусе.

Впрочем, если вы меня сейчас слышите, значит, мы с вами одной крови.

В условленный час пришли не все. Не хватало молодого старичка. Его обычное лежбище — пара картонных коробок в крытом загончике для мусорных контейнеров — тоже пустовало. Видимо, бутылка водки, выданная авансом, была стратегической ошибкой, хочется верить, не роковой. Так даже лучше, рассудил я. Во-первых, с ним нас вполне могли не пустить даже в арендованную на четыре часа «Газель», во-вторых, число десять внушало дополнительную надежду.

Могло быть и хуже. В какой-то момент этой ночи, когда я отчаялся заснуть и начал просто считать минуты до рассвета, меня посетила необъяснимая уверенность, что никто не придет.

— Ну что, по машинам? — спросил я.

Эта была очень странная поездка очень странной группы людей, девять человек из которой плохо представляли, зачем их собрали вместе, а десятый только делал вид, будто представляет хорошо. В дороге почти не разговаривали, только баба Глаша и Николай изредка о чем-то перешептывались, да у парня по имени Игорь случился короткий сеанс. Обычный сеанс, не широковещательный, «Не видать вам моих денег, сволочи! Ни копейки не видать! Вот сейчас сожгу сберкнижку! И облигации. И ваучер. Где же спички? Почему перестали продавать спички?» и еще пара фраз неразборчиво. Даже водитель маршрутки ничего не заподозрил. Слава Богу, наша двенадцатилетняя мучительница пока молчала, а то бы он сильно удивился.

На место прибыли даже раньше, чем я рассчитывал, без десяти девять. В субботнее утро народу в парке было немного. По пути к стеле мы повстречали только десяток роллеров, десяток байкеров и небольшую стайку готов. От сердца отлегло: на фоне разномастных неформалов наша группа выглядела островком адекватности.

У стелы все остановились, а я испытал еще один острейший приступ неуверенности ни в чем. Необходимо было что-то сказать, но слова путались в голове, и начало вышло заупокойным.

— Спасибо, что пришли… — Я прочистил горло. — Не знаю, что из этого выйдет. Даже если ничего не получится…

— Ближе к делу, — поторопил Николай.

Я почувствовал Ларину ладошку в своей и немного успокоился.

— Да. Давайте возьмемся за руки.

Мы образовали неровный круг, по правую руку от меня встала Лара, по левую — женщина средних лет в косынке, баба Глаша представила ее как Лизавету.

— Сейчас я буду говорить текст, а вы, пожалуйста, повторяйте его за мной, хотите — вслух, хотите — про себя. Лучше, наверное, вслух. Сейчас…

Я на секунду отпустил Ларину руку, чтобы заглянуть в шпаргалку. Слова, повторенные сотню раз за ночь, куда-то улетучились из памяти.

— Здравствуйте, — шепнула на ухо Лара, и я с благодарностью пожал ее руку.

— Здравствуйте. Ну, повторяйте же.

— Здра-а-авствуйте…

Ответ вышел нестройным, как у младшеклассников после летних каникул.

— Если вы меня сейчас слышите, значит, вы один из нас, — продолжил я. — Я называю нас операторами односторонней связи. Кто-то, возможно, по-другому.

— Божьи уши, — сказала Лизавета.

— Что?

— Мы слышим слова, адресованные Ему, значит, мы — Божьи уши.

— Хорошо. Давайте не отвлекаться. На чем я остановился?

— Начни с начала, — подсказала баба Глаша.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуйте!!! — ответило девять голосов, на этот раз более слаженно.

Кажется, они начали понимать, зачем их подняли в такую рань и увезли в такую даль.

— Если вы меня сейчас слышите, значит, вы один из нас.

Эту фразу повторили дважды: сначала мои спутники, а следом за ними — эхо, отразившееся от стен музея.

К моменту окончания речи я испытывал одновременно полный упадок сил и мощный эмоциональный подъем. Что бы ни вышло из нашей затеи, мы хотя бы попытались. Оставалось только ждать.

Правда, ждать было труднее всего.

Мы стояли, глазели по сторонам, пытались о чем-то разговаривать, но минут через десять снова без чьей-либо команды собрались в круг.

— Давайте-ка еще разок, — сказала баба Глаша, и мы взялись за руки.

— Я сотни раз пропускал через себя чужую боль и страх…

— Мы сотни раз пропускали через себя чужую боль и страх…

— Позвольте мне хоть раз поделиться моими собственными…

— Позвольте нам…

Во второй раз у нас получилось лучше. Я чувствовал: мои спутники не просто повторяют мои слова, но прогоняют их через сердце, через собственный жизненный опыт, через годы вынужденного одиночества. Все-таки между нами очень много общего. Куда больше, чем между обычными людьми.

— И если ты устал от этой жизни так же, как я, — приходи. Я жду тебя прямо сейчас. В парке Победы. На Поклонной горе. Возле стелы.

— Мы ждем тебя…

Есть такой способ избавления от икоты: нужно сделать полный выдох. Потом еще один. И еще. Вдыхать между выдохами нельзя. Вот таким я себя и чувствовал — полностью выдохшимся — после нашего группового сеанса обратной связи. Я выпустил наружу все, что очень долго копилось внутри, и теперь мог только сидеть на каменной ступеньке и смотреть на выход из метро.

Иногда оттуда появлялись люди, но, к сожалению, по большей части с роликами или скейтами. Потом одна пара, пожилой мужчина и девушка лет двадцати, по всей видимости, внучка, направились прямо к нам — только для того, чтобы возложить букет к ногам богини победы.

Лара стояла рядом, она обнимала меня за плечи и говорила:

— Дай им время. Им же нужно сюда добраться.

А я думал, что все бессмысленно. Что я только зря взбаламутил столько народу. И как мне теперь смотреть им в глаза?

Божьи уши? К этим бы ушам — хоть капельку Его могущества.

Часовая стрелка перевалила за десять.

— Может, попробуем еще раз? — предложила Лара, и я, опершись на ее руку, попытался подняться с каменной ступеньки.

В этот момент меня окликнули сзади.

— Простите, это вы? Это вы меня звали?

Я обернулся и увидел женщину неопределенного возраста с лицом вечной учительницы и очень выразительными глазами. Ее глаза говорили больше, чем слова.

— Я не сразу решилась, но потом подумала: раз вы зовете, надо ехать. Я приехала бы быстрее, но автобуса долго не было.

Вот так. Я ждал ее из метро, а она приехала на автобусе.

— Здравствуйте, — только и смог сказать я.

Она улыбнулась.

— Мы уже здоровались.

— Эй! — позвал я и замахал руками, как ветряная мельница. — Эй! Смотрите, кто пришел!

Вторым явился депутат. Он был в черном костюме-тройке, с трехцветным значком на лацкане. Только когда он подошел вплотную и протянул руку для пожатия, я заметил, что рукав пиджака в одном месте протерт насквозь, а на значке вместо «Депутат чего-то там» написано «Коми-Пермяцкий округ».

— Степан Геннадьевич, — представился «депутат». — А это… — он скосил глаза на значок, — я для милиции ношу. Если близко не подходить, то они и не трогают.

— Очень, — растерянно пробормотал я. — Очень приятно.

Когда нас набралось пятнадцать, мы снова взялись за руки и повторили наш призыв. Теперь — с воодушевлением. Точно зная, что все не зря.

Она пришла где-то в третьем десятке, ближе к концу. Я уже не считал, только улыбался, как идиот. Не думал, что придет так много.

— Смотри, Она, — сказала Лара, и я кивнул, чувствуя, как с души падает тяжкий груз.

Баба Глаша за спиной ахнула:

— Малолетка!

Белый пуховик, косички и очки. За очками — слезы. Да каждый второй, приходя к нам, плакал.

Вместо «Здравствуйте» сказала:

— Простите меня. Я не знала, что делаю вам больно. — И неожиданно уткнулась лицом в мое плечо.

— Ничего. — Я осторожно погладил ее косички. — Теперь все будет хорошо.

— Я думала, я одна такая.

— Ну что ты. Нас много. Видишь, как нас много? Теперь мы тебя не потеряем.

— Правда?

— Правда, правда. Мы нашли бы тебя раньше, если бы знали о тебе хоть что-нибудь. Кто ты — Таня, Лена?

— Аня. Меня зовут Аня. — Она посмотрела на меня поверх очков. — А вас как зовут?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент Лара дернула меня за рукав и очень тихо сказала:

— Извините, что прерываю. Кажется, у меня начинаются схватки.

— О ч-черт! — простонал я. — То есть… Хорошо, что мы не отпустили маршрутку. Постой, постой! Я хотел сказать… — Я поднял глаза к прозрачному октябрьскому небу. — Эта осень никогда не кончится!

Николай Горнов
Зародыш

Туманная осень, когда появился на свет будущий гений финансового рынка Ромка Берёзкин, выдалась еще и на редкость холодной, а в сентябре отмечались первые заморозки даже в относительно южном Волгограде, куда на седьмом месяце трудной беременности приехала из своего северного Усть-Кута мать Ромки — Светлана Берёзкина. Знала бы Светлана, что на поддержку волгоградской родни ей рассчитывать не имеет смысла, может, и не трогалась бы с места. Впрочем, Светлана тогда многого не знала. И что рожать ей придется в холодной палате ничем не примечательного роддома номер два на улице Совнархозной, и что имя ее навсегда останется в новейшей истории, поскольку не многим женщинам выпадает честь стоять у колыбели одного из самых крупных капиталов новой России. Она и сына-то своего, Ромку, толком узнать не успела. Судя по официальной биографии магната, Светлана Берёзкина умерла спустя всего полгода после возвращения с новорожденным сыном в Усть-Кут, где папа его, Аркадий, трудился в то время по линии снабжения в местном отделении железной дороги.

Ненадолго, кстати, пережил жену и Аркадий. После похорон любимой супруги известный на весь Усть-Кут острослов, бабник, балагур и просто красавец превратился в бледную тень себя самого, стал сильно пить, шарахался от людей и редко появлялся на работе, вследствие чего Ромку из опасения за его судьбу взяла на воспитание бабушка. А еще через полтора года на одном из многочисленных субботников с Аркадием произошел несчастный случай. Плохо закрепленная стрела башенного крана сорвалась и перебила ему обе ноги. Три дня спустя Аркадий умер. Врачи только развели руками. Сказали: крайне редкий случай. Мол, частицы костного мозга забили кровеносные артерии. Ромке про смерть отца долгое время не сообщали. Сначала придумывали папину занятость, затем врали про какие-то длительные командировки, а потом сироту и вовсе отправили подальше из Усть-Кута — к старшему брату отца, Леониду Берёзкину, который жил в то время в Сыктывкаре, а трудился главным бухгалтером в какой-то лесной конторе Республики Коми.

Вот так и вышло, что один из самых богатых и влиятельных людей планеты, чье состояние оценивается сегодня цифрой с сумасшедшим количеством нулей, провел детство и значительную часть своей босоногой юности в старой панельной пятиэтажке на окраине забытого всеми богами города Сыктывкар. Там он без блеска окончил среднюю школу, поступил в индустриальный институт, а в положенное время был призван оттуда же на службу в военно-строительный полк куда-то под Архангельск. После службы Ромка возвращаться в Сыктывкар не пожелал, только завернул на пару дней к дяде Леониду, после чего рванул в Москву, где воспользовался возможностью пристроиться на проживание к другому дяде — Андрею Берёзкину. Время тогда было странное, мутное, неопределенное. Но Ромка в нем не потерялся. Для начала организовал кооператив по производству игрушек из второсортной пластмассы, а потом стал заниматься, как принято говорить, торгово-посреднической деятельностью. И был в этой деятельности даже успешен. Правда, тогда еще никто не решался предрекать молодому кооператору столь блестящее будущее.

Перелом для Ромки Берёзкина случился в начале девяностых, когда на просторах страны могло бесследно раствориться все, что угодно. В случае с Ромкой растворился железнодорожный состав из пятидесяти пяти цистерн, доверху наполненных государственным дизельным топливом. Состав вполне благополучно выехал из ворот Ухтинского нефтеперерабатывающего завода, сколько-то километров прогромыхал по рельсам родины, но к адресату не прибыл. И хотя достоверно об этом деле ничего не известно до сих пор, но в ходе следствия многие свидетели высказывали подозрение, что придумал успешную операцию Ромка. Во всяком случае, именно он был замечен с подложными документами на станции «Подмосковная», где государственные цистерны видели в последний раз. Впрочем, следственное управление ГУВД города Москвы глубоко в это дело погружаться не стало. Материалы были направлены на доследование в Ухту, где их след затерялся окончательно. А спустя три года уже и спрашивать было не с кого. К тому времени Ромка стал большим человеком — совладельцем нефтяной компании «ХантыНефть».

Примерно на то же время пришелся и расцвет финансовой империи «Бета-Банка», за которой, как известно, стоит Михаил Мартович Фурманов, один из бывших друзей Ромки Берёзкина. Миша был старше Ромки ровно на два года, на два десятка килограммов тяжелее, курс молодого бойца проходил не в Советской армии, а в орденоносном Ленинском комсомоле, но тем не менее нечто общее у этих юношей имелось. Например, странности в их биографиях. Как и в случае с Ромкой, история появления Миши на свет буквально пестрит лакунами. Известно только место рождения — в городе Львове Фурмановы не редкость, — ну а все остальные факты вызывают множество вопросов. Известно, что маме Миши, Марии Львовне, было в момент его рождения уже далеко за сорок. Она долго не могла зачать. И как же она справилась с этой задачей? Как незаметно для окружающих смогла перенести столь позднюю беременность? Как, в конце концов, ухитрилась без особых последствий разрешиться от бремени, да еще таким розовощеким крепышом? Официальные биографы Михаила Мартовича на такие вопросы ответов не дают.

А почему вдруг юный Миша воспитывался в такой пуританской строгости? Обычно в поздних и долгожданных малышей родители вкладывают все силы, без устали балуют их и взращивают в итоге нежных, неприспособленных и самовлюбленных отроков. В случае Миши Фурманова этого не произошло. Мария Львовна, не отличавшаяся до родов крутым нравом, после появления на свет Миши спуску не давала ни старшему Фурманову, ни младшему. Гостей она перестала принимать вообще, да и Мише никого из друзей приводить в дом не разрешалось. И большую часть своего детства отличник Миша проводил в одиночестве, развлекая себя мечтами, чтением приключенческих книг и долгими беседами с двумя любимыми волнистыми попугайчиками — Осей и Мотей, судьба которых сложилась потом, как говорят, печально.

Впрочем, еще неизвестно, как сложилась бы судьба самого миллиардера, останься он чуть подольше под влиянием матери. Но юному Фурманову удалось сбежать из дому буквально сразу после окончания школы. Предлог он нашел весомый — поступление в Московский физико-технический институт. Правда, в этот вуз Миша не попал и забросил свой аттестат в Московский институт стали и сплавов, первым оказавшийся у него на пути. Будущему финансовому гению не исполнилось тогда и семнадцати, в своей студенческой группе он был самым молодым и толстым, что могло бы, по идее, доставить ему множество неприятных минут, но робкий юноша не зажался, не замкнулся в себе, как следовало ожидать, а совсем наоборот — расцвел. Успевал играть на простеньком синтезаторе в факультетской рок-группе «Земляничная поляна», нещадно колотить грушу и даже пробегать ежедневно по пять километров, чтобы сбросить весовые излишества.

Успешно шло продвижение Миши Фурманова и по комсомольско-карьерным ступенькам. Да так стремительно, что к третьему курсу он преобразился до неузнаваемости. Стал тонким, звонким, задиристым, властным. К тому времени он научился стильно одеваться и мог на спор познакомиться на улице с любой красивой девушкой. Многие были уверены, что деньги у Миши возникали сами собой. Но это было не так, конечно. Деньги Миша зарабатывал торгово-финансовыми операциями, которые обязательно завершались успехом. Но из этого вовсе не следует, что каждый ничем не выдающийся паренек из города Львова всего за каких-то десять лет может прибрать к рукам огромные активы во многих ключевых секторах экономики — нефтяном, банковском, страховом, телекоммуникационном. И даже если допустить, что был Миша фантастически упрям, рачителен, педантичен, расчетлив, рассудителен, подозрителен и до крайности умен, то все равно таких людей найдется не одна тысяча. Какая же алхимия помогла именно Мише Фурманову? Нет ответа на этот вопрос.

Не помогут в поисках ответа и старшие Фурмановы. Пожилая чета в конце восьмидесятых покинула Львов и перебралась на постоянное место жительства в Кёльн, а потом, как говорят, еще дальше — на Фиджи. Видимо, они там счастливы. Правда, один любознательный русский паренек, имеющий австралийское подданство, не поленился объехать все триста тридцать два острова этой замечательной во всех смыслах республики и ни в одном из интернациональных поселений Фиджи, где разрешалось проживать иностранцам, следов пожилых родителей русского финансового магната не обнаружил. О чем и поведал на своей страничке в социальной сети «Фэйс-ту-Фэйс». А спустя несколько дней голландские серверы, на которых размещался портал, подверглись массированной DDOS-атаке, после которой владельцы популярной некогда сети почти год собирали обрывки пользовательских файлов по всему DATA-центру.

Ничем не завершились неоднократные попытки поиска родителей Виктора Вайсберга — гражданина Мира с паспортом государства Лихтенштейн. Стоило его старикам, никогда не покидавшим родного Дрогобыча, перебраться на постоянное место жительства в славный город Кобылинск, весь город буквально на корню выкупает транснациональная корпорация, контролируемая Вайсбергом. И после этого поиски стало вести небезопасно. Во всяком случае, именно в Кобылинске затерялся след двух не в меру любознательных журналистов ростовского кабельного телеканала «Юг-ТВ».

Давно недоступны для внешнего мира и многочисленные родственники депутата-миллиардера Руслана Кемирова, главного специалиста России по слияниям и поглощениям. Отец Руслана много лет отработал следователем в уголовном розыске города Дербента, мать занимала должность бухгалтера в городской сберкассе, что на углу проспекта Ленина и бульвара Победы, тем не менее родители Кемирова зачем-то решительно снялись с насиженного места и перебрались в ближнее Подмосковье. Куда именно — неизвестно. Там же, в неизвестности, проживают сейчас две незамужние сестры Кемирова, его двоюродный брат и дядя по отцовской линии.

Непонятно зачем и куда разбежался медперсонал родильного дома в Волгограде, где, как уверяют, появился на свет Роман Берёзкин. Здание было признано аварийным еще двадцать лет назад и тогда же снесено постановлением Волгоградского горисполкома. Странно, правда? Впрочем, никого эти странности не волнуют. И только я иногда о них вспоминаю, когда нужно чем-то голову занять. Как сегодня, например. Пустую комнату я уже давно изучил. Разглядывать белый потолок в желтых потеках и четыре стены с обоями в полоску — бессмысленно. Можно, правда, смотреть в окно. Но сектор обзора уж слишком ограничен. Виден только угол соседнего дома, мрачной серой пятиэтажки, где постоянно ругаются местные жители. Голоса у всех местных гортанные, по-восточному экспрессивные. Из чего нетрудно сделать вывод, что это турки-гастарбайтеры. Значит, с большой долей вероятности я могу предположить, что нахожусь сейчас на окраине восточной части Берлина, в каком-нибудь старом спальном районе типа Карлсхорста.

Этот район мне не по душе. Аура у него плохая. Как и у многих районов Восточного Берлина, впрочем. Но уйти я никуда не могу. Мою левую руку сжимает полицейский наручник, объединенный с чугунным радиатором центрального отопления стальным тросиком в зеленой пластиковой оплетке. Они хоть и продаются в любом магазине спорттоваров, но конструкцию имеют вполне надежную, поэтому вырваться не стоит даже пытаться. Можно лишь отползти на полметра от стены. Но ползать мне не хочется из-за головной боли. Моя бедная голова раскалывается так, словно вчера на нее наступил слон. Нет, даже не слон. Животное, наступившее на меня вчера, было намного крупнее слона. Оно было размером с карьерный самосвал БелАЗ. И только полный идиот не смог бы разглядеть такую опасность вовремя…

— Алик! — кричу я в глубину квартиры, все еще надеясь, что он прячется за стенкой. Но ответа нет. И это меня раздражает. Я со стоном перекатываюсь на бок и думаю о том, что мой бывший друг Алик хоть и паскуда и тварь, но непредсказуемые поступки — это не в его стиле. Боль понемногу перетекает из затылка в правый висок. Я сдвигаю наручник пониже, на запястье, как можно компактнее сворачиваюсь на куче провонявших сырой рыбой тряпок и опять закрываю глаза. Мне нужно успокоиться. И что-то придумать к приходу этого психопата…

— Уже проснулся, Жека? Головушка как? Все еще бо-бо?

В глаза мне бьет яркий свет. Я морщусь и пытаюсь закрыть лицо руками.

— Алик, да отстегни ты эти наручники. Ты что, похитить меня решил? За меня выкуп точно никто не даст, ты же знаешь…

— Ха-ха, Жека, не делай мне смешно!

— Тогда хоть воды принеси, — прошу я, стараясь не раздражаться.

— Воды? — Алик нагло ухмыляется, небрежно вытаскивает из кармана банку колы и бросает ее мне. — Я забыл оставить тебе воды? Ах, извини, дружище!

Кола в банке теплая, пенистая и мучительно сладкая. Но я все равно уничтожаю жидкость в три глотка…

— Альбертыч, будь человеком, принеси минералки, — прошу я. — Или хотя бы простой воды из-под крана…

— А ты был человеком, когда я тебя по всему свету искал, а? — ворчит он.

— Откуда я мог знать, что ты меня ищешь? — парирую я.

— Скажешь, не знал, что это я звоню? И сообщения мои в блоге не видел, да?

— Клянусь, не знал. Мало ли кто мне в блог пишет. На все сообщения не отреагируешь. Насчет звонков — это да. Виноват. На незнакомые номера не отвечаю…

— Значит, не скрывался?

— Говорю же, нет!

Алик грустно качает головой.

— Поздно, Жека. Ты уже спалился… Водой я тебя, конечно, обеспечу. Кормить тоже буду. Еды у нас в достатке. Даже никуда бегать не придется. Я на этот случай ящик консервов припас. Надеюсь, ты не огорчишься, что они кошачьи?

— Огорчусь.

— Мне будет трудно, конечно, но я переживу твое огорчение, — усмехается Алик.

— А наручники снимешь? — вяло интересуюсь я.

— Когда увижу твою готовность к добровольному сотрудничеству. Ферштейн?

— Гитлер капут…

— Вот это совсем другое дело, дружище. Поднимайся. Приглашаю тебя к столу. Посидим, потрещим. Как в старые добрые времена. Но сначала подставляй ноги. Буду делать тебе временные путы. И руками не размахивай. Держи их за спиной до тех пор, пока я не пристегну тебя к кухонному столу. Дергаться не пытайся. Сбежать тоже. Учти, в случае сопротивления — стреляю!

Алик с ухмылкой хлопает по оттопыренному карману своей камуфляжной куртки и гордо демонстрирует его содержимое.

— Видел такую штуку?

— Видел, — киваю я. — Если ты не у косовских албанцев ее брал, то поздравляю. Достойный выбор. «Беретта М-98». Калибр — 7,65. Масса — около килограмма. Магазин на 15 патронов. Был принят на вооружение армией США в 1985 году. Пистолет весьма неприхотливый, надежный, с приличной кучностью боя…

— Молодец, — улыбается Алик. — Все знаешь.

Я пожимаю плечами. В том смысле, что если у человека в руках «Беретта», то спорить с ним мне не резон. Я лучше соглашусь быть прикованным к кухонной батарее. Тем более что там я буду не одинок. На кухне хозяйничает женщина Алика. Она крошит что-то на разделочной доске, всхлипывает и коротким движением смахивает слезу. Но я не отношу эти эмоции на свой счет. Видимо, она крошит лук.

— А фрау будет с нами ужинать? — намеренно громко интересуюсь я.

— Сам ты фрау! — фыркает она, стряхивая лук с разделочной доски на огромную черную сковородку. — Я фройляйн. И не возникай, если не спрашивают. Усек?

— Да, — послушно киваю я. — Усек.

Сегодня мне легко со всеми соглашаться. Я почти невесомый. У меня нет эмоций. У меня все хорошо. Я всем доволен.

— Только еще один вопрос. Можно?

— Валяй, — соглашается Алик. — Мы же друзья или почему?

— А у фройляйн есть такой пистолет?

— А не твое собачье дело! — вспыхивает она. — Все у меня есть. Но я тебя и без всяких пистолетов порву на британский флаг!

Алик громко ржет и двигает в мою сторону пепельницу с пачкой «Мальборо».

— Кури, май френд. Наслаждайся, пока я добрый.

— Спасибо, я три года как бросил. И тебе советую. Лично я практически перестал кашлять. И вообще стал меньше болеть острыми респираторными заболеваниями.

— Хочешь долго жить? — интересуется женщина Алика. Она отходит от плиты, вынимает из пачки сигарету и демонстративно прикуривает.

— А вы разве не хотите? — удивляюсь я.

Она фыркает, подходит почти вплотную и выдыхает дым мне в лицо. Похоже, желает получить удовольствие от моего унижения. Странная женщина. Нет, скорее, девушка. Ей около двадцати пяти. И она вполне могла бы считаться симпатичной, но, на мой взгляд, хищные ноздри и слишком узкий подбородок ее портят.

— Чего пыжишься, урод? Все еще нравлюсь? Или не узнаешь?

Она смеется, возвращается к плите и бросает в пластиковую тарелку пригоршню разогретого на растительном масле картофеля фри. Я послушно принимаю тарелку и едва сдерживаюсь от острого желания стукнуть себя кулаком по лбу. Черт! А ведь она права: я урод. Ведь это та самая Маша, с которой я «зажигал» вчера в «Сталинграде». Теперь картина становится понятнее. Коктейли пили? Пили. Кто за ними ходил? Она и ходила. Могла фройляйн Маша подсыпать в мой коктейль какой-нибудь гадости? Однозначно могла. Значит, сам и виноват. Нечего было торчать в дешевом дансинге. Хотел посмотреть, как живет русский Берлин? Вот и посмотрел. Хорошо живет…

— Алик, — не выдерживаю я. — Тебе от меня что нужно?

Алик долго молчит, поглощая разогретый картофель с таким аппетитом, словно только что вернулся из голодающей африканской страны, потом вытаскивает из кармана мое портмоне и крутит его в руках.

— Можешь взять все содержимое, — сразу соглашаюсь я. — Но портмоне не трогай. Оно дорого мне как память.

— Сколько здесь? — хмыкает Алик.

— Вчера были две купюры по двадцать евро. И карточка «Виза». На ней примерно пятьсот. Можешь взять всё. Я скажу код. Но больше ничем не могу помочь.

— Странно. — Алик удивленно поигрывает бровями. — У тебя. В портмоне. Живут. Бабки. Ты же страшно не любишь бабки, Жека. Даже в руки их стараешься не брать. Или я что-то пропустил? Что-то изменилось за то время, пока мы не виделись? Тебя же от бабок всегда трясло, как бешеного паралитика…

— От «деревянных» меня и сейчас трясет, — как бы неохотно признаюсь я.

— Ха! А от евро, значит, не трясет? — удивляется Алик.

— Тоже потряхивает. Но слабо. Вообще чем тверже валюта, тем слабее через нее проходит сигнал. Не знаю почему. Но это так. И рубль — еще не самый сильный проводник…

— А это мы сейчас проверим. — Алик по-хозяйски роется в моем портмоне, вытаскивает из него мятую двадцатку и припечатывает ее к столу. — Бери, Жека, не стесняйся. Здесь все свои.

Я со вздохом поднимаю со стола синюю купюру весом в восемьдесят одну сотую грамма. В кончиках пальцев чувствую только легкое покалывание. Алик, кажется, разочарован.

— Так-с, — говорит он. — Первый эксперимент следует признать неудачным. Попробуем теперь с нашими. Мария, давай тысячную. Нет, для начала — сотку.

Девушка снимает с подоконника свою сумочку, долго ищет в кошельке мелкую купюру и со смешком кладет ее на стол. Я напрягаюсь. Мне очень не нравятся рубли. Я не видел их уже два года. А была бы возможность, не видел бы и до конца жизни…

— Давай, Жека, не тяни.

Алик нетерпеливо подвигает сотенную ближе ко мне. Я осторожно притрагиваюсь пальцем к полузабытым очертаниям Большого театра, но поскольку площадь контакта небольшая, то боли почувствовать не успеваю. Так, легкий угол, словно острой иглой.

— Нет, ты деньги в руки возьми, в руки, — настаивает Алик.

Зажмурившись, я буквально на полсекунды накрываю купюру ладонью и сразу же с шипением отдергиваю руку подальше, но кисть все равно успевает занеметь.

— Как ощущения? — живо интересуется Алик.

— А ты не видел? — ворчу я.

— Вот, Маша, как людей от родных осин-то колбасит! — довольно хрюкает Алик над собственной шуткой. — А расскажи мне как другу, какие купюры в руки лучше вообще не брать?

Я коротко пожимаю плечами. Я и сам не все успел попробовать. Мне вполне хватило рупий. Когда я случайно за них схватился, почти месяц руку лечил. Такой сильный ожог был, что никакие припарки не помогали. Кожа почти до локтя слезла…

Девушка Маша демонстративно отворачивается к окну и вяло интересуется:

— И долго мы еще будем здесь развлекаться? Только время теряем…

Задумчивое выражение на лице Алика мгновенно исчезает, словно кто-то стирает его мокрой тряпкой. Теперь у него на лице одна лишь деловая озабоченность.

— Да, Жека, она права. Времени у нас мало. Искал я тебя долго, поиздержался, сам понимаешь, в дороге. Да и Али-Бабе задолжал за два месяца аренды…

— Понятно, — киваю я. — Сколько с меня за беспокойство?

— Не перебивай. Дело не в сумме, а в принципе. — Алик косится на подружку. — Нет, ну и сумма, конечно, имеет значение. В общем, с тебя сто тысяч евро. Это мои прямые затраты, как ты сам понимаешь. И еще моральный ущерб.

— Не многовато? — удивляюсь я. — Сто тысяч евро? Ты в своих поисках на Марс случайно не летал?

Маша хмыкает. Лицо Алика сразу идет красными пятнами. У него это с детства. Когда психует, то всегда краснеет.

— Вопросы здесь задаю я! — взвизгивает Алик. — Ты думаешь, мне в Колумбию мотаться хотелось? Или в Камбоджу?

— Да понял, понял, — примирительно говорю я. — Ты только ничего плохого не подумай, но ни в Колумбии, ни в Камбодже я никогда не был. И деньги, которые ты просишь, я в жизни не зарабатывал. Ты ничего не попутал, Алик? Это же я, твой старинный друг Евгений Титов, простой русский программер. Мне на последней работе платили двадцать пять тысяч евро в год. А четыре месяца назад вообще уволили…

Но Алик меня уже не слушает. Ему кружат голову близость сладкого и теплого тела его подружки Маши и ощущение близкой победы разума над здравым смыслом. Он важен и самоуверен. Он набирает воздуха и небрежно произносит:

— Вот только не надо мне этих твоих ля-ля, Евгений. Я понимаю, что таких бабок в данный момент у тебя нет. Но зато ты знаешь места, где они есть. Ты же у нас гений по части финансовых потоков. Вот и покажи нам место, где эти потоки самые жирные. Там мы и встанем…

— И что потом? — интересуюсь я.

— А потом мы наберем много-много бабосов и быстро-быстро с ними побежим. Грубо говоря, дадим деру!

Алик доволен. Он сегодня буквально фонтанирует тупым юмором.

— Но и это еще не все, Жека. Когда мы возьмем все, что ты мне задолжал, то пойдем искать то волшебное место, где должен вылупиться этот твой Зародыш.

— А-а, ну теперь мне все понятно, — киваю я.

И сразу замолкаю, чтобы потянуть время. Потому что на самом деле мне ничего не понятно. То есть желания Алика — они понятны, поскольку естественны и просты, как у любого одноклеточного организма, которому необходимо питаться и размножаться. Но я не верю, что мысль найти меня и взять в заложники родилась в одноклеточном мозгу Алика сама собой. Не верится и в то, что катализатором такого желания могла стать его одноклеточная подруга Маша…

— Почему молчим? — ехидно интересуется Алик.

— Потому что говорить нам не о чем, — со вздохом произношу я. — С тех пор как мы все слегка разругались — не хочу напоминать причину ссоры, поскольку она тебе может быть неприятна, — темой Зародыша я не занимался. Я вообще думаю, что мы тогда сильно ошиблись. И даже если Зародыш действительно существует, то найти его программными средствами не представляется возможным. Здесь, видимо, нужен какой-то другой метод. Я думаю…

— А ты не думай, — развязно перебивает меня Алик. — Ты нисколько не изменился, Жека. Все время нудишь и нудишь по каждому пустяку. Что, опять собрался меня лечить своим абстрактным гуманизмом? Мы потому и разбежались, что ты все время пытался всех лечить. Но теперь-то я тебя слушать не стану. Я буду действовать. Тем методом, который сам считаю правильным. Ферштейн?

Стайка потомков гордых сельджуков, расположившаяся прямо под козырьком подъезда, дружно поворачивается к нам десятком голов и пристально наблюдает, как мы рассаживаемся в рассыпающийся от старости «мерседес».

— Вот же черти! — возмущается Алик, нервно вжимаясь в водительское кресло. — Весь город заполонили. Куда ни зайди — одни турки!

— Не весь, — рассеянно поправляю я. — По официальной статистике, их чуть больше двухсот тысяч…

— Куда двинем? — Алик уже опять улыбается. Видимо, в мечтах он уже давно обходит вместе с Машей шикарные магазины, сосредоточенные вокруг бульвара Кудамм, и готовится осваивать самые продвинутые бутики на Потсдамерплац и Фридрихштрассе.

— Езжай прямо, а потом вперед. Интересно, где ты таким корытом разжился? Попал на распродажу имущества Тевтонского ордена?

— В Магдебурге купил у какого-то старого фрица, — ворчит Алик. — Прикинь, сначала он за эту телегу три штуки евро просил… Ладно, чего это мы опять о грустном. Пора нам, друзья, наслаждаться жизнью. Сегодня же свезу этого «мерина» на свалку. Или нет, лучше задвину его Али-Бабе в счет аренды. — Алик хихикает. — Слышь, Жека, набрось за разъездной характер работ еще пятьдесят штук. А что? Вполне справедливо будет. А я и тебя на новой машинке покатаю. Как думаешь?

— Думаю, мы справимся, — киваю я. — Только ты на дорогу смотри, а то задавишь торговца кебабами…

Маша взвизгивает. Алик в последнюю секунду успевает выкрутить руль влево, растерянный торговец отпрыгивает, бросает свою громоздкую тележку и еще долго с испугом смотрит нам вслед.

— Твою мать! — возмущается Алик. — Понаехали тут!

Следующие полчаса мы молчим. И мне это нравится. Когда Алик приближается к очередному перекрестку, я на некоторое время задумчиво закрываю глаза, как бы вглядываясь во что-то, видимое только мне, а потом с важным видом показываю рукой следующее направление. На самом деле мы движемся абсолютно произвольно. Просто я жду, когда они намотаются по городу и устанут, а за это время я надеюсь придумать что-то стоящее. Но для этого мне нужно как минимум расслабиться и стать таким легким, чтобы я смог взлететь над крышами Берлина и хорошенько осмотреться…

Проскочив далеко на северо-запад, к Тегельскому озеру, мы делаем крюк по западным районам, заправляемся, перекусываем разогретыми бутербродами в «Бургер-Кинг» и опять поворачиваем на восток. Вообще-то Берлин я знаю отвратительно. Только редкие его куски. Там, где жил и работал. Когда я изредка перемещался по Берлину, то пользовался исключительно метрополитеном. Но сейчас я вижу, что по берлинским улицам передвигаться совсем несложно. И даже приятно…

— Стой! — командую я.

Алик послушно тормозит. Мы оба выходим из машины. Я разминаю рукой шею и оглядываюсь. Я пока еще и сам не понимаю, что именно меня привлекло. Но я доверяю своей интуиции. Что-то здесь должно быть. Это точно. Я почувствовал толчок. И довольно сильный. Поэтому не тороплюсь. Обхожу машину, оглядываюсь еще раз, потом еще раз, уже внимательнее. И победно смотрю на Алика.

— Видишь?

— Что я должен видеть? Куда смотреть? — Алик топчется у отваливающейся дверцы своего «мерседеса» и периодически оглаживает взглядом дремлющую на заднем сиденье подружку.

— Указатель перед съездом видишь? Там написано: «Rennbahn».

— И что? — ворчит Алик. — Я только «гутен морген» успел усвоить.

— Вот и напрасно, — укоризненно качаю головой я. — Здесь, например, написано, что в пятистах метрах от нас имеется поворот к ипподрому. Ты бывал на ипподроме?

— На ипподроме? Зачем?

Алик напрягает мозг. Он пытается думать. Судя по выражению его лица, думать — это очень тяжелый труд.

— Алик, все просто. На ипподроме устраивают бега. Еще там есть тотализатор. Тебе, если не ошибаюсь, нужны были деньги?

— Ты меня за идиота-то не держи, — начинает сердиться Алик. — Если хочешь сказать, что там сходятся финансовые потоки, так и скажи…

— Именно, — киваю я. — Жирные такие потоки и очень безопасные. Сами просятся, чтобы мы подставили тазик. Двести штук евро тебе хватит?

Алик хмурится.

— Нужно ведь билеты покупать… А вдруг мы это… проиграем?

— Ну, риск есть, тут ты прав, — соглашаюсь я. — Но большие деньги можно подманить только деньгами. Это — как рыбалка. Ты же не станешь забрасывать удочку с голым крючком, правда? Даже если тебе подсказали самое рыбное место, на крючке все равно должна болтаться наживка… Или ты представлял себе этот процесс как-то иначе? Ты думал, что мы приедем, типа, в лес, а там на кустах кто-то оставил нам тугие пачки евро?.. А-а, понял, ты ожидал, что евро начнут сыпаться прямо с неба?.. Алик, ты же взрослый мужик. Финансовые потоки — это метафизическое понятие. Материального наполнения этот термин не имеет. Деньги — это не нефть. Они не перемещаются по длинному трубопроводу, в котором можно проковырять дырку.

— Не тарахти! — обрывает меня Алик.

Он явно смущен. Похоже, я угадал про трубопровод.

— На ипподроме будет тьма народа. Кто-нибудь обязательно заметит твои браслеты и стукнет полицаям. Не знаю, как бабла, но полицаев там точно будет…

— А ты сними с меня наручники, — пожимаю плечами я.

Алик косится в мою сторону с подозрением.

— Нет, без браслетов опасно…

— Понятное дело, опасно, — соглашаюсь я. — Но ты хотел без риска взять две сотни штук. А на ипподроме грабить тебе никого не придется. Я определюсь с правильными лошадками, ты сделаешь ставки, заберешь свой выигрыш в кассе. И все. Мы становимся полноценными партнерами…

Алик все еще колеблется.

— Может, покрутимся по городу? Вдруг другие места найдем?

Я шумно выдыхаю.

— Алик, ты считаешь, что я должен отвезти тебя в головной офис «Дойче Банка»? Вот там действительно концентрация зашкаливает. Но забрать из банка необходимую тебе сумму, согласись, будет не просто…

— Тогда почему ты сам на тотализаторе не играешь? — интересуется Алик. — Не понимаю, какой смысл работать, если у тебя такие возможности…

Ай да Алик, ай да молодец. Хороший вопрос! В первую секунду я даже теряюсь. Но потом как-то собираюсь с мыслями и начинаю лепетать про вероятностный минимум, про неконвертируемость желаний и про мои специфические взаимоотношения с деньгами. К концу пятой минуты тяжеловесных пояснений лицо Алика светлеет. Он начинает слушать уже заинтересованно. Еще через пару минут начинает кивать и с кряхтением садится за руль.

— Учти, рискуем только твоими пятью сотнями!

Алик благоразумно тормозит в самом дальнем от трибун секторе паркинга, поправляет мне наручники и тщательно маскирует их старым плащом.

— Пойдешь чуть впереди. Но от меня не отрывайся. И смотри, без глупостей!

Я стараюсь не улыбаться. Какие еще могут быть глупости? Я давно в стартовой готовности. Движения расслаблены, дыхание размеренно, дутые подошвы легких кроссовок почти не касаются асфальта. У касс я делаю вид, что изучаю табло. Одновременно внимательно фиксирую все, что происходит вокруг. Первый забег через полчаса. Но так долго ждать я не буду. Мне остался, в сущности, пустяк — всего один хороший рывок. Вот только отрываться нужно чисто. Чтобы Алик не успел даже подумать о всяких там громких криках, размахивании руками и выхватывании из кармана огнестрельного оружия. Меня он этим все равно не остановит, но может привлечь ненужное внимание к своей персоне.

В кассовом зале довольно многолюдно. С правой стороны — большая группа юных немцев, с виду похожих на футбольных фанатов. В руках у всех бутылки с пивом. Слева — Алик. Он тоже внимательно рассматривает табло и даже шевелит губами, изучая список лошадей, участвующих в трех первых забегах. Маша — сзади. Она оглядывается по сторонам и откровенно скучает. Я наклоняю голову, с разворота правым плечом влетаю в Машу и мгновенно ввинчиваюсь в толпу. Толпа ведет себя предсказуемо. Сначала распадается на отдельные элементы, а за моей спиной смыкается еще более плотно. Сзади я слышу ругань по-немецки, русский мат и шумное дыхание. Кто-то, видимо, пытается помочь Маше.

Пока Алик соображает, что произошло, я уже протискиваюсь в дальний конец кассового зала, где должен быть узкий коридорчик, который заканчивается дверью в служебные помещения ипподрома. Коридорчик вроде бы на месте. Нахожу я и дверь. Она не закрыта. Для немцев вполне достаточно предупреждающей надписи: «Не входить». Но меня такие надписи не смущают. Я вхожу и иду на запах. Под трибуной обязательно должен быть выход к конюшням…

В первом же боксе натыкаюсь на конюха. Он поднимает голову и интересуется:

— Новенький?

Я киваю.

— Давно из Польши?

Я опять киваю. Конюх недовольно хмыкает, тычет пальцем в ведро и щетку, показывает место, где я должен навести глянец, после чего с важным видом удаляется. Я подмигиваю грустному каурому жеребцу и тоже удаляюсь. С ипподрома выбираюсь через дыру в заборе, которой пользуются местные. От дыры начинается широкая тропинка, она петляет через пустырь, пересекает трамвайные пути, долго тянется вдоль старого железобетонного забора с некогда красными звездами — это наследство Группы советских войск в Германии, — а заканчивается в неухоженном парке, где несколько пожилых пар неспешно прогуливаются вдоль центральной аллеи с неработающим фонтаном. На меня никто не обращает внимания. Здесь я и пережду, пока разъяренный Алик кружит коршуном вокруг ипподрома…

Минутная стрелка делает полный круг. Я поднимаюсь и не спеша двигаюсь к выходу из парка. Пересекаю широкую улицу по пешеходному мостику. Мой мобильник остался у Алика. Деньги тоже. Правда, можно взять такси. Их в Берлине много. И какой-нибудь таксист обязательно согласится позвонить со своего мобильного моему другу Герману Отту, чтобы тот расплатился за поездку. И я нахожу такого таксиста почти сразу, на стоянке возле продуктового магазинчика. По-немецки он говорит с чудовищным акцентом. Как и я, впрочем. Так что мы понимаем друг друга почти сразу…

— Нехорошо выглядишь, — с тревогой говорит мой друг Герман, оглядывая меня с головы до ног. — Я за тебя волновался. И уже собирался в полицию.

Он замечает наручники. Глаза у него округляются.

— Ты сбежал от полиции?

— Нет, я сбежал от своего прошлого, где два русских клоуна решили поиграть в Бонни и Клайда, — успокаиваю я Германа.

Потом мы долго сидим на кухне его малогабаритной квартиры с видом на бывший пустырь, где уже полгода разворачивается строительство какого-то завода, и упорно пытаемся найти способ избавить меня от наручников. В окно заглядывает закатное солнце. Несмотря на весьма неприятные ощущения от растертых запястий, мне сейчас хорошо. Я узнал, что хотя бы один человек на этом свете волнуется за меня…

Герман Отт — образец сугубо положительный. И я даже горжусь слегка, что он мой земляк. В Германии Гера оказался вместе с родителями в возрасте весьма юном. В ту пору исход немцев из Сибири был настолько массовым, что даже не воспринимался как нечто сверхъестественное. Натурализовался Гера без особых проблем. Честно отслужил в бундесвере и уволился в звании ефрейтора. В Ганновере, прибившись к местной богемной тусовке, обнаружил в себе талант художника. Правда, его картины никто не покупал, и Гера отправился в Берлин, где примкнул к группе молодых художников, считающих себя битниками и куртуазными маньеристами.

Сейчас Гера подряжается на оформительских работах. Заказы, как правило, небольшие, но на жизнь вполне хватает. Живопись он тоже не бросил. Только поменял тематику. Если раньше рисовал природу, то теперь преимущественно арбузы. Почему именно арбузы, он и сам, похоже, не знает. Но говорит, что именно такой, как арбуз, ему и видится его жизнь. Герины картины по-прежнему никто не покупает, поэтому он раздаривает свои работы друзьям и мелким галереям. Иногда участвует в коллективных выставках. На одной из таких выставок мы и познакомились. Это было почти два года назад. С тех пор наша дружба, к моему искреннему удивлению, только крепла…

— Я знаю, кто нам поможет, — радостно сообщает Гера. — У Шпета есть приятель-художник, который работает по металлу. Думаю, у него найдутся нужные инструменты. Клещи там разные, пилы. Сейчас я позвоню…

— Только не рассказывай заранее про наручники, — предупреждаю я и опять начинаю улыбаться. Видимо, у меня запоздалая реакция на стресс.

Гера берет со стола мобильник и быстро говорит в него по-немецки. Слишком быстро. Я не успеваю ничего понять…

— Через час приятель Шпета будет в своей мастерской, — сообщает он итоги коротких переговоров. — Здесь недалеко. Пара кварталов. Ты очень голодный?

— Как собака, — признаюсь я. — Угости, если не трудно, своим фирменным быстрорастворимым супом. Но сначала — чай. Если я сейчас не выпью чего-нибудь горячего, то просто умру…

Гера заваривает крепкий, почти черный напиток, а в кастрюльку вываливает большой пакет супа «Гаспаччо». И все это время пытается меня убеждать, что мне необходимо обратиться в полицию. Похищение людей — это преступление. И похитители обязательно должны быть наказаны.

Я согласно киваю.

— Конечно, обращусь. Но позже. А сейчас мне нужна твоя помощь, Гера. Срочно забери из моей квартиры нетбук и коммуникатор. И еще прихвати мне немного вещей. Я напишу тебе список. А на обратном пути забронируй на мое имя билеты на самолет до Омска. Правда, у меня есть небольшая проблема. Я потерял свой паспорт, поэтому мне срочно нужен новый. Пусть это будет фальшивка, но если качественная, то вполне сгодится. Ты знаешь людей, которые могли бы мне помочь?

Гера испуганно мотает головой.

— Подделка документов — это же криминал!

Я с ним не соглашаюсь:

— Криминал — это когда подделывают паспорт гражданина Германии. А мне нужен российский. С ним я и улечу. А в Омске напишу заявление о потере и получу настоящий. Что такого-то?

Гера тихо бормочет все известные ему немецкие ругательства и ненадолго задумывается.

— Хорошо, я позвоню Шпету, — соглашается он. — У него есть приятель-художник, который, как говорят, может все. Думаю, российский паспорт не станет проблемой. Но это в исключительном порядке…

— Герман, ты — человечище! — вздыхаю я. — Если бы ты был девушкой, у тебя бы отбоя не было от женихов!

В салоне любого самолета перед взлетом много нервных лиц. Но я оглядываюсь не для того, чтобы их увидеть. Я ищу лица, где есть некая особая отметка, которую в обычной жизни не разглядеть. Но непосредственно перед взлетом она становится хорошо заметной. Люди с такой отметкой не могут попасть в авиакатастрофу. Следовательно, и мне, летящему с ними, тоже ничего не грозит. В этот раз я нахожу таких людей почти сразу. Их как минимум трое: молодящаяся женщина в семнадцатом ряду у окна, сразу после посадки потребовавшая себе одеяло, пожилой еврей, с виду раввин, и мой сосед — по виду типичный преподаватель колледжа, который приехал в Германию подзаработать немного евро. Теперь можно и расслабиться…

Я сажусь обратно в кресло и туго пристегиваюсь ремнем. Пузатый аэробус замирает на краю взлетной полосы, словно раскормленная гончая, присевшая на задние лапы перед долгим забегом. Сосед с любопытством разглядывает в толстое стекло иллюминатора дорожку взлетных огней аэропорта Тигель. Самолет резко задирает нос и через пару минут закладывает душераздирающий вираж с креном на правое крыло. В иллюминатор врывается море света, рожденное пятимиллионным городом. За последние два года он стал мне почти родным. Прощай, Берлин…

— Вы преподаватель? — интересуется сосед.

Я отрицательно качаю головой. Мне не хочется завязывать беседу.

— Жаль, — искренне огорчается сосед. — Понимаете, увидел книгу, которую вы читаете, и подумал, что мы коллеги. А кем трудитесь?

— Психоаналитиком, — говорю я, прикрывая пледом «Концепции современного естествознания». Видимо, не судьба мне почитать эту книгу. Надо было приобрести в аэропорту очередной американский бестселлер в жанре политического детектива…

В салоне меркнет свет. За бортом мерно гудят двигатели. Я закрываю глаза, натягиваю наушники и пытаюсь вздремнуть. Впереди посадка в Калининграде с четырехчасовым ожиданием, а потом перелет до Омска. Но уснуть мне никак не удается. В голове суетливо подпрыгивают непоседливые мысли, а над головой переплетаются искрящиеся линии финансовых потоков. Я их действительно вижу. Не всегда, конечно. Но иногда настолько явно, что меня это начинает раздражать. А тут еще Алик выпрыгнул, как черт из мешка, и напомнил о прошлом. И последние пару дней я только и делаю, что разглядываю финансовые потоки…

Внизу, почти над самой землей, густая сеть из сверкающих бронзой линий. Это разная мелочевка. Выше — средоточие более насыщенного цвета. Эти финансовые потоки стекаются к Берлину из всех городов Германии, Австрии и Польши, границу с которой мы уже пересекли, образуя в небе над Берлином пульсирующую воронку. Самые высокие — транзитные. Они и самые мощные, и самые яркие. Выглядят как реки из сплошного света. Появляются из-за горизонта и за горизонтом же исчезают. Ярко-желтая река, которая течет с востока на запад — это на Нью-Йорк. Я в любом месте легко опознаю этот финансовый поток. Правее чуть более светлая полоса — это на Лондон. Теоретически я мог бы увидеть и остальные главные финансовые реки, но не хочется напрягаться. Азиатский транзит — на Токио, Шанхай и Гонконг — виден из Европы чуть хуже, чем из Сибири. И в каждом из них триллионы и триллионы импульсов, которые испускаются деньгами.

Странно, что от науки, от которой ждут объяснений во многих областях человеческой деятельности, никто не требует объяснений природы денег. А ведь если разобраться, то деньги — это такая сфера, где вообще внятных понятий нет, хотя всем и так все ясно. Деньги — это самая глобальная и одновременно самая загадочная абстракция. Это неиссякаемый энергетический источник, гигантская волна радости, необузданная стихия, которая обеспечивает потребность в безопасности и является одновременно генератором проблем. Деньги — это причина всех конфликтов и войн. Деньги — это мощнейший мотиватор, который будоражит воображение, зовет к очередным свершениям и сводит с ума. Деньги — это власть, престиж, привилегии, способность действовать, оказывать влияние на других, сопротивляться влиянию со стороны. Деньги — это символ всеобщего и всеобъемлющего счастья. Полного и абсолютного. Это то, чего нам никогда не хватает…

Кстати, всерьез наука заинтересовалась деньгами только в начале прошлого века. Да и то все исследователи ограничились социологическими аспектами. А специалисты в области мозга тему денег игнорировали еще лет пятьдесят. Они считали, что у мозга не может быть особых областей для обработки информации, связанной с деньгами. Мол, это явление новое, деньги появились всего несколько тысячелетий назад, поэтому структуры мозга еще не успели эволюционировать. Реальные попытки прорваться через «зону отчуждения» начались только в восьмидесятых годах прошлого века, когда общественное мнение взбудоражили исследования ряда экономистов, которые от теоретических рассуждений по поводу денежной массы, эмиссий экзогенных и эндогенных денег вдруг перешли к практическим вопросам. В то время на периферии экономики стали бурно расти такие дисциплины, как экономическая психология и поведенческая экономика. Вскоре на диспозицию «человек — деньги — человек» обратила свой взор и экспериментальная психология. Уже первые исследования показали, что деньги, если их использовать в качестве элемента психологического эксперимента, оказывают весьма существенное влияние на поведение и цели испытуемых.

Параллельно с психологами тему взаимоотношений человека и денег разрабатывали и нейробиологи. В научном сообществе заговорили даже о некоей пограничной области между нейробиологией и экономикой — нейроэкономике. Многое, конечно, так и осталось на уровне разговоров, но Чарлзу Буковски из Принстона все же удалось экспериментально доказать патогенность влияния денег на мозг. Там же, в Принстонской лаборатории, было сделано и множество других интересных наблюдений. У некоторых испытуемых отмечалось, например, образование временных связей в ассоциативных областях теменной доли, хотя раньше считалось, что эти области занимаются только обработкой информации, которая приходит от соматосенсорной коры и объединяет ее со зрительной и слуховой информацией, поступающей из зрительной и слуховой коры затылочной и височной долей мозга. Но исследования были приостановлены, и вывод просто повис в воздухе. Да, мол, странно. Но задуматься над этими странностями никто не пожелал.

Мне бы тоже не пришло в голову ничего подобного, если бы не Егор, который с детства пытался найти ответ на глобальный вопрос: каким образом человек может противостоять деньгам. И дело не в том, что ему их не хватало. Егора интересовали деньги как таковые. Как элемент бытия. И он искал причины их губительного влияния с упорством средневекового алхимика, который пытается найти свой философский камень. А меня в то время интересовали причины, по которым я испытывал физическую боль, когда прикасался к деньгам. Так мы нашли друг друга. Вернее сказать, Егор нашел меня. А потом мы вместе нашли Алика, Пашу Дудкина и Виталика Райского. Егор почти сразу стал нашим гуру. Только он был способен переворачивать горы специализированных изданий, вникая во все научные и ненаучные труды, только он умел старательно и терпеливо отсекать банальности и терминологический мусор, а потом доступно объяснять достижения современной науки нам. Не могу сказать, что я ему за это благодарен. Моя жизнь лучше не стала. Скорей наоборот — пошла кувырком. Тем не менее я стал больше понимать. И даже могу делать выводы…

— Извините, вы меня о чем-то спрашивали?

Я открываю глаза, ловлю на себе заинтересованный взгляд соседа и отрицательно качаю головой.

— Простите, бога ради. Видимо, вы во сне что-то пробормотали, а я подумал, что вы ко мне обращаетесь…

Я вздыхаю и демонстративно пожимаю плечами.

— Скоро на посадку, — сообщает мне сосед.

— Спасибо, я в курсе… — Меня такими фокусами не пронять. Я не отвечаю на его реплики, он быстро замолкает и молчит уже до пограничного контроля…

В Калининграде, как и в Берлине, на мой фальшивый русский паспорт никто внимания не обращает. Хмурая сотрудница погранслужбы изучает фото, потом переводит мутный взгляд на измятое лицо реального Евгения Титова, неторопливо сканирует документ, чтобы «пробить» фото по базе должников. Видимо, моя фамилия в ее архивах не значится, и мы расстаемся мирно. Не интересуется мной и таможня. Деньги, наркотики, оружие и прочие недозволенные вложения в ручной клади есть? Нет. Тогда добро пожаловать на Родину, господин Титов. Вернее, в транзитный отстойник, откуда мне предстоит улетать внутренним рейсом.

В аэропорту самого западного города моей страны темно, пусто и холодно. Но на улице еще темнее и холоднее, если судить по показаниям табло в транзитном зале. Единственное доступное развлечение — магазин беспошлинной торговли. Там выражают готовность принять мою карточку «Виза», с которой мне всегда было проще найти общий язык, чем с наличностью, и я приобретаю какой-то журнал и небольшую емкость с виски, а впридачу беру две шоколадки и упаковку с ванильными кексами, чем и закусываю веселящую жидкость. Настроение быстро улучшается. И сохраняется таким до посадки на омский рейс, в номере которого я нахожу целых три семерки. Меня это успокаивает, и в самолете я забываюсь беспокойным сном почти сразу, как только усаживаюсь в кресло…

От границы до Омска — четыре с половиной часа полета. К ним нужно прибавить еще четыре с половиной часа, образовавшихся как бы ниоткуда. Удивительно. Вылетал глубокой ночью, а попал сразу в день. Я машинально оглядываюсь, хотя и понимаю, что моей жены Вероники в аэропорту быть не может. Она меня вообще не ждет. Перед расставанием мы успели наговорить друг другу много неприятных слов, а после этого лишь изредка обменивались короткими сообщениями по электронной почте. Остается надеяться, что два года — это долгий срок. И впечатления от нашего расставания у нее немного сгладились…

В нашем дворике никаких изменений нет. Вроде бы целая жизнь прошла, а у подъезда дежурит все та же тетка с таксой, вдоль кривого заборчика растут все те же цветы на клумбах, сооруженных местными энтузиастами из старых автомобильных покрышек, и даже детишки, расковыривающие песочницу, мне кажутся прежними, двухгодичной давности. Внутренне сжимаясь, я прикасаюсь пальцем к кнопке домофона и слышу голос Вероники. Она дома. Это уже хорошо…

Медленно поднимаюсь на третий этаж.

— Можно войти?

Вероника отступает в прихожую.

Я с любопытством оглядываю старый шкаф с зеркалом и подставкой для обуви. На вешалке два зонта. Ничего не изменилось…

— Зачем пришел? — Вероника хмурится. — Хотя ладно. Если уж пришел, то проходи. Это ведь и твоя квартира тоже…

— Вик, мы можем поговорить? Без всяких обязательств, — сразу уточняю я.

— Можем, — кивает она. — Все мои обязательства давно закончились. Где был, кстати?

— За счастьем ходил. — Я спохватываюсь и протягиваю Веронике свою сумку. — Извини, как-то сразу растерялся. Здесь подарки для тебя и Ксюши.

Она удивленно приподнимает брови.

— Надо же, наш папа-герой вспомнил о дочери…

— Это не я вспомнил, не напрягайся. Один хороший человек мне помог — Гера Отт. Ты его не знаешь. Он художник. Мы с ним в Берлине познакомились.

— Значит, ты и там денег не заработал?

— Не заработал, — соглашаюсь я. — Мне деньги в руки не идут, ты же знаешь.

— А жил на что?

— Так, на подаяния. В метрополитене с шапкой сидел. У них в метрополитене полиция добрая. Даже слишком, пожалуй…

— Титов, вот только не надо этого твоего юморка дешевого, — фыркает Вероника. — Я его наелась по самую крышу. Он у меня до сих пор из ушей лезет. Давай договоримся сразу: если ты действительно хочешь со мной поговорить, то попытайся сдерживаться.

Я примирительно киваю.

— Согласен. Но ты не заводись. В Берлине я честно рубил капусту системным администратором. Торчал целыми днями в офисе одной мелкой компании, где хозяином был индус. Он оптом торговал поддельной парфюмерией, которую из Индии привозил. Как он свою контрабанду умудрялся через границу протаскивать, я не знаю. Но выходило, судя по всему, очень дешево. В работники он набирал только нелегальных иммигрантов и постоянно всем напоминал, что благодетель. Платил, понятно, копейки. На всем экономил. Я для него глючную «Винду» воровал, учил тунеядцев в песочнице ковыряться и разные тупые проги для складского учета инсталлировал. Тоска, в общем. Когда меня все это окончательно достало, я высказал индусу все, что думаю по поводу его бизнеса, после чего был уволен без выходного пособия. Больше четырех месяцев проболтался без работы…

— Вообще без работы? — с нажимом уточняет Вероника.

— По мелочи приработки какие-то были, конечно.

— Знаю я твои приработки. По мелочи кредитные карточки «ломал».

— Вик, напрасно ты так… — Я делаю вид, что обижаюсь. — Не надо путать программеров с банальными ломщиками и тырщиками.

Она пожимает плечами.

— А по мне, так разницы между вами нет. Не ты ли говорил: если от многого отнять немножко…

— Не я говорил. Горький, — не соглашаюсь я. — А я повторял. По глупости. А в Берлине прирабатывал чисто. Сочинял в ежедневном режиме всякий хлам для русскоязычных порталов в Интернете. Типа, под Липецком был арестован летающий холодильник «Индезит», который охотился на бомжей со свалки.

— Не стыдно, Титов? — Вероника усмехается. — Тебе уже тридцать семь, а живешь до сих пор в каких-то облаках. Только не заявляй, что за сочинение бреда платят.

— Не буду. Но иногда за него действительно дают деньги. Если, конечно, сайт раскрученный и отягощенный рекламным бюджетом. Мой личный рекорд за одну публикацию — сто евро. Именно на такую сумму мне удалось расколоть портал «Скандалы Рунета», когда Россия с Украиной в очередной раз бодались, кто кому за газ должен. Я вовремя подкинул занятную историю, как в одном из подземных газохранилищ Украины ученые из Донецка обнаружили метановую форму жизни. Нечто вроде газовых медуз. Причем разумных. Они общались друг с другом и с этими учеными из Донецка посредством телепатии, а когда газохранилища опустели, то все медузы умерли. Представляешь? Сам плакал, когда сочинял. И откликов было много на форуме от читателей. Все возмущались украинским правительством, из-за которого мы потеряли редкую и доселе неизвестную форму жизни… Я тебя не отвлекаю, кстати? Если что, ты скажи. У тебя ведь сейчас своя жизнь есть, а мы с тобой опять углубились в детали…

Вероника молча уходит на кухню и уже оттуда интересуется:

— Ты, конечно, так хочешь есть, что и переночевать негде?

Я глупо улыбаюсь. Сказать мне на это нечего…

«Что такое деньги? Деньги — это то, что деньги делает. Все, что выполняет функции денег, — это и есть деньги». «Общее согласие о применении денег, а не сами отдельные общепризнанные средства обмена, — вот источник огромной ценности денег для общества». Цитаты вроде совсем давние. Распечатка была сделана еще на матричном принтере. Откуда я их вырвал — уже и не помню. Было время, когда я тщательно собирал всякую глупость. Даже такую: «Деньги — это так же естественно, как и воздух. Воздух обеспечивает нашу жизнь. Без него мы умрем. И деньги обеспечивают нашу жизнь. Без них мы тоже умрем. Воздух — это жизнь. Деньги — это жизнь».

Впрочем, такая глупость уже далеко не столь безобидна, поскольку написана под воздействием очень сильного импульса. Так что я откладываю листочек в сторону — на выброс…

Странно, что Вероника хранит мой архив. От удивления я так растерян, что не могу заниматься ничем другим, кроме как перебирать эти обрывки из отрывков, отпечатанные на пожелтевшей бумаге. Вот еще один пассаж про деньги. Именно они, по мнению автора, определяют для людей количественные границы возможного. Деньгами, мол, устанавливаются пропорции обмена, в основе которых лежит принцип эквивалентности отчуждаемых благ, поэтому деньги — это порядок из хаоса. Однако деньги благодаря своей всеобщей ценности выступают стимулом и для антигуманной деятельности. То есть делают привлекательной любую работу — и даже направленную против человека, поэтому они могут превратить любой порядок в хаос…

Выдергиваю еще один пожелтевший листок из середины стопки. И читаю, как деньги с одинаковой добросовестностью обслуживают и разрушительные, и созидательные действия людей. Они разрушают человека как личность, влияют на формирование его системы ценностей, на расстановку его личных приоритетов, но одновременно способствуют развитию «общественного интеллекта». И если деньги — это продукт, который порожден обществом, то и общество должно нести за него ответственность, а не сваливать все проблемы на свободную игру рыночных сил.

С последней мыслью автора не могу не согласиться. Кажется, это выдержки из работ Святослава Каменского, молодого философа в Екатеринбурге. Он отирался одно время при Уральском госуниверситете. Куда делся потом — не имею представления. Но лет десять или двенадцать тому назад Святослав выдавал вполне внятные тексты на тему денег в социуме. Именно Каменский, насколько мне помнится, первым предположил, что общественная воля, создавшая деньги, напитала определенной волей и свое творение. Ему же принадлежит гипотеза о том, что деньги как продукт этой совокупной воли посылают особые сигналы каждому конкретному человеку, формируя тем самым его первичные поведенческие реакции. Конечно, Каменский имел в виду не физические, а метафизические сигналы, тем не менее мы тогда все поняли правильно. И долго потом хохотали над собой. Вроде бы суть лежала на поверхности, и я эти сигналы даже ощущал каждый раз, когда брал в руки очередную купюру, но ведь мы не смогли додуматься сами…

Запаковав архив, я потерянно брожу по квартире. И в который уже раз перечитываю короткую записку от Вероники. Она ушла на работу. Ее бизнес не прогорел, но расширяться никак не хочет. И все еще требует длительного личного присутствия. Мне в пользование предоставлен старый комплект ключей. Вместо фотографий, где мы с Вероникой вместе, по всей квартире расставлены фото сильно вытянувшейся вверх Ксюши. От одного взгляда на них у меня на сердце становится неспокойно. Сейчас Ксюша гостит у бабушки. С одной стороны, мне жаль. С другой — и к лучшему. Мало ли как все повернется. Вдруг мои планы пойдут коту под хвост, и мне не хочется лишний раз травмировать неокрепшую психику подростка. Не нужен ей внезапно объявившийся папочка, который скоро опять исчезнет в неизвестном направлении…

Заварив себе крепкий кофе, я безжалостно удаляю все неотвеченные вызовы на коммуникаторе. Таковых накопилось семь штук. Восьмой — от Геры. Ему я перезвоню чуть позже, а пока отправляю CMC с докладом, что у меня все в полном порядке. Мне уже давно пора вырваться на оперативные просторы родного города, но я никак не могу решить, с чего начать. Впрочем, в любом случае начинать придется с прогулки к банкомату, где есть возможность разжиться наличными. А потом, прежде чем перейти к основным пунктам моей туристической программы, приобрести местную сим-карту…

Банкомат для чиповых карточек стоял когда-то в торговом комплексе «Берег». Туда я и направляюсь, сильно мучимый совестью. В памяти не вовремя всплывает вчерашний разговор с Вероникой. Ну а что делать? Без наличности в моем любимом городе не выжить. А наличность обитает в банкоматах. Надеюсь, русские банкоматы не будут возмущены перепрошитыми лично мной «чурочками». Так и есть, программа подбора пин-кодов запускается без напряжения. Теперь нужно дважды нажать клавишу ввода, потом ввести программный код, и у меня появится доступ к пятнадцати толстым кошелькам. Главное — не переборщить. Поэтому я буду снимать с каждого счета всего по пять сотен. Пока банкомат отсчитывает в своих гулких недрах наличность, я привычным движением натягиваю на руку нитяную перчатку (рубли мне голыми руками лучше не брать), небрежно выдергиваю купюры, сую их в задний карман брюк и таким же быстрым движением освобождаюсь от перчатки.

Теперь мне — в центр. Там я пересяду на очень старый красный трамвай, где полчаса буду вдыхать запах застарелого пота, слушать скрип ржавых дверных механизмов и перестук колес на рельсовых стыках. Городские трамваи давно опустились, обнищали и скатились на самую нижнюю строчку в рейтинге городского транспорта. Но без них на улицу Ремесленную, к моему бывшему другу Паше Дудкину, никак не попасть. Про Дудкина я давно ничего не слышал. Знаю лишь, что после развала нашей компании у него в мозгах что-то сильно заискрило, и ударился Паша в откровенную мистику. Понемногу пророчил, слегка шаманил, а в свободное время разоблачал мировые финансовые заговоры. Из той оперы, где доллар — валюта мистическая. Мол, кто посмотрит на него внимательно, тот сразу увидит, что доллар намертво прикручен к нехорошему числу тринадцать: у пирамиды ровно тринадцать ступенек, в словах над пирамидой тринадцать букв, орел в одной лапе держит тринадцать стрел, в другой лапе — ветку с тринадцатью листочками…

Вываливаясь из трамвая, вдыхаю полной грудью запах гари и навоза и отсчитываю пятый домик с краю. Он ничем не отличается от остальных. У него такие же саманные стены, обшитые крашеными досками, такая же дырявая крыша, крытая кусками рубероида. Я намеренно громко топаю под низкими окнами, несколько раз открываю и закрываю скрипучую дверь в заборе. Во дворе — трава, на траве — дрова. Паша признаков жизни не подает. Тогда я громко стучу в окошко и шумно топчусь на крыльце. Дверь приоткрывается. За ней Паша в синей майке и трусах в горошек. Вид у него заспанный.

— Ты чего? — испуганно хрипит Паша.

— Ничего, — говорю я. — Выползай, Большой Змей. Разговор к тебе есть.

— Погоди, оденусь только. — Дверь закрывается.

Меня он в дом не приглашает. В этом смысле мой бывший друг почти не изменился. Все такой же негостеприимный. Разве что лицо еще сильнее округлилось, да лысина стала занимать более обширную территорию черепа…

— Вот уж кого не ожидал увидеть, елки зеленые, так это тебя, Евгений, — первым делом сообщает Паша. — Ты же вроде в заграницы подавался? Не понравилось?

— Я по тебе и там скучал, Паша, не поверишь…

Мы рассаживаемся на разных концах рассохшегося и серого от времени деревянного крыльца, долго молчим и смотрим в разные стороны заросшего сорняком огорода. Паша вытаскивает из кармана пачку дешевых сигарет без фильтра, натужно добывает огонь из отсыревших спичек и со смаком раскуривает помятую сигаретку. Легкий ветерок сносит в мою сторону аромат прелого навоза.

— Тебе от Алика привет, — с намеком говорю я.

Паша на мой намек не реагирует.

— От Алика? — вяло переспрашивает он. — Спасибо. И как он?

— Средненько. Все еще себя ищет.

— Да, Алик — он странный, — кивает Паша. — Когда же я его последний раз видел, елки зеленые? Кажется, в тот год, когда у нас ураган был, и дом мой чуть не под крышу снегом занесло. Почти неделю пришлось тогда лопатой махать…

Паша замолкает, и я опять забрасываю свой невод.

— А как у Егора дела, не слышал? Говорят, он к тебе иногда заходит.

У Паши от удивления чуть не вываливается изо рта сигарета.

— Женя, ты прикалываешься? Или ты ничего про Егора не знаешь?

— И не думаю прикалываться, — улыбаюсь я. — Я на полном серьезе спрашиваю. А что я такого про Егора еще не знаю? Расскажи же мне поскорее.

— Так умер Егор… — Паша округляет глаза. — От водки угорел…

Вдоль низкого заборчика бредет худая коза, позвякивая колокольчиком. Она останавливается, меланхолично смотрит на нас и начинает важно щипать траву. Я непроизвольно хмыкаю.

— Да слышал я эту байку, Паша, слышал. Много раз. Ты сам-то на похоронах был? Или тебе про них кто-то рассказывал?

— Нет, сам я не был, — после некоторого раздумья признается Паша. — Я в запой уходил. А когда вернулся, то поздно было…

— Ну а на кладбище? — не унимаюсь я.

— Чего я там забыл — на кладбище? — искренне удивляется Паша. — Цветочки на могилку складывать, елки зеленые? Так это не по мне. За меня Райский везде побывал: и на похоронах, и на поминках, и на кладбище…

— Значит, это Райский тебе про Егора напел. Тогда конечно. Тогда никаких сомнений у меня больше нет…

— Не понял. — Пашин взгляд на пару секунд становится осмысленным. — Чем это тебя Райский не устраивает?

— Меня Райский всем устраивает, — отмахиваюсь я. — Но только в том случае, если он не является источником важной для меня информации. Поэтому задаю свой вопрос еще раз: видел ты Егора после его смерти или нет? Дудкин, не тяни кота за шары, думай шустрей. Это важно. И не только для меня. Лично я не удивлюсь, если скоро на том кладбище, где похоронили Егора, окажется еще кто-то из нашей команды. Может, ты будешь первым, Дудкин. О тебе ведь будет кому горевать на поминках?

— Опять не понял. — Паша лезет в карман за второй сигаретой.

— А понимания от тебя не требуется, — дожимаю я. — Ты просто вспоминай. Видел Егора или нет? Сгодятся даже призраки. Может, ты был в сильном подпитии, а навстречу тебе шел человек, очень похожий на Егора. Снял он шапку вместе с головой, поклонился тебе до самой земли и растворился в морозном воздухе.

— Было такое дело, — признается наконец Паша. — Я еще никому не рассказывал…

Я удовлетворенно киваю. Интуиция меня опять не подвела. Не мог Алик с бухты-барахты броситься на поиски Зародыша. И вспомнить обо мне просто так не мог. Без Егора в этом деле точно не обошлось…

— То ли прошлой зимой дело было, то ли уже позапрошлой, точно не помню. — Паша продолжает бормотать, уже не в силах, видимо, остановиться. — Показалось мне, что кто-то в окно постучал. Вечер, темно… Я пока валенки нашел, пока тулуп набросил — никого уже нет. Только вдалеке, вижу, мужик по нашей улице идет. Я ему: эй, мужик, стой. Ты никого, говорю, под моими окнами не видел? Он остановился, обернулся, посмотрел на меня стеклянным взглядом, рукой махнул и дальше пошел… И так он на Егора был похож, веришь, что мне даже нехорошо как-то стало. Жуть взяла офигенная. Понимаешь? До мурашек на затылке пробрало. Как в детстве. Даже не помню, когда домой вернулся… А потом лег на диван и все время про Егора думал. Вот не хочу, а все равно думаю. Зациклило, елки зеленые! До утра еле дотянул и сразу в церковь побежал. Свечек поставил за упокой, с отцом Арсением поговорил, святой водой углы в доме окропил…

— Отпустило? — нетерпеливо перебиваю я.

— Отпустило, да. И тебе советую, Евгений: сходи к отцу Арсению…

— Мне только и осталось, что к попам…

— Напрасно ты так, — осуждающе качает головой Паша. — Отец Арсений — он святой, точно говорю. С ним побеседуешь, и к тебе Егор тоже приходить перестанет…

— Да нет, Паша, мне святая вода без надобности, — морщусь я. — А когда Егор к тебе опять придет…

— Не каркай, елки зелёные! — пугается Паша.

— А ты не паникуй, — успокаиваю я. — Если будешь меня слушать, он никого не тронет. Только не забудь ему про меня рассказать. Что приходил, мол, Титов. Говорил, что уезжает в Бодайбо. Не забудешь? Как увидишь человека, похожего на Егора, сразу говори. И Райского проинструктируй. Если и ему Егор почудится, пусть тоже расскажет про Бодайбо.

— Да-да, — с отчаянной готовностью кивает Паша.

— Дудкин, не трясись, — сурово говорю я. — Сделаешь, как я сказал, и будешь дальше посещать свою общину, лясы точить с отцом Арсением и спокойно размещать в Интернете статьи, разоблачающие финансовые махинации жидомасонов. Последний вопрос — и я ухожу: ты о Зародыше с кем-то посторонним говорил? Может, случайно, в блоге своем, например, с кем-то поспорил, а эта тема просто к слову пришлась.

— Зародыш? — Дудкин впадает в ступор. — Это что?

— Паша, не тупи!

— Говорю же: я про этого Зародыша забыл совсем…

Поднимаясь с крыльца, автоматически отряхиваю джинсы.

— Забывчивость — это здоровое свойство организма. Так и живи, Паша. Не переживай. В голову лишнего не бери. Для всех лучше будет…

Уже на остановке вспоминаю, что забыл уточнить у Дудкина название кладбища, где похоронен Егор. Но возвращаться не хочется. Плохая примета. Буду думать, что вспомнил правильно — Старо-Северное. С этой мыслью и запрыгиваю в вагон. Через пять остановок пересаживаюсь на маршрутку, которая за полчаса доставляет меня прямо к центральной аллее, где вдоль разворотной площадки странные люди торгуют венками и бумажными букетами. У рассохшегося от времени существа неопределенного возраста и пола приобретаю букет из шести бумажных георгин.

— Не подскажете, где здесь располагается администрация?

Бесполое существо машет рукой в сторону крепкого на вид кирпичного домика.

Дверь в домике не заперта. Я решительно ныряю в душный сумрак и нахожу в большой комнате крепкого мужчину в жарком вельветовом пиджаке. Крепыш отдувается и жадно глотает фанту.

— Вы директор?

— Директор скоро будет, — равнодушно роняет он. — Ждите.

Я двигаю к себе крайний стул и разворачиваюсь так, чтобы видеть в окно площадку, куда прибывают новые маршрутки. Пока хозяин кабинета внимательно изучает глянцевый журнал, я копаюсь в памяти своего коммуникатора. Минут через двадцать на стоянке тормозит новенький «форд-фокус», из которого с трудом выбирается еще один крепыш в вельветовом пиджаке. Судя по тому, как уверенно он движется к конторе, это и есть директор.

— Петрович, меня никто не спрашивал?

Мой молчаливый визави отрывается от журнала и кивает в мою сторону. Я отворачиваюсь от окна, приподнимаюсь и слегка развязно говорю:

— Здрас-с-сьте…

Директор переводит удивленный взгляд с меня на Петровича. Тот пожимает плечами, как бы говоря: «А кто его знает, кто таков, сам пришел, сам сел, ничего не объяснял, ни о чем не спрашивал».

— Чем обязан, молодой человек?

Эта фраза произносится мягко. На всякий случай. А вдруг потом окажется, что я из органов. Но я, конечно, не из органов. О чем и сообщаю директору приветливой улыбкой. И сразу перехожу к делу. Говорю, что мне необходима его помощь. Не бесплатная, разумеется. Мой друг умер несколько лет назад и похоронен где-то здесь. Но где именно — неизвестно…

— Отчего же не помочь? — Директор еще больше смягчает тон и смотрит на меня уже с намеком. — Оплата у нас по тарифу. Пишите заявление прямо сейчас, и через неделю будет справка. Такие справки неделю готовятся…

Я понимаю намек правильно и в заполненный бланк заворачиваю две тысячерублевые купюры.

— Петрович, надо помочь, — удовлетворенно кивает директор. — У человека большое горе.

— В каком году осуществлялось захоронение? — уточняет Петрович и тянется к шкафу.

— Не знаю, — развожу руками я. — Но несколько лет уже точно прошло. В смысле, после осуществления…

— Значит, по базе будем искать?

Петрович косится на директора. Тот кивает. Я уже начинаю готовиться к самому худшему. Если этот Петрович сейчас нацепит очки, залезет в кипу гроссбухов и начнет их все перелистывать, водя пальцем по каждой строчке, то это затянется часов на пять. К счастью, я ошибаюсь. Из шкафа Петрович достает вполне современный ноутбук, и спустя всего три минуты я получаю на руки бланк, где говорится о том, что разыскиваемое мною захоронение находится в семнадцатом ряду сорок девятой аллеи. А еще через пятнадцать минут я уже стою на этой аллее. Вот и она, могила Егора. Даже не сразу и заметишь. Нет ни ограды, ни памятника, ни фотографии. Есть только покосившийся крест, к которому прибита металлическая табличка с фамилией. Табличка ржавая, но буквы еще читаются: Кузьмин Игорь Васильевич. И годы жизни.

— А ты, типа, хитрец, — улыбаюсь я, раскладывая бумажные цветы на просевшем от многочисленных дождей холмике. — Ну, как говорится, пусть земля тебе будет пухом!

У остановочного павильона с надписью «Сад Комиссарова» ветрено. В принципе от непогоды можно спрятаться в будку, где есть остатки лавки, но от покосившейся железобетонной конструкции тянет пряным духом нечистот, поэтому прятаться там мне не хочется. И я неспешно прогуливаюсь вдоль обочины. Жду, когда примчится Г.В. и заберет меня отсюда. Я знал, что он построил себе жилище где-то неподалеку от города, но не ожидал, что добраться туда будет очень нелегко. В сторону Ачаирского монастыря пролетают машины. Меня они не замечают и регулярно обдают колючей серой пылью. Я отворачиваюсь, отплевываюсь, поднимаю воротник рубашки, но все бесполезно — пыль повсюду. И самыми сильными источниками пыли оказываются изрядно подержанные иномарки, за рулем которых очень сосредоточенные и чем-то озабоченные мужчины. Все они примерно моего возраста. И настроение у них, сразу видно, отвратительное.

Да и у меня, впрочем, настроение никакое. Я сейчас словно размазан по глухой стенке бытия. После посещения родового гнезда со мной такое бывает часто. Уже много лет общение с родителями происходит по одному и тому же, однажды утвержденному в каких-то высших инстанциях сценарию, который называется «Возвращение блудного сына». Несколько первых минут родители всегда радуются, что я нашел время и заглянул к ним «на огонек», задают пару дежурных вопросов, потом мама начинает хлопотать, что-то разогревать, пытается меня покормить супом, рассказать необязательные новости, а папа важно кивает, как бы подтверждая правоту ее слов. Вот зачем, спрашивается, я приходил сегодня? Узнать подробности о ремонте квартиры тети Любы из Воронежа, о скандалах соседей и об изменениях в жизни моего младшего брата Аркадия, который работает аудитором в консалтинговой фирме? Да, теперь я в курсе, что у Аркадия появилась девушка, с которой они живут в гражданском браке, а ребенок у них пока не намечается. Ну и что? Мог просто позвонить родителям и получил бы аналогичный набор новостей. Мне даже кажется иногда, что я и сам Зародыш, а моя мама — вовсе не моя. Ведь могла же она тридцать семь лет назад, возвращаясь вечером с работы, услышать сдавленный детский писк из мусорного бака? Могла. Могла, увидев выброшенного младенца, подобрать его и унести домой? Конечно. Хотя бы из банальной жалости. И не сдала малыша в приют, а усыновила его и воспитала вместе со своим настоящим сыном, который появился позже. Но она никогда не забывает, что ее старший — подброшенный. Не забывает, что он — чужак…

— Здоров, Евгений!

— И вам не хворать, Георгий Валентинович!

Передо мной гостеприимно распахивается передняя дверь глубоко-черного «рэнджровера», где на водительском месте я вижу своего давнего приятеля Георгия Чёрного.

— Сколько же мы не виделись, мил человек? — Г.В. растягивает губы в приветливой улыбке. — Лет сто, не иначе!

Я забираюсь в просторный салон и откидываюсь в кресле из пепельно-светлой кожи.

— Не оторвал от дел, Георгий Валентинович?

Г.В. лихо разворачивается на узкой дороге и резко набирает скорость.

— Какие дела, слушай? Ко мне же лучший друг выбрался. Раз за сто лет. Так что лично у меня сегодня праздник.

Конечно, Г.В. несколько преувеличивает и свою радость, и масштаб нашей дружбы. Он старше на одиннадцать лет, и мы живем с ним в разных временных координатах. Но поправлять Г.В. я не стану, разумеется. Многолетнее общение многие искренне принимают за дружбу. Главное, что мы никогда не доставляли друг другу хлопот. И даже когда работали вместе. Компания, где Г.В. был единственным учредителем, замутила лет десять назад большую тему по информационной безопасности, и я подрядился поучаствовать в разработке уникальной системы кодировки для сверхбольших баз данных, которой Г.В. дал название «Черный Квадрат». И результатами своих трудов я остался в принципе доволен. Примечательная получилась у нас штуковина, хотя склепали мы ее за неимением времени почти наспех. Однако до сих пор никто не может переплюнуть «Черный Квадрат». Другие разработчики лишь тупо копируют этот «движок»…

Г.В. с нескрываемой гордостью распахивает створки ворот.

— Ты же здесь у меня впервые. Вот и не торопись. Мы сейчас откушаем, потом экскурсию устроим по латифундии, а затем всенепременно в баньку заглянем. Банька у меня отменная. С прямой поставкой пара из Финляндии. Ты как относишься к легкому пару, Евгений?

— Отрицательно, — морщусь я. — Разлюбил мокрые развлечения…

Мне удается сократить в нашей программе и торжественный ужин. В итоге мы ограничиваемся тарелкой бутербродов и бутылкой «Джека Дэниелса» на открытой веранде.

— Вижу, время ты даром не терял, Георгий Валентинович.

Г.В. довольно смеется и щедро разливает виски.

— Я так тебе скажу: финансовый кризис — это фуфло! Не нужно было жульничать и жрать в три горла. Когда все честно работают, тогда и кризиса нет. Вот мы, например, немного в прайсах поджались и опять вышли на прежние объемы. Если бы не эфэсбэшники, так и совсем было бы хорошо…

— А что эфэсбэшники? — как можно небрежнее интересуюсь я. От спецслужб я стараюсь держаться в сторонке.

— Наехали они на нас, Евгений. — Г.В. огорченно вздыхает. — Видать, конкуренцию почувствовали. А я на принцип пошел. Надоело, понимаешь, постоянно прогибаться. Короче, они нас промурыжили несколько месяцев с лицензией, а мы их судебными исками забросали по поводу упущенной выгоды и все такое. Теперь вот судимся. Уже, считай, второй год пошел…

Воспользовавшись паузой, сворачиваю на главную тему, ради которой и приехал.

— А как мой багаж? Не затерялся при переезде?

— Обижаешь! — Г.В. фыркает. — «Объект номер один» после переезда сразу же был спрятан в надежном месте. Хочешь взглянуть? Заметь, я даже не интересуюсь содержимым твоего чемодана…

Мы заходим в дом, спускаемся на цокольный этаж и довольно долго плутаем в темноте. Г.В. несколько раз останавливается, шарит рукой по стенкам, чертыхается, и мы опять движемся дальше. Наконец в одном из углов Г.В. находит фальшивую стенку. За ней — небольшой стеллаж. Сверху — ряды винных бутылок, внизу — разный хлам. Свой упакованный в мягкую ткань и обмотанный скотчем чемодан я узнаю мгновенно и вздыхаю с облегчением.

— Отлично. Прямо сейчас и заберу!

— Нет проблем, — подмигивает Г.В. и обводит широким жестом помещение подвала. — Хоть все здесь выноси. Даже святых. Тебе можно. Но ты признайся: ведь было там что-то незаконное, да?

Я продолжаю улыбаться.

— Абсолютно ничего незаконного, Георгий Валентинович. Всего-то пара килограммов пластита, ампулы со спорами сибирской язвы, флакончик боевого отравляющего вещества — аналога зарина, а еще небольшой арсенал огнестрельного оружия…

Добродушное выражение с лица Г.В. исчезает.

— Не шути так, Евгений…

И хотя я потом долго заверяю Г.В. в своей лояльности официальным властям, обещаю, что больше таких глупых шуток не допущу, и мы даже выпиваем еще по сто граммов «Джека Дэниелса», но механизм уютной встречи старых друзей уже дает сбои. Г.В. становится задумчив, неразговорчив, часто погружается в себя и на мои расспросы реагирует вяло. Мне даже кажется, что он чувствует облегчение, когда вызванное к его дому такси увозит меня в сторону заката. Да я и сам не особо огорчаюсь от того, что уютные мужские посиделки вышли скомканными. Надеюсь, Г.В. меня простит. Всю эту коллекцию редкостной дряни, что хранится в чемодане на «болванках» домашней нарезки, я собираюсь завтра уничтожить. Там много чего есть. И даже существенно худшего, чем тротил, гексаген и боевые отравляющие вещества, которых так опасается старый мир. У нового мира — новые опасности.

Из всего содержимого чемодана я оставлю себе только один гаджет — «Глок 17». Магазин у него на семнадцать патронов калибра девять миллиметров, и такого боезапаса вполне достаточно, чтобы выпутаться из любых неприятностей. Еще я люблю свой «глок» за неприхотливость. Он действительно не боится ни воды, ни мороза. Причем мне удалось в свое время найти изделие из ограниченной серии, которое на девяносто процентов состоит из сверхпрочного карбонового монокока. Полимер снижает вес изделия в разы и при всей своей несерьезности выдерживает температуру нагрева до двухсот градусов. Карбоновый «глок» легко разбирается на тридцать две составные части и прячется в багаже, после чего не привлекает внимания даже служб авиационной безопасности…

Таксист по моей просьбе тормозит у супермаркета, где я нагружаю корзинку апельсинами, яблоками, киви и бананами. Сверху набрасываю сыра и ветчины. С полок снимаю наудачу две бутылки незнакомого белого вина. На тот случай, если у Вероники будет вечером нормальное настроение. Но у кассы почему-то теряюсь, начинаю перекладывать пакеты из рук в руки, путаюсь в руках и бутылках, а в довершение хватаю рукой без перчатки стопку тысячных купюр. И тут же получаю хороший урок. Через меня проходит сигнал такой силы, что от боли я на некоторое время теряю сознание.

Человек с небольшим порогом чувствительности даже такого сигнала скорее всего не заметит. Максимум почешет в затылке и только на следующий день истратит некоторое количество своих накоплений на очередную ненужную ему вещицу. Человек с нормальным порогом чувствительности потратит все доступные ему наличные в тот же вечер. А у меня разворачивается перед глазами масштабная космическая панорама с миллиардом звезд. Я лечу к этим звездам, раздвигая пространство и время. Я не чувствую себя среди этих звезд совершенно лишним. Я почти такой же, как они. Я тоже наполнен изнутри ярким светом. Я тоже излучаю вокруг себя свет, который виден на миллионы километров вокруг…

На самом деле я все это время тупо лежу в проходе у кассы и доставляю множество неприятных минут двум охранникам и трем кассиршам в форменных красных жилетах. Когда я открываю глаза, все они склоняются надо мной и выглядят крайне испуганными.

— Живой, — облегченно выдыхает кассирша постарше. — Слава те, Господи!

Я уже начинаю понимать, где нахожусь, и стараюсь подать своим спасителям хоть какой-то знак. Улыбнуться, например.

— Все равно нужно «скорую» вызвать, — нерешительно произносит кто-то, кого я пока не вижу.

Мне очень не хочется в больницу, и я с усилием приподнимаюсь с пола.

— Не надо «скорой», — говорю я. — Огромное спасибо за помощь. Мне уже легче. Я вполне смогу доехать домой, честное слово. Меня на улице такси дожидается…

Мне не верят и снаряжают одного из охранников, чтобы он проверил все лично, а при необходимости проводил меня до такси. Охранник прихватывает и пакет с покупками. Таксист так удивляется сопровождению, что оставшуюся часть дороги мы проезжаем вдвое быстрее, денег он берет с меня по минимуму, а у подъезда выходит из машины, чтобы лично подать мне в руки чемодан и покупки. Все складывается удачно, и до прихода Вероники я успеваю не только спрятать подальше чемодан, но и накрыть стол — вино и легкие закуски…

— По какому поводу торжество? — подозрительно интересуется Вероника с порога. — Учти, я с чужими мужчинами без повода не пью.

— А давай тогда знакомиться, — предлагаю я. — Меня зовут Евгений. Вынужден сразу предупредить: я женат, не богат, не знаменит и абсолютно бесперспективен. У меня есть почти взрослая дочь, которая проводит каникулы у бабушки, а еще у меня имеется хорошее вино, которое называется… э-э-э… Не успел, к сожалению, запомнить. Но я надеюсь, что оно самое белое из всех мне известных!

Вероника смеется, присаживается за стол и тянется к сыру и нарезанной ветчине.

— Проголодалась, если честно…

Для закрепления успеха я зажигаю свечи и быстро разливаю вино в высокие бокалы.

— За что пьем? — игриво интересуется Вероника. — Требую тост!

— За продолжение нашего знакомства!

Интуиция мне подсказывает, что если я не буду угрюмо молчать, то рано или поздно мы настроимся на одну волну, а вечер пройдет тихо и спокойно. Но нужная волна все как-то не находится, и через двадцать минут я и сам не выдерживаю тяжести своих натужных острот.

— Шут ты, Титов, — говорит со вздохом Вероника и делает большой глоток из бокала. — Ну как ты мог так уехать, даже не предупредив? Я целый год после этого ревела ночи напролет. Спать не могла. Все ждала, ждала… Думала, опомнится. Вернется домой. Извинится, в конце концов. И что? Вот он ты. Появился, как здрасьте. Со своими шуточками и прибауточками. По пути из ниоткуда в никуда. Я даже не знаю, где ты на самом деле был, Женя. А с кем ты там был — это уже другой вопрос… Может, ты мне вообще наврал про Берлин? Может, ты жил себе спокойно все это время у какой-то девки на соседней улице, а когда она тебя выгнала, ты загрустил и вернулся ко мне. А теперь сочиняешь мне разные небылицы… Я даже не понимаю, о чем нам с тобой теперь говорить. Ну что ты опять молчишь? Скажи хоть что-то!

— Разве я молчу? Я постоянно пытаюсь что-то сказать. Но проблема в том, что сказать мне нечего… — Я коротко пожимаю плечами и допиваю вино. — Ты совершенно права. Во всем права. И я это без всякой иронии сейчас говорю. Мне бессмысленно тебе что-то доказывать. И убеждать тебя, что я говорю правду, тоже бессмысленно. Вся правда в том, что я неудачник, ничтожество, недоразумение, бездельник, лодырь, лох. Нужное подчеркнуть. И живу я только потому, что кто-то недосмотрел за тем, чтобы я не появился на этом свете…

— Женя, перестань! — Вероника шмыгает носом и вытирает его бумажной салфеткой. — Не говори так. Я просто хочу понять. Для себя хотя бы. Хочу понять, что теперь со всем этим делать. Вместе мы жить не можем. Порознь — тоже. Мы ведь даже не попытались найти решение. Мы его только отложили.

— Ну а если нам ничего не искать и дать мне еще один шанс?

Вероника нервно вздрагивает.

— Титов, ты вообще меня слушаешь? Вот ты приехал, упал мне как снег на голову, живешь целую неделю, а я каждый день жду, когда ты опять от меня сбежишь. Завтра, например, ты мне скажешь, что у тебя есть одно срочное дело, от которого зависит очень многое, а потом пропадешь еще на два года. Что, я не права?

— Нет, ты в очередной раз права, — вздыхаю я. — У меня осталось одно очень важное дело. И мне нужно срочно уехать в Бодайбо. Но это всего на неделю.

— Куда уехать? — искренне удивляется Вероника.

— В Бодайбо, — покорно повторяю я. — Это город в Иркутской области. Там золото добывают.

— Зачем? Ты уже незаконной торговлей золотом промышлять стал?

— Не злись, очень тебя прошу. Золото тут совершенно ни при чем. Дело очень старое, гнусное, но мне его обязательно нужно завершить. И как можно быстрее. Это как заноза. Если ее не вытащить вовремя, она будет долго гнить и болеть. Ты потерпи одну неделю. Хорошо? Я когда вернусь, то все у нас будет нормально. И все тебе расскажу…

— Нет, Титов, я ждать не стану, я тебе прямо сейчас все расскажу, — обрывает меня Вероника. — Катись ты хоть в Бодайбо, хоть в Монако, а захочешь, так мотай хоть в Гондурас. Я совершенно не возражаю. И решай любые дела: важные, неважные, новые, старые — мне все равно. Только назад не возвращайся…

Заместитель главы администрации Бодайбинского района на рабочем месте отсутствует. Имеется только его секретарша — Елена Алексеевна. Молодая и рыжая, как львица. У нее примерно пятидесятый размер и почти два метра в холке. Надо полагать, чья-то родственница, поскольку работа в администрации — это синекура по местным меркам. В приемной пусто. Единственный посетитель за весь день — я. И львица откровенно скучает. Одним глазом и одним пальцем она контролирует клавиатуру, а вторым глазом косит в мою сторону. Львице любопытно. Новые лица в Бодайбинской администрации — редкость. Начальство из Иркутска не прилетает, а старатели, регулярно пополняющие вакансии в артелях, в здание администрации не попадают. Им по рангу не положено. Но я не желаю удовлетворять любопытство секретарши, поэтому с важным видом поправляю полосатый пиджак и продолжаю изучать выпуски местной газеты, разложенные на столике для посетителей. Пусть львица поволнуется.

За окном ничего интересного. Там застыла неприглядная картинка города Бодайбо, в котором с самого раннего утра моросит совсем не летний дождь. Город одноэтажен, изрядно потерт, а дороги его изъедены рытвинами, словно их ежегодно подвергают массированной бомбардировке. Не лучше выглядят и окрестности. Ревущие и завывающие драги давно превратили территории многочисленных приисков в неземные пейзажи. Отвалы переработанного щебня тянутся от Бодайбо до самого горизонта, а между ними петляют дороги, густо испещренные метеоритными кратерами. Когда-то старатели разъезжались по берегам окрестных рек, оседали, мыли золото, потом золотодобыча ушла дальше — по руслам, а оставленные поселения так и стоят. Стоит и город-призрак Вачинск, брошенный строителями еще двадцать лет назад…

— Я думаю, Иван Сергеевич сегодня уже не появится, — говорит львица со значением. Видимо, я лишаю ее законной возможности покинуть рабочее место пораньше.

— Неужели? — удивляюсь я.

— Обычно Иван Сергеевич меня предупреждает, если собирается вернуться, а сегодня не предупредил…

— Это плохо, — равнодушно говорю я и неторопливо разворачиваю следующую газету, где опять первым делом натыкаюсь на слово «золото». На днях, оказывается, местным управлением по борьбе с экономическими преступлениями был арестован криминальный дуэт из рабочего и охранника. Они выносили с территории артели промышленное золото в сигаретных пачках и прятали его под мусорным баком в общежитии. Своим преступным промыслом дуэт занимался несколько месяцев и успел реализовать более килограмма золота. Еще почти килограмм был изъят у них в ходе оперативных мероприятий. Не теряли времени даром и сотрудники местного ФСБ, арестовавшие безработного, у которого обнаружилось более трех килограммов золота. Уже установлено, что молодой мужчина входит в преступную группировку, которая организовала незаконный канал вывоза драгметаллов из Бодайбинского района.

Единственную заметку, где золота нет впрямую, я нахожу в разделе «Культура». Она про поэтический вечер в киноконцертном зале «Витим», приуроченный к изданию сборника стихов местных авторов — «Бодайбинской земли голоса». Я представляю себе эти голоса и не могу сдержать улыбки. Бодайбо — это город, который строился на костях. И это вовсе не фигура речи. Минимум треть местных жителей — очумевшие и отощавшие от изнурительной работы старатели. Кроме как золотодобычей, заниматься в Бодайбо просто нечем. Даже думать о чем-то, кроме золота, здесь не получается. И если бы свободный оборот золота был неожиданно разрешен, то старожилы Бодайбо вытащили бы из своих закромов далеко не одну сотню килограммов драгоценного металла…

— Простите, вас к телефону. — Львица робко протягивает мне телефонную трубку.

— Алло, — говорю я сдержанно. — Титов слушает.

— Евгений, дорогой ты мой человек, — доносится в ответ знакомый басок заместителя главы. — Ну не маячь ты на ветру. Где остановился?

— Как обычно, — говорю, — в «Угрюм-реке». На улице Первомайская.

— Да знаю я, где эта гостиница, — ворчит мой собеседник. — Давай сделаем так. Ты сейчас пообедай и возвращайся в номер. А ровно в пять я за тобой заеду.

Я небрежно кладу трубку на стол и смотрю на львицу строго. Она заискивающе улыбается. Видимо, подслушивала наш разговор. Впрочем, мне их местные дела — до фиолетовой звезды. Я хотел разворошить этот муравейник, чтобы все фигуранты стали совершать хаотичные движения с нужными мне результатами, и своего, похоже, добился. У Ивана Сергеевича сдают нервы. Значит, мне уже можно с холодной улыбкой покинуть здание администрации, взять такси и спокойно возвращаться в гостиницу.

Вчерашнюю встречу с директором Бодайбинского детского дома номер один я тоже оцениваю высоко. К гадалке не ходи, Семён Валерьевич Самосудов испугался. И своему покровителю бросился звонить сразу после моего ухода. На редкость трусливый и мерзкий тип этот Самосудов. Но выбирать не приходится. Я работаю с тем материалом, который есть. И все равно приятно вспомнить, как позеленел вчера этот Самосудов, как заерзал он по стулу своей мясистой задницей, как заелозил по столу потными ладошками. У него директива из района, ему спустили циркуляр, он ничего не мог поделать. Врал, тварь продажная. Как Самосудов любит деньги — это отдельная тема. Впрочем, в Бодайбо деньги любят все. Иван Сергеевич их тоже любит. В Бодайбо, пожалуй, вообще нет такого человека, который бы не любил деньги. Альтруисты сюда не попадают. Так что лучшего места для появления Зародыша даже и придумать трудно…

Иван Сергеевич, как и ожидалось, в номер подниматься не спешит. Но я вовсе не гордый. Я сам спускаюсь на улицу и падаю на заднее сиденье большого черного джипа с госномером. Руки не протягиваю. Впрочем, Иван Сергеевич делает вид, что моего хамства не замечает. Сегодня он живое воплощение гостеприимного хозяина бодайбинской тайги. Заботливо интересуется, как я устроился, как долетел. Беспокоится о моем самочувствии. Мол, может, помощь требуется?

— Это вы меня спрашиваете про самочувствие? — нервно вопрошаю я. — У меня сейчас самочувствие как у человека, который притащился за семь тысяч километров с несколькими пересадками в самую глубокую задницу своей страны, а теперь узнает, что его здесь даже не ждали. Или я что-то не понял?

Иван Сергеевич морщится.

— Не надо все так драматизировать, Евгений. Ничего непоправимого не случилось…

— Да? — удивляюсь я. — А что тут у вас вообще могло случиться? Поясните, будьте так любезны. Или мне вам напомнить о наших договоренностях? Так это мне нетрудно. Три года назад я предлагал вам чистое и совершенно безопасное дело. Здесь, на вашей территории, под вашим контролем работает некий детский дом. В этом учреждении есть мальчик — Александр Немченко. Он хоть и круглый сирота, но мой дальний родственник, поэтому мне небезразлична его судьба. А от вас я хотел только гарантий. Я просил, чтобы с этим мальчиком ничего не случилось. И за это я три года добавлял к вашей немалой зарплате приличную сумму. А теперь директор этого детского дома меня уверяет, что я не смогу увидеть Сашу. Я интересуюсь: почему? А потому, говорит он мне, что мальчик Саша два месяца назад был переведен в один из детских домов города Иркутска, где сейчас готовятся документы на его усыновление семьей Шишкиных, проживающих в Иркутске.

— Не волнуйся, Евгений. Думаю, что в ближайшее время мы во всем разберемся, — пытается успокоить меня Иван Сергеевич. — Мальчику потребовалось, насколько я знаю, комплексное медицинское обследование. У нас такого оборудования нет, поэтому его и перевели временно в Иркутск. Временно — я подчеркиваю. Так что это недоразумение…

— Недоразумение?! — Я взрываюсь. — Вы тут оглохли все? Ау! Меня кто-то слышит? Мне наплевать на ваши местные недоразумения. Но я очень сильно расстраиваюсь, когда меня принимают за баклана. Какие обследования понадобились мальчику Саше, которые нельзя сделать в Бодайбо? В поликлинике артели «Голец Высочайший» вполне себе современное оборудование. Но у них, насколько я знаю, нет хорошего томографа. Так?

— Ну, я не врач, — смущенно бормочет Иван Сергеевич.

— А кто решил, что Саша болен? Где его медицинская карта? Кому понадобилась его томограмма?

— Да на кой вам всем сдался этот пацан? — не выдерживает моего натиска Иван Сергеевич. — Его что, из золота слепили?

— А вот это уже другой разговор. Более деловой. — Я придвигаюсь ближе. — Смотрите мне в глаза и рассказывайте, кто еще проявлял интерес к мальчику? Говорите, не стесняйтесь…

Иван Сергеевич начинает понимать, что сболтнул лишнего, и сразу сникает. Смотрит в пол, достает из кармана пиджака платок и нервно вытирает рот.

— Мы разберемся… А ты, Евгений, послушай моего совета, ты уезжай сейчас, да. А через три месяца опять приезжай. Если не исправим ситуацию, половину денег сразу отдам, а вторую половину тоже верну, но чуть позже…

Я демонстративно кривлю губы.

— Напрасно вы упрямитесь, Иван Сергеевич. Вы мне просто расскажите, что знаете. Вам даже ничего делать не придется. Только фамилии назовите. Неужели мы наступили на хвост самому авторитетному золотодобытчику Савельеву, в определенных кругах более известному как Сильвестр?

Иван Сергеевич испуганно машет головой.

— Хорошо, — говорю я. — Согласен. Приеду через три месяца. Но не позже. И в следующий приезд мне бы очень хотелось получить от вас приятные известия.

Иван Сергеевич сразу оживляется.

— С тобой всегда приятно иметь дело, Евгений. Три месяца — клянусь! Ровно три. День в день. А о билетах не беспокойся. Мы тебе их завтра с утра в гостиницу доставим с курьером. На вечерний рейс. Из брони администрации…

Мы прощаемся, усиленно делая вид, что остались довольны друг другом. Но он прекрасно понимает, что я недоволен. А я понимаю, что чиновник просто пытается оттянуть время. Он обо мне ничего не знает, поэтому на всякий случай побаивается. Но Сильвестра он боится гораздо больше. Он, как никто другой, понимает справедливость местной поговорки: «Что хорошо для Сильвестра, то хорошо для Бодайбо». Зато я знаю, кто и зачем заручился поддержкой Сильвестра, чтобы вытащить из детского дома мальчика Сашу. Прости меня, Саша. Надеюсь, когда все успокоится, а про тебя все позабудут, ты хотя бы не вернешься обратно в приют…

Улыбаясь пожилой администраторше, я возвращаюсь к себе в номер. Запираю дверь на засов, снаряжаю запасной магазин для «глока». Сегодня я еще в относительной безопасности, но к неожиданностям лучше быть готовым. В восемь мне предстоит еще одна встреча. Потом я хочу немножко помотаться по городу и поздним вечером поужинать в ресторане «Самородок». Возвращаться в гостиницу буду поздно. А вдруг какие-то хулиганы на выходе из ресторана или на входе в гостиницу захотят проверить карманы приезжего лоха? С местных-то что взять — они в большинстве своем бедны, как церковные крысы.

Перед уходом я притормаживаю у стойки администраторши, небрежно перебрасываюсь с ней свежими новостями, почерпнутыми из передач единственного местного телеканала, как бы невзначай предупреждаю, что собираюсь посетить «Самородок», и уже со спокойной душой направляюсь к магазину в трех кварталах от гостиницы и набиваю сумку подарками: апельсинами, конфетами, пряниками, печеньем и вафлями. В ближайшей к магазину подворотне нахожу фамильный УАЗ братьев Максимовых. За рулем самый младший, Кеша. А старший, Пётр, уже ждет меня в приюте, где он за копейку трудится истопником, а по совместительству подрабатывает разнорабочим и ночным сторожем. Пётр — соль бодайбинской земли. Его я очень уважаю. За три года у нас ни разу не возникало разногласий…

— Сторов, Еня! — искренне радуется мне Пётр, сильно шепелявя и улыбаясь беззубым ртом. — Как ывес?

— Да твоими, понимаешь, молитвами! — Я охлопываю по плечам низкорослого якута. — А как там мой паренек? Не скучает?

— Номально, номально, — кивает головой якут. — Сасись, сисяс посову!

Пётр ненадолго исчезает, а когда возвращается в кочегарку, то ведет за руку слегка прихрамывающего шестилетнего мальчишку по имени Боря. В этот момент мое сердце начинает подавать сигналы уже откуда-то из области желудка.

— Сасись, Боя! — Пётр подставляет табурет.

Но мальчик не торопится. Он останавливается на пороге и смотрит на нас исподлобья. Судя по грязным штанам со следами чужих ботинок, рваной женской кофте, свисающей почти до колен, синим кругам под глазами, зеленой скуле и треснутым стеклам очков, жизнь его воспитывает исключительно в строгости.

— Привет, Боря, — говорю я намеренно бодрым голосом, а сам в это время выкладываю на кривоногий столик сладости. — Кто это тебя так разукрасил?

— Пасаны, — коротко комментирует Пётр и гладит хмурого Борю по голове. — Ты не бойся! Ты сасись, кусяй!

— Дело, как говорится, молодое, — киваю я. — Ты, Боря, не теряйся. Все, что видишь на столе, — твое. Что не съешь, то с собой унесешь, с пацанами разделишь. А меня ты совсем не помнишь?

— Ты мой папа? — с надеждой поднимает взгляд Боря.

— Ну, можно и так сказать. Не в буквальном смысле папа, конечно, но все равно…

Боря моих слов не понимает. Да они ему и не требуются, собственно. Он уже услышал в моем ответе желаемое слово «папа», и его уже все устраивает. Он охотно забирается на табурет и жадно набрасывается на конфеты «Полет».

— Ты это, парень, так плотно не налегай, — запоздало спохватываюсь я. — Иначе на неделю в туалете поселишься…

Боря замирает и непонимающе смотрит на старого якута. Но тот лишь гладит Борю по голове и шепчет:

— Пасаны, да…

— Петя, оставь меня с парнем на полчасика, ладно?

Якут бросает взгляд на Борю и исчезает. Мы остаемся одни. В кочегарке зябко. На черных от копоти стенах проступает влага. С потолка сурово взирает голая лампочка в сорок свечей. Пока мальчишка занимается пряниками, я рассматриваю небольшое хозяйство Петра — стол, стул, два табурета, старый шкаф с железной посудой и топчан, накрытый жестким шерстяным одеялом, — а в голову лезут какие-то обрывки мыслей. Но мне все равно хорошо. Я никому ничего не хочу доказывать. Я просто знаю, что Зародыш — это не теория, не бред, не продукт моего больного воображения. И один из Зародышей сидит в данное время передо мной. Мальчик по имени Боря. Он живой, теплый и несчастный. Поедает пряники и печенье, закусывая их конфетами. К апельсинам даже не притрагивается. Видимо, не может понять, что с ними вообще нужно делать. А я не могу понять, что мне делать с ним: обнять несчастного сироту или свернуть шею будущему монстру.

Сегодня биография Бори состоит всего из одной строки: в возрасте двух недель найден участковым уполномоченным в двух кварталах от роддома, по заявлению правоохранительных органов и органов опеки был принят в Дом малютки, а в возрасте трех лет переведен в Бодайбинский детский дом номер один. Выглядит он пока как обыкновенный шестилетний сирота, то есть имеет вид нелепого человеческого детеныша с огромными оттопыренными ушами и непомерно тонкой шеей. Вечно голодное, затравленное, забитое и напуганное до икоты существо. Даже трудно поверить, глядя на сегодняшнего Борю, что очень скоро этот запуганный мальчик вырастет, окрепнет, покинет детский дом или приютившую его семью и превратится в бойкого юношу, которому будет сопутствовать успех во всех его деловых начинаниях.

Со временем Боря станет не просто успешным, а феноменально успешным. Он играючи раздавит все живое, до чего дотянется, пройдется бульдозером по жизням миллионов нормальных людей, аккумулирует в своих закромах огромный капитал, размер которого даже представить будет сложно. Возможно, Боря не забудет про свой детдом и даже как-то его облагодетельствует. Построит, например, для новых воспитанников особняк из желтого кирпича, а на месте старого здания возведет хоккейный стадион с трибунами, куда одновременно смогут поместиться все жители города Бодайбо. И когда люди всего мира будут завистливо повторять, что деньги к Боре так и липнут, это будет абсолютной, стопроцентной правдой.

А все потому что Боря не человек. Он — Зародыш. Его родители не люди, а деньги. И если кто-то скажет, что это метафизика, я не стану спорить. Физиология Зародышей для меня загадка. Обмен веществ — загадка. Сейчас Боря еще вроде бы человек, но уже и не совсем. По сути, я о Боре практически ничего не знаю. Знаю только, что его родители, какими бы странными они ни казались, о своем потомстве обязательно позаботятся. Они найдут способ. И вот это уже никакая, к чертям собачьим, не метафизика…

Дорога ныряет в глубокую ложбину, где еще с ночи залег в засаде густой туман. УАЗ младшего Максимова продвигается вперед почти шагом. Боря спит на заднем сиденье, подложив под голову кроличью ушанку. На нем теплые брюки, зимние ботинки и прожженное в нескольких местах пальто на ватине из толстого драпа в коричнево-серую клетку. Что-то похожее я видел на детских фотографиях своего отца. Да и сам еще успел такое же пальто поносить. Я пытался, конечно, убедить Борю в необходимости оставить все свое имущество в наследство детдому, поскольку передвигаться летом в зимней экипировке не очень просто. Но время поджимало, а Боря отвергал все мои предложения так категорично, что я вынужден был отступить. Видимо, зимние вещи были для него символом будущей стабильности. Что бы, мол, ни случилось, но лето неминуемо закончится. А когда наступят морозы, то хотя бы замерзать не придется. И наличие крепкого философского фундамента в таком логическом построении я не мог не отметить…

— Притормози! — прошу я Максимова и внимательно вглядываюсь в лобовое стекло. Нет, не показалось. Впереди — небрежно припаркованный вездеход. Это тоже УАЗ. Только из новой модификации.

— Сиди на месте! — останавливаю я Максимова и оглядываюсь на спящего Борю. — Никаких резких движений. Просто присмотри за парнем. Я узнаю, что там произошло.

Чужая машина торчит в тумане мертвой глыбой. Стоит с заглушенным двигателем и потушенными фарами. На подножке кто-то сидит. На всякий случай я достаю из сумки свой «глок» и прячу его за брючный ремень. Размахивать оружием вовсе не обязательно, но лучше пусть оно будет в доступности. В окрестностях Бодайбо далеко не все случайные встречи заканчиваются благополучно…

При моем приближении человек встает, сплевывает на дорогу и идет навстречу. Его походка кажется мне знакомой. Да и лицо тоже. Я останавливаюсь. Чего-то подобного я ожидал, если честно. Но не сейчас. Несколько позже…

— Привет, Егор, — говорю я, стараясь выглядеть растерянным.

— Не делай вид, что сильно удивлен, — веселится Егор. — Давай обнимемся, Женя. Мы же так давно не виделись!

Я непроизвольно отступаю на шаг.

— Нет? Не желаешь? — демонстративно удивляется Егор. — Или ты не рад старому другу?

— С такими друзьями и врагов не надо…

Из машины выглядывает Кеша. Я машу ему рукой, чтобы он оставался на своем посту.

— Не желаешь прогуляться? — ехидно интересуется Егор.

— Можно и прогуляться, — соглашаюсь я.

— Да, места здесь знатные. Жаль, туман не успел рассеяться, а так бы мы полюбовались настоящей тайгой. Если подняться из низины, то вид будет просто изумительный. А воздух! Чувствуешь, какой он свежий?! Это потому что река рядом. Не бойся, я не кусаюсь.

— Да я и не боюсь. Просто немного растерялся. Впервые вижу ожившего покойника.

Пока Егор смеется, я быстро осматриваюсь. Похоже, кроме нас, здесь никого нет. Видимо, он рассчитывал на внезапность, поэтому приехал один.

— Наш мальчик с тобой? — как бы невзначай интересуется Егор.

— А я думал, что он с тобой.

— Не надо меня парить, Женя. Я не про Сашу говорю, которого ты мне подсунул, а про совершенно другого мальчика.

Я пожимаю плечами.

— Не понимаю, о чем ты…

— Ну и ладно, — примирительно говорит Егор. — Не понимаешь и не надо. Чего нам с тобой теперь делить, да? Зародыш у нас, и это главное. Мы же интеллигентные люди, Женя. Пора нам забыть о наших творческих разногласиях. Если ты не ошибся — а я надеюсь, что ты не ошибся, — то денег хватит всем. Не об этом ли мы с тобой когда-то мечтали? О временах, когда о проклятых деньгах можно будет наконец не думать…

— О деньгах с моей стороны речь не шла вообще, — перебиваю я. — Моей единственной целью, если помнишь, было уничтожение Зародышей.

— Я все помню, — морщится Егор. — Но что-то я не заметил, чтобы ты сильно торопился с уничтожением. Сколько лет уже прошло, а?

— Извини, раньше все недосуг было.

Мы поднимаемся из низины. Туман становится прозрачнее. Скоро должен показаться и берег Витима. Я здесь еще не бывал, но точно знаю, что Пыхти-гора со стороны реки заканчивается почти вертикальным обрывом…

— Нет, Женя, уничтожать ценный для науки объект — это варварство! — заходится Егор в порыве благородного гнева. — Это какое-то средневековье, в конце концов. Мы сделали открытие, которое тянет на три Нобеля, а ты ведешь себя как полный идиот и собираешься уничтожить единственное на сегодняшний день доказательство нашей с тобой теории.

— Нашей? — удивлюсь я.

— Нашей, не нашей — какая уже разница. Ни Дудкин, ни Райский на нас не обидятся, я тебя уверяю. Просто я пытаюсь уберечь тебя от ошибки. Поэтому не дам совершить множество необдуманных глупостей. Я тебя спасу от них. Хотя, конечно, дураком ты как был, так и остался. Но талантливым дураком. Не таким, как Алик…

— Ну и что мы будем делать с Зародышем? — интересуюсь я. — Приложим к заявке в Нобелевский комитет?

— Не сразу, дружище, не сразу. — Егор захихикал. — Сначала мы проведем с этим объектом серию глубоко научных экспериментов.

— А потом? Ты хоть представляешь, что с нами будет? Или ты собрался вот так запросто объявить на весь свет, что самые богатые люди планеты — это мутанты и всех их нужно сунуть головой в пекло или по крайней мере в ядерно-резонансный томограф?

— А вот умничать не надо, — отрезает Егор. — Мы же в лоб действовать не станем. Если бы ты был таким умным, как пытаешься казаться, я бы тебя вообще не вычислил. Не хочешь, кстати, узнать, как я это сделал?

— Не хочу. Не люблю пафосных детективов с двумя героями, которые стоят в финале друг напротив друга и долго рассуждают о том, кто кого переиграл.

Егор усмехается и небрежно цепляет носком остроносого ботинка небольшой камушек. Тот взлетает высоко в воздух и беззвучно исчезает в близком уже обрыве.

— А ведь это было нелегко, Женя. Но я спинным мозгом чувствовал, что ты не отступишь от Зародыша, поэтому до упора искал твой сервер. Почти два года на это убил. Еще год ушел на то, чтобы незаметно к нему подобраться. Он ведь физически у тебя в Сайгоне, да? Ладно, хотя бы сейчас расслабься. Ты везучий, Женя. И я этого не отрицаю. Но твое везение кончилось. Твои поисковые роботы выдают себя слишком большой аккуратностью. Они так дотошно и тщательно шарят по всей Сети и так аккуратно заметают за собой хвосты, что я сразу их заподозрил. Понимаешь, надеюсь, к чему я клоню? Не нужно быть педантом! — Егор хохочет и панибратски хлопает меня по плечу. — Остальное элементарно. Мне оставалось просеять все мало-мальски подозрительные транзакции, которые проходили в последнюю пару лет через РКЦ нашего милого Центрального банка, и выйти на Бодайбо. А потом уже следить за этим городком внимательно. Ты никак не мог платить здешним чиновникам наличными. Да и не любишь ты наличные, об этом я тоже помню…

Егора завораживают обертоны собственного голоса, и он не успевает среагировать на мой шаг в сторону. Слишком поздно он замечает движение моей руки. И пока его рука тянется за пазуху — к «стечкину» (почему-то я уверен, что у Егора именно «стечкин»), я успеваю восемь раз нажать на курок «глока». Восемь пуль диаметром девять миллиметров с интервалом в четверть секунды разрывают мягкие ткани груди, шеи и живота. У Егора нет ни единого шанса. После восьмого выстрела он валится спиной на камни с грацией подпиленной сосны. Егор все еще пытается мне что-то сказать, но я слышу уже только хрипы. Когда на лице моего бывшего друга застывает маска безмерного удивления, методично проверяю все карманы. Под курткой действительно нахожу «стечкина» в элегантной наплечной кобуре из тонкой кожи. С ним и возвращаюсь на дорогу.

Кеша Максимов распахивает дверцу и бросается мне навстречу.

— Я слышал выстрелы, — шепчет он.

— Показалось, — отмахиваюсь я, маскируя «стечкина» полой пиджака. — Но ты молодец. Хорошие нервы — залог долголетия. Подожди меня еще несколько минут. Мальчишка не проснулся?

— Спит, как бурундук, — смеется Кеша.

Я возвращаюсь через туман к берегу. От обрыва до того места, где лежит Егор, меньше десяти метров. Я подтаскиваю грузное тело волоком и без особого труда спихиваю с обрыва вниз. Егор исчезает в туманной дымке над рекой почти беззвучно. Следом за ним отправляются и камни, на которых я нахожу следы крови. Теперь пусть поработает старина Витим. В Бодайбинском районе люди исчезают часто. А если потом и находят труп, то поспешных выводов не делают. Часто обнаруживают здесь и останки старателей, которые получили расчет в конце сезона, но до Большой Земли так и не добрались. На Крайнем Севере на многое привыкли смотреть спокойнее, чем на Большой Земле.

И даже если кто-то установит каким-то чудом личность очередного погибшего в перестрелке бандита и все узнают, что убитого звали Игорь Васильевич Кузьмин, который постоянно проживал в городе Омске, то все еще больше запутается. Хотелось бы мне увидеть лицо того следователя, которому в ответ на его запрос поступит из Омска официальная бумага, где черным по белому будет написано, что Игорь Васильевич Кузьмин никак не мог быть убит в Бодайбо, поскольку давно скончался от инфаркта.

Жаль ли мне Егора? Конечно, жаль. Как было бы жаль любого человека. Но лучше я буду оплакивать Егора, чем он меня. Я хотя бы изредка стану приносить цветы на его могилку. Мог ли я рассчитывать на такую же любезность с его стороны? Едва ли…

— Так, Кеша, наши планы меняются, — говорю я, возвращаясь к машине. — Прииск «Кучерявый» по боку. Нам с Борей нужно срочно выбраться из города. Самолет не годится. Самый реальный вариант — паровозом из Таксимо. На нем мы легко доберемся до Тайшета. Но проблема в том, что у парома нас могут ждать люди, с которыми мне бы не хотелось встречаться… Отсюда следует вопрос: как еще можно добраться в Таксимо, если не на машине? По реке можно?

Кеша пожимает плечами.

— Можно и по реке. Если на катере, то меньше чем за полдня…

— Отлично, — говорю я. — Тогда мне требуется водный транспорт. Плачу двойной тариф за срочность. Ты поможешь найти катер?

Несколько секунд Кеша думает, после чего утвердительно кивает.

— У Пахомова есть катер. Хороший. Быстрый. Но все Пахомовы очень жадные…

— Кеша, времени в обрез. Давай к твоему Пахомову, — решаю я.

А жадности неизвестного мне Пахомова я даже рад. С жадными людьми всегда проще договориться. Их почти не приходится упрашивать. За деньги они готовы рисковать, быстро думать, корректировать свои планы и подстраиваться под заказчика. И Пахомов меня не подводит. Подумав всего минуту, сморщенный якут называет сумму. Я сразу соглашаюсь. И обещаю ему еще столько же, если он доставит нас в Таксимо не позже шести вечера. Спустя полчаса Пахомов уже находит бочку бензина и спускает катер на воду, а я успеваю только попрощаться с довольным Кешей, которому, кроме денег, достается и трофейный «стечкин».

Еще через час речной ветер уже начинает выдувать из меня остатки тепла и хорошего настроения. Укрываясь мокрым брезентом, я начинаю понимать Борю, который не захотел расставаться с зимним пальто. Спустя еще несколько часов, когда за плоской стрелкой Витима показываются первые дома бурятского поселка, где советская власть успела проложить в свое время Байкало-Амурскую магистраль, холод уже скручивает меня так, что я не могу даже обрадоваться по-настоящему.

— Прибыли, — кричит довольный Пахомов. Ему хорошо. У него есть ватник. И черная вязаная шапочка.

— Т-т-лич-ч-чна! — выжимаю я из себя, натягиваю на негнущиеся пальцы нитяные перчатки и пытаюсь отсчитать Пахомову нужное количество купюр. Боря поправляет ушанку, постоянно спускающуюся ему на глаза, и косится на меня. Наконец не выдерживает и задает прямой вопрос:

— Папа, это деньги?

— Д-д-да, — киваю я. — Д-д-дрянь!

Боря удовлетворен. Я тоже. Это первые его слова с момента отъезда из детдома. И меня радует хотя бы то, что мальчик готов к контакту. Я не хочу постоянно влипать в разные неприятные истории. Одинокий мужчина с маленьким мальчиком и так-то вызывает ненужные вопросы, а с Борей, у которого ко всему прочему нет никаких документов, трудно даже надеяться на поездку без приключений…

К счастью, на вокзале в Таксимо мы долго не ждем. Нас подбирает до Усть-Кута почтовый вагон, где мне удается пристроить Борю подремать на мягких мешках с письмами. От Усть-Кута до Тайшета цепляемся к вагону-ресторану. У директора передвижного пищеблока Севана Арутюновича имеется малолетний внук Севанчик, поэтому с добродушным Севаном мы находим общий язык довольно быстро. Мы с ним даже по рюмке коньяка успеваем опрокинуть за знакомство. Продолжается наше везение и в Тайшете. Мне удается заболтать пожилую кассиршу, и до Красноярска мы отправляемся почти с комфортом — в общем вагоне. Долго пьем чай, разговариваем, смотрим в окно. Боре все в диковинку. И от окна его не оторвать. Он даже соглашается на радостях снять пальто. Но шапку пока не отдает.

— Да, не сладко вам пришлось, — сетует проводница, внимательно разглядывая то Борю, то меня.

Я не возражаю. Нам действительно никто дорогу не сахарил…

В Красноярске мы довольно легко отбиваемся от дежурного лейтенанта на вокзале, которого сильно смущают синяки на Бориной физиономии. Сначала лейтенант пытается вытребовать у меня доверенность на перевозку несовершеннолетнего сына, но в нужный момент Боря так яростно виснет на моей руке и так отчаянно вопит: «Дяденька, не трогайте моего папу», что доблестному сотруднику транспортной милиции не остается ничего другого, как отпустить нас на все четыре стороны. И там я покупаю дешевую пудру и решаю вопрос с синяками кардинально. Боря морщится, но процедуру запудривания синяков терпит.

— А ты молодчага, парень, — говорю я, когда мы устраиваемся на нижней полке плацкартного вагона пассажирского поезда «Иркутск — Казань». Боря смотрит по-прежнему хмуро, но прижимается ко мне уже теснее.

Так мы и едем с ним весь день. Вместе истребляем копченую курицу и консервы «Сайра в масле». В промежутках опять пьем чай и смотрим в окно. Ближе к Новосибирску Боря разрешает снять с себя не только шапку, но и зимние ботинки, после чего мгновенно засыпает. Накрывая его слегка влажной простыней, я ловлю себя на странных ощущениях. Мне уже не впервые кажется, что какими-то отдельными штрихами, едва уловимыми элементами, случайными и неловкими движениями этот затюканный детдомовский мальчик напоминает меня самого в далеком детстве. Но эти мысли я быстро прогоняю. Они высверливают мозг не хуже советской бормашины…

В Омск мы прибываем утром и долго прощаемся со всем вагоном. Сердечно машем рукой двум проводницам. Потом долго машем всему вагону с перрона, а весь вагон — нам в ответ. В Омске установилась какая-то совсем тропическая погода с влажной жарой и плавящимся асфальтом. Я вызываю по телефону такси, и мы, отдуваясь, бредем в сторону привокзальной площади. Боря тащит свое пальто сам. Он плавится от жары вместе с асфальтом, но мужественно терпит.

Таксист оглядывает нас с ног до головы и требует оплату вперед. Я без возражений отдаю последние две сотни, и через двадцать минут мы с Борей уже стоим перед подъездом Вероники. Оба задираем головы и смотрим на два крайних окна.

— Там живет моя мама? — осторожно интересуется Боря.

— Надеюсь, что да, — вздыхаю я. — Давай мы с тобой присядем на пару минут. Смотри, какая здесь лавочка удобная!

Теперь вздыхает Боря, но послушно пристраивается рядом.

Пауза мне нужна как воздух. Я еще не уверен в том, что все сделал правильно. Но при этом я прекрасно понимаю, что иначе поступить не мог…

В кармане оживает телефон.

— Привет, — говорю я в трубку. — Извини, Гера, совсем забыл тебе перезвонить.

— И ты еще называешься друг? — смеется он в ответ. — Ты получил свой новый паспорт?

— Упс, — говорю я. — Паспорт… Совершенно вылетело из головы…

— А что ты сейчас делаешь?

— Культурно отдыхаю. У нас в Омске тоже имеются места, где можно отдохнуть. Есть даже целый Парк культуры и отдыха… Гера, извини, я сейчас немного занят. Я тебе позже перезвоню…

— Погоди, не отключайся. Я тебя вчера во сне видел. Вроде мы были вместе на каких-то похоронах. А кладбище под горой. Все спускаются по дороге, а внизу река. Очень странная река. Вода в ней ледяная, почти черная. Я веду за руку какого-то мальчика. А ты в одиночку гроб несешь… Евгений, ты меня слышишь? Ты когда в Берлин возвращаешься?

Но на этот вопрос у меня пока нет ответа. Я делаю вид, что связь прервалась, и отключаю мобильник…

— Папа, смотри — это деньги? — задумчиво интересуется Боря, демонстрируя мне грязную сотенную купюру.

— Ты где это взял? — удивляюсь я.

— Под лавочкой, — признается Боря.

— Вот и положи обратно, — требую я. — И не хватай всякую гадость. А лучше кинь эту бумажку в урну. Понял?

— Понял, — говорит Боря и послушно избавляется от денег.

— Ну что, потопали домой? А то наша мама уже заждалась, наверное…

Удивленная Вероника застывает в двери. У нее за плечом я вижу свою не менее удивленную дочь Ксюшу. Немая сцена длится не меньше минуты. Все это время Боря переминается с ноги на ногу рядом со мной, но потом не выдерживает и прячется у меня за спиной.

— Титов, ты безнадежен, — вздыхает Вероника. — У меня даже слов никаких нет, одни звуки. Это, конечно, не твой сын?

Я отрицательно мотаю головой.

— Ну надо же! — фыркает Вероника. — И тебя вовсе не смущает, что вы очень похожи?

Я опять мотаю головой и вытаскиваю Борю из-за спины.

— Вика, посмотри внимательнее. Разве мы похожи?.. А можно мы зайдем для начала? Мы очень устали. Как-то все сумбурно вышло… Ксюша, отомри. Поздоровайся с папой и, если тебе не трудно, помоги этому бойцу раздеться.

Недоумение на лице дочери сменяется любопытством. Первую часть моей просьбы она игнорирует, но на вторую откликается: забирает у поникшего Бори пальто и быстро уводит его в комнату.

— Вот и славно, — оживляюсь я. — Вика, это действительно не мой сын. Могу поклясться на чем угодно! Это просто мальчик. Мальчик из детского дома. Мне пришлось его оттуда выкрасть.

— Зачем? — ошарашенно спрашивает Вероника. Глаза у нее становятся большими, как две мишени игры для игры в дартс.

— Ты не поверишь: я хочу, чтобы мы его усыновили.

— А кто его родители? Они алкоголики?

— Нет, они точно не алкоголики, — успокаиваю я жену. — С родителями у него запутанная история вышла, но об этом я тебе чуть позже расскажу. В двух словах не опишешь эту историю.

— Титов, я тебе честно скажу: от твоих выходок я в полном шоке. Я даже не знаю, что в таких случаях следует делать…

— В таких случаях следует жить, — уверенно говорю я. — Шить сарафаны и светлые платья из ситца…

— Вы полагаете, все это будет носиться? — слегка подыгрывает мне Вероника.

— Я полагаю, что все это следует шить. Проблемы, конечно, могут возникнуть, поскольку у мальчика нет документов. То есть вообще никаких. Но я обязательно что-нибудь придумаю. Если ты, конечно, дашь мне еще один шанс…

Я улыбаюсь. Мне все же удается ухватить за хобот мысль, которая изводит меня уже вторые сутки. И теперь я отчетливо понимаю, что смогу многое. И справиться с Борей я тоже смогу. Справились же как-то с Зародышем мои родители. Значит, смогу и я…

Дмитрий Казаков
Проводник

«Срезать» Юрка любил всегда, сколько себя помнил.

Едва первоклашку начали самостоятельно отпускать в школу, как он нашел короткий маршрут — не по асфальтовой дорожке, в обход, вместе со всеми, а через гаражи, где грязно, валяются пустые бутылки и всякие интересные штуки вроде старых покрышек или аккумуляторов, потом сквозь дырку в заборе и по тропке старого, неухоженного сада…

Когда он за компанию с одноклассниками записался в секцию настольного тенниса, то не стал ездить с остальными на троллейбусе, а топал пешком, через тенистый, заросший овраг, по мостику через крохотный ручей и дальше по микрорайону из пятиэтажек-хрущевок.

И потом это повторялось раз за разом — он ходил там, где никто более не любил и не хотел ходить, причем не для того, чтобы сэкономить время, а находил в этом странное удовольствие. Друзья и родственники посмеивались, но относились спокойно — вполне себе милое чудачество вроде собирания марок или интереса к астрономии, пусть уж лучше бродит где-то, чем курит тайком или бьет стекла у автомобилей…

Юркино увлечение не разделял никто, но он по этому поводу не сильно расстраивался.

Оно не исчезло, когда стал студентом, не приказало долго жить, когда окончил институт, женился и вступил в то, что непонятно почему называют «взрослой жизнью». Проблем и забот стало больше, а времени на то, чтобы гулять по потаенным уголкам родного города, раскинувшегося на берегах Волги мегаполиса, — намного меньше.

Но Юрка не упускал возможности «срезать», пройти там, где нет человеческих следов, а только собачьи, и заглянуть туда, где ранее не бывал: на территорию завода «Орбита», ранее секретного, а теперь потихоньку распродаваемого по частям, на стройплощадку по соседству, где начали возводить современный многоэтажный дом, в заброшенный, опустевший детский садик…

Его мало занимало, что там происходит, его интересовали новые дороги и ничего более.

Когда родился сын, Юрка на короткое время забыл о своей страсти, поскольку свободного времени, сил и эмоций не осталось вовсе. Но затем все потихоньку устаканилось, и он, не обращая внимания на ворчание жены, вернулся к необычным прогулкам…

Ворчание меж тем стало хроническим, чередой пошли конфликты, и одним не самым веселым зимним вечером Юрка обнаружил, что вернулся в холостое состояние. Супруга, забрав ребенка и вещи, удалилась к родителям, причем сделала это так, что стало ясно — обратно не вернется.

Обычный мужик в этой ситуации напился бы в одиночку или в компании друзей…

Юрка же оделся и вышел на улицу — под желтый свет фонарей, в нежный, тихий снегопад: огромные хлопья падали с черного неба, и громады домов казались нечеткими, их очертания слегка колыхались в мягкой мгле.

Он побрел прочь от дома — через двор, под фонарем, к той самой школе, в которой учился, и мимо крохотного магазинчика с громким именем «Эммануэль» в третий микрорайон, где не был пару лет. Недавно тут начали активно строить, и привычный пейзаж изменился до неузнаваемости, возникли новые дома и проходы между ними, похожие на заполненные снежной тьмой ущелья.

Ни о чем не думая, Юрка просто шел, а когда мир вокруг почернел, отстраненно, без испуга, подумал, что все, вот он, инсульт или инфаркт на четвертом десятке, и здравствуй, больница…

Но мрак рассеялся, и Юрка понял, что вроде бы жив и ничего у него не болит…

Кружился снег, устилая землю, вот только прикрытые его пеленой дома выглядели странно: черные монолитные стены и похожие на бойницы узкие окна, источающие голубоватое сияние.

И вот тут-то Юрка испугался, завертел головой.

За спиной была вовсе не школа, а сооружение, окруженное высоким забором, украшенное множеством остроконечных башенок, с вершин которых уходили вверх столбы белого света. Справа находилась не старая хрущевка, а нечто размером с океанский лайнер, высотой в неведомо сколько этажей, и такая же громадина располагалась слева, на месте нового, еще не сданного дома.

«Глюки… Я сошел с ума», — подумал Юрка, зажмурился и изо всех сил затряс головой.

Открыв глаза, он испытал облегчение такой силы, что даже вспотел — все на месте, и школа под номером сорок четыре, и здания, пусть не шедевры архитектуры, зато привычные, и асфальтовые дорожки, по одной из которых старушка выгуливает толстую собачку в попоне…

«Точно перенервничал, надо успокоительного купить», — решил Юрка и зашагал в сторону ближайшей аптеки.

Восстановить семью не вышло, хоть он и пытался, но жизнь кое-как вошла в рутинную колею: дом — работа — дом, субботние свидания с сыном, прогулки по городу, звонки матери. О том, что произошло с ним снежной декабрьской ночью, Юрка благополучно забыл — мало ли что может привидеться в момент стресса?

Во второй раз нечто подобное случилось в марте, в то мокрое, слякотное время, когда сугробы начинают умирать, заливая все вокруг бесцветной «кровью», и на свет божий являются собачьи какашки и мусор «чистоплотных» горожан.

В пятницу вечером, измотанный пятью днями работы, он забрался в Кремль, в ту его часть, куда редко заходят гуляющие, между старым трамвайным парком и крепостной стеной. Шел, не думая ни о чем, остановился на мгновение, сам не понимая зачем, и тут тьма упала подобно глухому колпаку, окутала от ног до макушки.

— Что за… — начал Юрка, но внезапно опять стало светло.

Под ногами теперь был не асфальт, а шестиугольные плитки трех цветов — белого, серого и бледно-синего. Стена Кремля оставалась на месте, но выглядела гораздо выше и сменила цвет с красного на черно-зеленый.

Здание трамвайного парка вообще исчезло, и там, где оно находилось, возникло нечто похожее на античный храм — колонны, треугольный фриз, прямоугольник входа, за которым лежала тьма.

Вот только был этот «храм» темно-багровым, как закат в ветреный день, и перед ним пылал огонь — из чаши белого камня вырывались фиолетовые языки, чадный дым уходил к небесам. Над горизонтом в окружении тяжелых, неспешно плывущих туч висело зеленое, раздутое, похожее на мешок со слизью солнце.

«Опять глюки?» — подумал Юрка и вспомнил тот вечер, когда тоже увидел нечто странное.

Вновь стало жарко, но вместе со страхом пришло и любопытство: если это галлюцинация, то почему она начинается с того, что он проваливается во тьму? Что ее вызывает? Почему некоторые детали пейзажа меняются, а некоторые вовсе исчезают?

Сегодня он хоть и нервничал, но не так, как тогда, не выпивал, наркотиков не употреблял…

Выходит, либо дело в том, что у него конкретно поехала крыша, либо все это — и зеленое светило, и храм — в какой-то степени реально.

— Вот хренота… — пробормотал Юрка, оглядываясь.

В Кремле, насколько он помнил, был народ — парочка, несколько подростков. Сейчас же лишь свистел ветер и ревело пламя в каменной чаше.

Он зажмурился и встряхнул головой, как тогда, в третьем микрорайоне, но это не помогло. Привычный мир не вернулся, все осталось на местах — и багровый храм, и зеленое солнце, и плитка под ногами.

Юрка поежился, потоптался на месте и сделал первый опасливый шаг: если уж угодил в такую стойкую, подробную и интересную «галлюцинацию», то стоит изучить ее поподробнее. Он успел пройти с десяток метров, краем глаза заметил движение, а когда повернул голову, вновь оказался в полной темноте.

А вывалившись из нее, едва не налетел на ту самую парочку.

— Э, дядя, аккуратнее! — воскликнул юноша, широкоплечий и круглолицый, а девушка испуганно прижалась к нему.

— Из-звините, — выдавил Юрка, понимая, что вокруг все обычное: стена Кремля красная, старый трамвайный парк на месте, вон и остатки рельсов блестят, и небо самое обыкновенное.

Он заторопился прочь, но услышал, как девушка сказала: «Откуда он взялся? Пусто же только что было…»

Услышал и едва не споткнулся на ровном месте.

Третьего раза пришлось ждать около месяца.

Юрка задержался на работе, и вышел из офиса поздно, когда над городом парил душный апрельский вечер. По привычке решил «срезать», пойти к остановке не по Покровке, а дворами, по старым кварталам, где теснились дома еще купеческой, дореволюционной постройки.

Миновал арку, стены которой были исчерканы свастиками и надписями «Цой — жив!», прошел мусорные баки, на одном из которых сидел огромный и важный, точно депутат, рыжий кот…

Мрак окутал его легко и беззвучно, даже ласково, и на этот раз Юрка почти не испугался. Только вздрогнул от неожиданности и остановился, чтобы сослепу не налететь на кого-нибудь.

А когда тьма рассеялась, с любопытством огляделся.

Дома здесь были небольшими и вовсе не выглядели старыми — гладкие стены, круглые зарешеченные окошки, из крытых чем-то блестящим крыш торчат многочисленные выросты, одинаково мало похожие и на трубы, и на телевизионные антенны. Мрак рассеивали огромные фонари на столбах, напоминавшие цветки из металла. Мягко серебрилась под ногами мостовая, явно не асфальтовая.

На кубе черного камня, похожем на надгробие, сидел тот же самый рыжий кот.

— Кис-кис, — сказал Юрка машинально.

Кошак посмотрел на него с нескрываемым презрением, зевнул, величественно спрыгнул и исчез.

Юрку посетили те же сомнения, что и в прошлый раз, — реально ли то, что он видит, или это глюк? Но он не стал тратить время, а отправился исследовать странный, незнакомый город.

Пройдя по короткому и очень узкому переулку, выбрался к маленькой круглой площади, центр которой занимал колодец. Юрка заглянул через бортик, увидел далеко внизу мерцание колышущейся воды, потрогал ворот и повернул его, чтобы услышать лязг цепи и скрип.

За углом наткнулся на статую из темного металла, покрытую чем-то вроде зеленого фосфоресцирующего мха. Вглядевшись, невольно вздрогнул — на низком постаменте стоял не человек, а нечто обезьяноподобное, с вытянутой мордой, оскаленной пастью и золоченой короной на голове.

Выпученные глаза злобно поблескивали, создавая впечатление, что их хозяин следит за тем, что творится вокруг.

— Ну и жуть, — пробормотал Юрка и замер: показалось, что услышал за спиной шаги.

Неужели в этом городе есть кто-то еще?

Он обернулся.

В круг света, слегка прихрамывая, вступил высокий старик в похожей на феску шапке с кисточкой сверху и оранжево-желтом халате. Увидев Юрку, старик нахмурился, потянулся к поясу, где висели ножны длиной почти в метр. Из них торчал крестообразный эфес.

Юрка открыл рот, собираясь сказать, что не надо его рубить, но тут осознал, что глаза у старика — серебристые, без зрачка и радужки, похожие на два шарика из светлого металла…

Пришел страх, а затем тьма.

Юрка суматошно заозирался — он стоял на Алексеевской, неподалеку от кинотеатра «Рекорд», и до арки с надписью «Цой — жив!» отсюда было топать минут десять. Либо он пришел сюда «на автомате», пребывая во власти иллюзии и просто шагая знакомым маршрутом, либо на самом деле выпал из реальности там и через какое-то время вернулся в нее здесь.

Ведь если верить той девушке в Кремле, он и вправду исчезал!

Юрку, пока он добирался домой, трясло от волнения — если город, немного похожий на обычный и в то же время совершенно другой, мрачный и таинственный, существует на самом деле и туда можно попасть, то он должен найти способ делать это по собственному желанию.

Ведь не просто же так он «проваливался» туда целых три раза?

Нужное ощущение Юрка нащупал только через три недели попыток.

За эти дни он истоптал самые потаенные уголки родного города, забирался в дебри Автозавода, где чужаку появляться было небезопасно, ночью гулял по Сормовскому парку, ходил на то самое место в Кремле, но ничего не помогало — он видел то же самое, что и остальные горожане.

Душу грызла тоска по темным переулкам, на которых прячутся неведомые тайны, одолевало желание вновь оказаться на загадочных улицах, где не бывал никто из знакомых…

Все получилось, когда он вышел из дома туманным майским утром.

Хотелось спать, мысли ползли вяло, неторопливо, а в какой-то момент и вовсе исчезли. В голове на миг стало пусто, возникло неприятное щекочущее ощущение, и опустилась знакомая тьма. И тут же сгинула, оставив Юрку хоть и в собственном дворе, но изменившемся до неузнаваемости.

Дома остались на своих местах, но сделались больше, обзавелись крышами из темной черепицы и горгульями на углах. Деревья и кусты исчезли, как и детская площадка, а место старого гаража, где инвалид дядя Толя уже лет тридцать держал свой «запорожец», занял алтарь из синего камня с черными потеками: плоский и широкий, со статуэтками большеголовых карликов.

Туман здесь тоже был, сиреневый, густой, он перекатывался клубами, и все вокруг казалось нечетким, расплывчатым.

— Ой! — только и сказал Юрка, испытывая вовсе не страх, а смешанный с любопытством восторг.

У него получилось! Он смог и, кажется, понял, что нужно, дабы попасть сюда…

Осталось закрепить навык, а также научиться возвращаться по собственному желанию, но это подождет, сейчас нужно пройтись по тропам похожего на родной, но незнакомого города, посмотреть, чего тут есть интересного.

Для начала Юрка отправился к алтарю и еще издалека уловил запах крови.

Карлики с близкого расстояния показались еще уродливее — огромные уды, раззявленные рты, похожие на лягушачьи, и странные воронки в искореженных телах, небольшие и многочисленные, расположенные у каждого по-особому.

Дотронуться до синего камня Юрка не решился и двинулся к дому, что стоял на месте его собственного.

Окна своей квартиры он видел хорошо, но их, как и остальные, покрывало что-то вроде тонировки. Горгулья находилась слишком высоко, чтобы ее разглядеть, и ясно было только, что она велика и безобразна.

Подергав за дверь подъезда, Юрка обнаружил, что она заперта, а ничего похожего на магнитный замок не видно.

— Интересно, кто там живет?.. — сказал он, отступая на шаг и задирая голову, после чего повернулся и пошел в сторону третьего микрорайона, туда, куда понесли его ноги вьюжной декабрьской ночью.

Ничуть не удивился, обнаружив на месте «Эммануэля» черный купол без единой щели, и застыл, когда глазам его открылось некое подобие замка, спрятанное за высоким забором, а также громады зданий по сторонам от пешеходной дорожки.

Сомнений не оставалось — он тут уже бывал.

Услышав мягкий, клацающий шорох, Юрка оглянулся и заметил в тумане стремительную раскоряченную тень. Кто-то скользнул вбок, укрывшись за ближайшим домом, но Юрка успел разглядеть, что тень принадлежит вовсе не человеку, и ощутил страшную тревогу.

Кто может жить в таком городе? Что за существа его населяют?

Юрка подумал, что зря сунулся сюда без оружия, и попытался вспомнить, что ощущал, возвращаясь домой, — ступор, удивление, пустота и щекотка в голове, мгновение тьмы. Вспомнил четко и… оказался неподалеку от сорок четвертой школы, с пацанами из которой дрался в детстве.

* * *

На то, чтобы освоить умение перемещаться туда и обратно, ушел весь май.

Юрка никогда не задерживался в чужом городе надолго, старался вернуться побысстрее: он хорошо помнил ту жуткую тень в тумане и свой страх. Для переноса выбирал безлюдные места, где вероятность того, что его заметят, была минимальной, а также подходящее время — раннее утро, поздний вечер или непогоду, когда людей на улице меньше всего…

Он перестал высыпаться и похудел, но не замечал этого, как и появившегося в глазах лихорадочного блеска.

На другой стороне видел не так много — здания, небо со звездами, чужими и странными, огромную луну. На живых существ больше не натыкался, да и было их там, похоже, гораздо меньше, чем в привычном мире. Кто населял исполинские строения и для чего предназначались алтари, храмы и прочие диковины, оставалось загадкой.

На разговор с начальником, упиравшим на то, что Юрка стал работать куда хуже, он внимания не обратил, звонок бывшей жены, удивленной тем, что он целый месяц не приходил к сыну, проигнорировал.

А затем решил проверить, сможет ли взять с собой еще кого-нибудь.

— По пиву? — удивился Сашка, с которым они просидели в одном офисе пять лет и иногда по пятницам выпивали. — Не ожидал от тебя, Юрец, честно скажу… Ну ладно, пошли…

И после работы они отправились на Алексеевскую, в прокуренную, людную, но уютную пивную.

Юрка пил не особенно много, боялся, что алкоголь помешает сосредоточиться в нужный момент. Больше следил, чтобы Сашка не надрался до полной невменяемости, и ждал, когда наступят сумерки.

На грани между днем и ночью перемещаться легче — это Юрка уже понял.

На улицу приятели выбрались около девяти, причем Сашка держался на ногах твердо шагал уверенно, и разговаривал связно. На предложение прогуляться ответил «Ага», и они свернули на одну из улочек, ведущих в сторону Варварки.

А когда оказались на совершенно безлюдном ее участке, между забором стройки и покосившимся домом «под снос», Юрка, словно споткнувшись, оперся на плечо коллеги… и перенесся.

— Твою мать! — воскликнул Сашка, ошалело хлопая глазами.

Место стройки заняла груда развалин, покосившийся дом остался на месте, разве что обзавелся парой лишних этажей и колоннами по фасаду, а в лиловом небе повисла половинка большой луны.

Произошло главное — они оба были тут, и Сашка видел то же самое. Значит, город под зеленым солнцем на самом деле существует, а не является изощренной галлюцинацией, плодом больного рассудка!

— Вот здорово, — сказал Юрка и тут обратил внимание, что коллега побледнел и зашатался.

Юрка подхватил его вовремя, ровно в тот момент, когда глаза Сашки закатились, а ноги подогнулись. И торопливо вернулся обратно, на пустынную улочку между забором стройплощадки и готовым рухнуть домом.

Сашка глотнул напоенного автомобильными выхлопами и строительной пылью воздуха, после чего немедленно пришел в себя.

— Чего это было? — прохрипел он, тараща глаза в кровавых прожилках.

— В смысле? — изобразил удивление Юрка.

Он никогда не умел врать, но сейчас его собеседник был слишком пьян и ошарашен для того, чтобы разглядеть даже очевидную ложь.

— Ну… это, тьма… луна большая… еще это… — забормотал он, сопя от умственного напряжения.

— Тебе плохо стало, вот и все. Привиделось что-то, должно быть.

— Точно, привиделось. — Лицо Сашки просветлело. — Недаром мне то пиво, Юрец, подозрительным показалось. Намешали в него химии, ироды проклятые, чтоб им… Сейчас до остановки дойдем, возьмем минералки.

И они затопали дальше.

* * *

Больше никого Юрка водить с собой не пытался, ни с кем о своем открытии не говорил, прекрасно понимая, что в реальность его прогулок по чужому городу не поверит никто. А кое-кто мог решить, что он на самом деле свихнулся и пора вызывать скорую психиатрическую помощь.

К первому серьезному путешествию Юрка подготовился основательно — купил фотоаппарат, достал баллончик со слезоточивым газом, сунул в рюкзак найденный на антресолях туристский топорик.

Юрка вылез из такси в самом центре города, на площади Минина, в два часа ночи. Дождался, пока машина уедет прочь, огляделся, дабы убедиться, что вокруг никого нет, и нырнул во тьму. Выскочив из нее, невольно отшатнулся — место привычного памятника главе ополчения шестьсот двенадцатого года занял колоссальный столп из черного камня, весь покрытый резьбой.

Юрка задрал голову, пытаясь оценить его высоту, и не смог — столп уходил в низкие облака.

— Можно начать и с этого. — Юрка убедился, что вокруг никого нет, достал фотоаппарат и сфотографировал столп. К стенам того, что было здесь вместо Кремля, он подойти не решился — темные бастионы, словно покрытые чешуей, испускали призрачное голубоватое сияние, один взгляд на которое вызывал боль в глазах, а мостовая рядом с ними была изрыта множеством ям.

Сделав один снимок, не глядя в объектив, Юрка пошел туда, где между двумя похожими на громадные черные айсберги зданиями начиналась широкая, прямая как стрела улица.

Этот город походил на тот, в котором Юрка родился, но был совершенно другим — гораздо более мрачным, помпезным и если и приспособленным для жизни, то никак не людей.

В изобилии украшенные колоннами, башенками, портиками и прочими излишествами здания выглядели архитектурными памятниками, окна были либо узкими, как бойницы, либо странной формы. Попадались и вовсе неожиданные сооружения, вроде того багрового храма. На перекрестках стояли алтари, возвышались стелы, в переулках прятались статуи, и большей частью их вид вызывал ужас или тошноту, а не восхищение.

Горели огромные «цветки» фонарей, пылали некоторые окна, с башенок били в небо столбы белого света.

А еще в воздухе висело нечто вроде дымки, мешавшей заглянуть дальше, чем на сотню метров, — обернувшись, Юрка обнаружил, что не видит колоссального черного столпа, будто тот вовсе пропал, да и чешуйчатые стены Кремля бесследно растворились в сумраке.

Юрка шел и снимал, и фотоаппарат вроде бы работал нормально.

На сегодня Юрка планировал прогулку от центра города к своему дому, променад по тем местам, где он ни за что не пошел бы в обычном городе. Он опасался столкновений с жителями этого странного места и поэтому баллончик держал под рукой, но пока не видел никого.

На первого аборигена Юрка наткнулся лишь в районе площади Свободы. Тот выступил из прохода между домами, узкого и темного, как щель, так внезапно, что Юрка едва не заорал. Поспешно вскинул оружие, но высокий и худой мужчина в цветастом халате не обратил на чужака внимания.

Прошел мимо, равнодушно посверкивая золотистыми глазами и держась за рукоять висевшего на поясе меча.

«Он что, меня не заметил?» — подумал Юрка, глядя аборигену вслед и оценивая не совсем человеческие пропорции фигуры: слишком короткие ноги, узкие плечи, руки с двумя локтями.

Неподалеку от Оперного театра, на месте которого в чужом городе стояла мрачная, без единого огонька крепость, Юрка встретил запряженную двумя ящерами повозку. Фургон из стальных прутьев, слегка покачиваясь и подпрыгивая, прокатил мимо, и возница на облучке, с ног до головы закутанный в тряпки и поэтому похожий на мумию, чужака тоже не увидел.

За спиной возницы, в фургоне, возились существа, описать которых Юрка не смог бы при всем желании — торчащие в разные стороны конечности, многочисленные светящиеся глаза, когти и жвала в самых неожиданных местах.

Глядя на них, Юрка не выдержал и вздрогнул.

Фургон скрылся в распахнувшихся воротах крепости, а Юрка пошел дальше, держась обочины и стараясь не шуметь — то, что его не заметили до сих пор, не означает, что он останется невидимым навсегда…

Кроме того, тот старик в феске уж точно не был слепым.

Юрка миновал еще один храм, низенький, словно утопленный в землю, крыша которого светилась алым огнем, прошел алтарь, на поверхности которого дымилась лужа похожей на кровь жидкости. А когда открылся вид на Ванеевский мост, невольно замедлил шаг, а затем и вовсе остановился.

Мост был почти обычным, а вот овраг, через который его перекинули, здесь порос густым ельником. Темно-зеленые ветви сплетались, образуя сплошную завесу, и под ней что-то шевелилось и похрустывало.

Юрка ощутил, что из зарослей за ним наблюдают, мелькнула мысль вернуться в родной мир, чтобы перейти мост там. Но он тут же отругал себя за трусость, проверил, на месте ли топорик, и зашагал вперед, мимо первой пары фонарей ко второй, чей свет казался таким слабым…

От шороха за спиной он вздрогнул и, обернувшись, увидел, как качаются еловые лапы прямо за перилами моста.

— Ч-черт… — прошептал Юрка, дрожащей рукой вытаскивая из кармана газовый баллончик.

Но никто на него не напал, лишь раскоряченная тень, непонятно кем отброшенная, упала на серебристое дорожное покрытие. Полежала и исчезла, словно растворилась, а вслед за ней неожиданно пропал и испуг, словно его и не было вообще.

Юрка вытер со лба пот и ускорил шаг — задерживаться на мосту не хотелось.

Там, где в обычном городе располагалось трамвайное кольцо, а здесь — площадь с алтарем в центре, показалось, что за ним кто-то идет. Он уловил мягкие, крадущиеся шаги и завертел головой, пытаясь понять, откуда они доносятся, но сделать этого не сумел.

Звук шел одновременно со всех сторон, а затем неожиданно затих.

Тут Юрка решил больше не рисковать и сосредоточился, чтобы вернуться в родной город. В этот раз получилось не сразу, пришлось напрягаться, словно тащил на себе невидимую тяжесть, но он все же проскочил через тьму и обнаружил себя там, где и ожидал, — на Ванеева, рядом с забором частного дома.

Тут занималось утро, по розовеющему небу плыли облака.

«Что-то устал я», — подумал Юрка и потащился в сторону дома.

Десять минут, и он у себя в квартире… примет душ и упадет спать… сегодня суббота, и вставать на работу не надо… поэтому можно дрыхнуть хоть до полудня и выспаться, наконец!

Но проснулся он намного раньше, чем думал, — от прозвучавшего за окном крика.

Сев на кровати, Юрка сообразил, что крик был женским и что кричат в два, а то и в три голоса… Бросил взгляд на часы — семь тридцать, рановато для истошных воплей, и метнулся к окну…

Около мусорных баков, приложив руки к груди, замерла баба Люба, соседка из первого подъезда: рот открыт, глаза выпучены, к ногам прижался визжащий комок шерсти, ненавидимая всеми, кроме хозяйки, болонка по имени Боня. Взгляды обеих обращены туда, где на дорожке, что уводит за угол дома, в луже крови лежит молодая женщина — руки разбросаны, в одной зажата сумочка, лицо изуродовано, светлые волосы разметались по асфальту.

Увидев подобное, Юрка не поверил собственным глазам.

Неужели убийство? Как такое возможно? В их тихом и спокойном дворе, где даже мальчишки дерутся редко, а алкоголики поколачивают жен так, чтобы об этом не знали соседи?

«Ничего себе…» — подумал он, размышляя, не стоит ли выйти на улицу.

Баба Люба на миг замолкла, но лишь для того, чтобы набрать воздуха — теперь она вопила одна, но справлялась с задачей отлично. Щелкнул шпингалет одного окна, второго, хлопнула дверь подъезда, где жил Юрка, затем соседнего, и на улице начали появляться соседи.

«Нет, не пойду, — решил он. — Милицию и без меня вызовут, а чего там еще делать?»

Спать тем не менее не лег, остался у окна, укрывшись за занавеской, чтобы его не было видно с улицы. Почему — сам не смог бы объяснить, скорее всего из болезненного, извращенного любопытства, воспитанного в людях двадцать первого века смакующим кровавые новости телевизором.

Ему было прекрасно видно и слышно все, что происходило на улице.

— Да как же это! Да что же это! Господи! — причитала прекратившая орать баба Люба, купаясь в лучах всеобщего внимания. — Я вышла Бонечку выгуливать, и тут она идет! На работу, наверное! Потом кусты как зашуршали, согнулись, точно из них кто выскочил! И она закричала, а ее наземь повалило и чуть пополам не разорвало! О Господи, мне почудилось, что я зверя увидела! Он ее внутренности грыз, а затем морду поднял!

Судя по всему, у бабки с перепуга поехала крыша — откуда хищник в мегаполисе?

Милиция и «скорая» прикатили с удивительной быстротой — через пятнадцать минут рядом с домом объявились люди в серой форме и белых халатах. Тело осмотрели, погрузили в машину с красным крестом, а бабе Любе вкатили успокоительного и увели допрашивать к ней же в квартиру.

«Скорая» уехала, соседи разошлись, и только в этот момент Юрка покинул свой наблюдательный пост. Он заметил, что кусты между дорожкой и домом, на которые указывала соседка, и вправду помяты, словно через них кто-то проламывался, а на мягкой земле остались отпечатки.

Мелькнула мысль выйти и осмотреть их, и отогнать ее не удалось.

Юрка позавтракал, дождался, пока двор оживет — потащатся на рынок бабки с кошелками, заскрипят качели на детской площадке, зарычат моторы припаркованных у дома автомобилей. И только когда день полностью вступил в свои права, он выбрался из квартиры и спустился по лестнице.

Отпечатки и вправду были, неровные и довольно глубокие — оставивший их весил немало. А еще он не являлся человеком — люди не ходят босиком и не обладают когтями длиной с ладонь.

«Так что, и вправду зверь? — подумал Юрка. — Не маньяк?»

Но тут же в голову пришло, что это вовсе не его дело, что заниматься им должна милиция, и нечего лезть, куда не просят… Он поспешно сделал вид, что ничего не разглядывал, просто проходил мимо, и затопал прочь, в сторону хлебного киоска, куда ему было вовсе не надо…

Второе убийство произошло через ночь.

На этот раз криков не было, просто утром на тропке посреди двора нашли труп алкоголика Коляна из третьего подъезда — обгрызенный, пожеванный, с оторванной головой и ужасом в выпученных глазах.

Юрка увидел из окна толпу, милицейские машины, «скорую», и сердце болезненно дернулось — неужели опять? Может быть, стоит все же рассказать стражам порядка о тех следах?

«Нет, они решат, что я свихнулся, — подумал он, торопливо собираясь на работу. — Крупному хищнику нечего делать в городе, он никогда не пойдет туда, где много людей и машин».

Выскочив из подъезда, Юрка столкнулся с бабой Любой — болонка визгливо загавкала, соседка схватилась за сердце. Придя в себя, она и рассказала, кого именно убили и как, причем сделала это с такими подробностями, каких постеснялся бы иной режиссер фильма ужасов.

Когда Юрка удалялся от дома, его слегка подташнивало.

День прошел в рабочей суете, вечером пришлось задержаться, собирая информацию с районных филиалов. На улицу он вышел только в девять и понуро побрел к остановке — на этот раз обычным путем, каким ходили все.

На то, чтобы «срезать», не было сил, в первую очередь эмоциональных — все выпила работа.

Юрка миновал магазин «Подписные издания», а в переулке за ним краем глаза заметил движение. Повернул голову и замер на месте — в полутьме вдоль стены кралось нечто, слишком крупное для кошки или собаки, но в то же время покрытое шерстью и перемещавшееся на четырех конечностях.

Сверкнули алые глаза с вертикальными щелями зрачков, существо остановилось, поднялось на задние лапы и… исчезло, словно растворилось в серой, покрытой слоем грязи краске.

Юрку обдало морозцем — или у него и вправду начались галлюцинации, или…

О втором варианте даже думать не хотелось.

Втянув голову в плечи и ссутулившись, он заспешил дальше, а оказавшись на остановке, среди множества людей, испытал облегчение. Та шерстистая красноглазая тварь не решится сунуться сюда… хотя нет, ее на самом деле не существует, она только примерещилась!

Троллейбус привез его в родной микрорайон, и Юрка, почти пробежав до дома, вихрем влетел по лестнице. Захлопнув за собой дверь и заперев ее на все замки, он прислонился к стене и перевел дыхание — теперь он в безопасности, ворваться в квартиру не сможет ни один зверь.

Сняв ботинки, он потащился в комнату.

И едва не заорал, увидев темный неподвижный силуэт — в кресле напротив телевизора кто-то сидел.

— Ты кто? А? Кто? — спросил Юрка, судорожно пытаясь вспомнить, куда дел баллончик со слезоточивым газом.

— Не ори, — раздался из сумрака сильный и властный голос. Щелкнул выключатель, желтый свет торшера упал на незваного гостя, и Юрка выпучил глаза, хотя секунду назад считал, что они и так выпучены.

В кресле сидел тот самый старик, которого он видел в чужом городе: морщинистое смуглое лицо, серебристые, будто слепые глаза, красная шапка вроде фески, из-под которой выбиваются седые волосы, и халат, роскошный, блестящий, зеленовато-синий, как морские волны.

— Ы-ы-ы… — выдавил Юрка.

— Успокойся и сядь, — велел старик.

Он произносил русские слова вроде бы правильно, но замедленно и с заметным усилием, словно говорил на этом языке впервые. На коленях у незваного гостя лежал не особенно длинный меч в кожаных ножнах, украшенных серебряными пластинками, блестел шарик на рукояти.

— К-кто вы? — спросил Юрка, борясь с желанием броситься в прихожую, выскочить на лестничную клетку и начать звать на помощь, а еще лучше — позвонить в милицию… или сразу в психушку?

Он был почему-то уверен, что старик исчезнет, не станет дожидаться стражей порядка.

— Можно сказать, твой коллега. — Старик усмехнулся, но не весело, а скорее сурово. — Сядь, я сказал!

Юрка сделал пару неуверенных шагов и опустился на краешек дивана.

— Теперь слушай очень внимательно. — Взгляд незваного гостя пугал не меньше, чем его появление — серебристые глаза казались неживыми и в то же время очень внимательными. — Ты — проводник, редкое исключение среди обитателей вашего слоя, со всеми особыми правами и обязанностями. Ты наделен способностью ходить между слоями и оставаться при этом в живых.

— Кто я? — пролепетал Юрка.

— Город — это громадная масса, — сказал старик, не обратив на вопрос внимания. — Чудовищная тяжесть, тяжесть скопившейся в одном месте материи, людей, информации, всего, что хочешь, и она невольно проминает реальность, продавливает ее. Чем масса больше, тем давление сильнее. В мегаполисах она настолько велика, что те обладают мощной притягивающей силой и притягиваются друг к другу, а поскольку расстояние между слоями меньше, чем между городами в одном слое, то это притяжение определенным образом склеивает слои. Тут, вокруг нас, — он помахал рукой, — одновременно существует с десяток реальностей, в том числе и та, которую ты считаешь домом, и та, в которой родился я. Понятно?

— Э, да… — вякнул Юрка, хотя не был уверен, что уловил все до конца: масса… реальности… слои…

Страх потихоньку отступал, на смену ему приходило любопытство — ясно, что старик явился не мечом махать, если начал с длинных разговоров. Так какого же хрена ему надо?

— В разных слоях изредка рождаются люди, — продолжал говорить гость, и серебряные глаза его ярко блестели, — способные видеть чужое, пересекать границы реальностей. У нас они появляются много чаще, чем у вас. С чем это связано, не знаю. Обычно обладателей подобных талантов называют проводниками, и ты — один из них.

— Я? — Юрка сглотнул.

— Именно ты, — кивнул старик. — Пусть только осознавший свой дар, ничего не понимающий, глупый и необразованный, но все же проводник. Ты в первый раз попал в наш слой скорее всего случайно, а затем начал ходить туда и потихоньку приспособился. А затем притащил сюда, к себе, то, что брать с собой ни в коем случае не следовало.

Юрка вздрогнул.

— Я вижу, ты понимаешь, о чем идет речь. — Незваный гость улыбнулся, обнажив острые белые зубы. — Он убивает, и хотя делает это ради пропитания, наслаждается убийствами, страхом и кровью жертв. И он все время находится неподалеку от тебя, ты — его якорь в этом мире.

Мысли в голове Юрки закружились в разноцветном водовороте: нет, я не виноват… это не я… тот зверь реален, не галлюцинация… Я приволок его сюда из города под зеленым солнцем…

— Но… как? Я же не хотел! — выдавил он. — И что это за существо?

— Наш слой сильно отличается от вашего, — сказал старик. — Это ты, я думаю, заметил. И в ночное время он, мягко говоря, небезопасен, ибо по улицам бродят те, для кого в вашем языке нет даже названия… Можешь именовать его… — он на миг задумался, — демоном.

— Демон? — Юрка поежился — показалось, что сквозь закрытые двери квартиры и подъезда он уловил мягкий звук шагов, тот самый, что слышал в ту ночь, — легкий шорох, приглушенное клацанье когтей.

— Ты проводник, и ты можешь не только ходить между слоями, но и водить с собой других. Обитатель ночи, шедший по твоим следам в нашем слое, подошел очень близко в момент переноса и перенесся вместе с тобой. Чужая реальность оглушила его, но не уничтожила, и, придя в себя, он начал убивать.

— Но я же не знал… — пролепетал Юрка, сам понимая, насколько жалко это звучит.

Он притащил демона в этот мир, и ему отвечать за то, что сотворила эта тварь, — за две оборванные человеческие жизни.

— Не знал? — Старик опять усмехнулся. — Скажи это тем, кто погиб.

Юрка отвел взгляд, накатило желание, чтобы все это оказалось дурным сном, чтобы он проснулся у себя в кровати, ничего не зная ни о чужом городе, ни о том, как туда попасть…

— И только ты в состоянии отправить это существо обратно, — сказал незваный гость. — И ты должен это сделать, иначе он убьет в третий раз и, взяв третью жизнь, станет от тебя независим. И тогда ни ты, ни я, никто иной не заставит его покинуть вашу реальность, где он невидим и почти неуязвим.

Юрка вспомнил, как сам ходил по чужому городу и как его обитатели не замечали пришлого, скользили мимо равнодушными взглядами — похоже, гостей из иных слоев видели далеко не все…

Но среброглазый старик, сидевший в кресле, видел.

— А вы? Что вам до этого за дело? — подозрительно спросил Юрка. — Зачем вы вмешались?

Очередная усмешка расколола смуглое лицо.

— Считай, что я отдаю долг. Я такой же, как ты, проводник, и некогда мой… наставник помог мне выпутаться из крупных неприятностей. Я увидел тебя тогда рядом со статуей Харриг-Рона, потом ощутил отзвуки твоих перемещений и в ту ночь немного не успел, чтобы предупредить тебя.

Это выглядело логично — если взрослый видит играющего с огнем ребенка, то он непременно вмешается. Ощущать себя в роли глупого ребенка было неприятно, но Юрка понимал, что нашкодил, точно сопливый школьник, забравшийся в зоопарк и вскрывший клетку с тигром…

— Отправить обратно? — спросил он, пытаясь улыбнуться. — Когда и как?

— Прямо сейчас. — Старик поднялся одним стремительным движением, и меч оказался у него в руке. — Как — я тебе покажу. Да, кстати, можешь называть меня Атмиолем.

Во дворе было темно и тихо, как в заброшенном подземелье.

Горели немногочисленные окна, словно напуганные горожане предпочитали сидеть во мраке. Луна пряталась за горизонтом, и даже звезды светили слабо, точно лишившиеся сил светлячки.

А фонарь около Юркиного подъезда, судя по всему, кто-то разбил.

— Хорошо, — сказал Атмиоль.

Тьма клубами перекатывалась от дома к дому, словно густой туман, смазывала очертания деревьев, кустов и детской площадки. Матово поблескивали выстроившиеся в ряд автомобили, ветер шелестел в ветвях, и где-то далеко, то ли в третьем, то ли во втором микрорайоне, выла собака.

На мгновение Юрке показалось, что он не дома, а там, где вместо старого гаража — алтарь со статуэтками, где плывет сиреневый туман, а по улицам ездят не машины, а повозки.

— Чего же хорошего? — спросил он, отгоняя наваждение.

— Мрак привлечет его, даст сил, заставит обрести форму. Пойдем.

И они зашагали в обход гаража, мимо дерева, с которого Юрка свалился пятилетним пацаном, в самый центр двора, к кустам, где они с друзьями устраивали «пещеру» во время игр. Кусты с тех пор поредели, от густых зарослей осталось несколько жалких островков.

— Тут, — сказал Атмиоль, останавливаясь. — Ты должен позвать демона, вытянуть на себя, а когда он придет, перенестись в мой слой. Я сделаю это вместе с тобой и разрушу вашу связь, после чего ты сможешь вернуться, не опасаясь, что обитатель ночи последует за тобой.

— Но как позвать? И не слишком ли сложно все это? Может, его убить?

— Убить? — Серебряные глаза вспыхнули молочно-белым огнем. — Это сделать возможно, хоть и трудно, но знаешь ли ты, к каким последствиям это приведет? Что рухнет там, где он — не просто хищная тварь, охочая до людской крови, а один из тех, кто стоит в основе?

Юрка смущенно заморгал — вопрос был риторическим.

— Но как звать-то? — спросил он.

— Это ты поймешь сам. Вспомни, как он выглядит… хотя выглядит — не то слово, как звучит, двигается, пахнет, какие чувства он вызывает, и потяни все это на себя. Пробуй, у нас мало времени.

Наставление казалось, мягко говоря, неточным, но Юрка закрыл глаза и сосредоточился. Попытался вызвать из памяти шорох шагов, так напугавший его в чужом городе… вид следов на земле… собственный страх… алые глаза, пылающие во тьме переулка… гибкое, покрытое шерстью тело…

В один момент почувствовал, что теряет равновесие, что его тянет вперед.

— Стой! — горячий шепот Атмиоля обжег ухо. — Он должен идти к тебе, а не ты к нему.

Ощущения слились в единый поток — под опущенными веками мелькали обрывки картинок, уши тревожили непонятные звуки, ноздри трепетали от непонятно откуда взявшегося резкого звериного запаха, и все это составляло одно целое, слишком сложное, чтобы передать в словах.

Юрка вздрогнул от накатившего холода, открыл глаза и понял, что демон находится перед ним: очертания его плыли, тьма мешала увидеть тварь из другого слоя в подробностях, внимание привлекали отдельные детали — когти на лапе, острое черное ухо, извивающийся хвост…

— Теперь переносись! — велел Атмиоль. — Быстрее! Иначе он нападет!

Юрка и сам чувствовал, что обитатель ночи вот-вот бросится на него.

Полет сквозь тьму, и он очутился в том дворе, где место гаража занял синий алтарь, к сумрачному небу вознеслись громады домов, и ухмыльнулись уродливыми пастями горгульи на крышах.

Тут демон был виден еще хуже — колышущаяся, угрожающая тень.

— Теперь моя очередь, — сказал старик в феске, выходя вперед. — Ты можешь возвращаться.

Сверкнул извлеченный из ножен меч, похожий на солнечный луч, а больше Юрка не увидел ничего.

Он вернулся в заполненный мглой родной двор, вроде бы такой же, как пару минут назад, и в то же время другой. Исчезло исходившее из мрака ощущение угрозы, воздух даже стал немного теплее, а взгляд тусклых звезд — капельку добрее.

— Ф-фух… — сказал Юрка, поднимая дрожащую руку, чтобы вытереть со лба пот. Вздрогнул, когда рядом появилась темная фигура, но это оказался всего лишь Атмиоль.

— Дело сделано, — сказал он, и блеснули серебряные глаза. — Демон не вернется сюда.

— И что дальше? — спросил Юрка.

— Пока просто живи. — Старик в феске вложил меч, на котором появились темные разводы, в ножны. — Не вздумай никуда ходить — тебе нужно отдохнуть и прийти в себя. Вспомни, что ты не только проводник, а еще и человек — это не менее интересное занятие. А потом, через какое-то время… — он помолчал, — я вернусь, и ты начнешь учиться.

И Атмиоль пропал, сгинул мгновенно, точно изображение на экране компа.

Юрка на всякий случай огляделся, еще раз провел ладонью по лбу и заковылял в сторону дома.

Ему сильно, до зевоты и ломоты в челюстях, хотелось спать.

Карина Шаинян
Овсянка

К половине второго поток машин за окном иссяк, фоновый гул стих, и время потянулось мучительно медленно. Выцветший от бессонницы мир стал зыбким и вязким, как болото. В квартире было душно и накурено, и открытое окно не помогало — табачный дым так и колыхался под потолком. Кровать казалась Антону слишком мягкой и неудобной. Спину свело от напряжения; уши превратились в чуткие локаторы, настроенные на один-единственный звук. Хлопнула дверь — вышел в подъезд покурить парень из квартиры напротив. Слева заскрипела кровать. Слушая негромкие женские постанывания, Антон вяло думал, что недавно тоже часто мешал соседям спать короткими жаркими ночами. Без пятнадцати два зашелестел, застучал по стеклу дождь, без десяти — пронесся по улице сумасшедший мотоциклист. В два дождь кончился, и пять минут спустя под окнами прошла компания гогочущих подростков. Потом наступила тишина. Антон до рези в глазах всматривался в потолок и ловил звуки, но звуков больше не было. Будто и не Москва была вокруг — а окраина крошечного городка, затерянного в сопках, где по ночам шумит только ветер. Было время, Антон мечтал, что когда-нибудь покажет этот город девушке, уверенной, что по внешнему периметру МКАД ходят дикие звери, а сопка — это разновидность печи… но думать о сопках было нельзя и о маленьком, засыпанном песком городке — тоже.

Звук появился в половине третьего — мерный, ровный стук подков по асфальту, всплески мелких лужиц под копытами. Они приближались не торопясь; Антон попытался посчитать, сколько их сегодня, и не смог. Копыта застучали совсем рядом, и стихло. Антон знал, что сейчас они стоят полукругом, ослабив поводья, и смотрят на его окно. Послышалась пара тихих неразборчивых фраз, щелчок зажигалки, хихиканье — и они снова замолкли, только ударяла иногда об асфальт подкова переступившей с ноги на ногу лошади.

Они тоже ждали. Антон знал, что на рассвете снова услышит дружный стук копыт — они уйдут, чтоб вернуться следующей ночью, а он наконец заснет, тяжело и беспокойно, и вскоре проснется от собственного безмолвного вопля.

А совсем недавно был первый в году по-настоящему теплый вечер, вечер пятницы. Антон чувствовал себя если не счастливым, то по крайней мере совершенно довольным, когда выбрался наконец из метро за одну станцию до дома, собираясь пройтись и, может быть, выпить бутылку пива. Антон неторопливо двинулся к ларьку — и поймал на себе пристальный взгляд высокого, чуть полноватого мужчины в очках и с залысинами. Антон вопросительно приподнял брови, и тут мужчина всплеснул руками и расплылся в улыбке.

— Сильвер?! — воскликнул он. Антон моргнул.

— Черт, Конан! Варвар! — вырвалось у него.

Антон испугался. С Конаном он познакомился в университетской общаге, когда геологов и математиков из-за ремонта поселили в один корпус. Конан был на год старше, легендарная личность, развеселый хулиган и умница. Антон не очень-то хотел выяснять, во что тот превратился за последние пятнадцать лет: такие встречи обычно — сплошное разочарование. Однако бывший приятель явно думал по-другому.

— Теплынь. Вечер. Пятница, — прежним, ничуть не постаревшим басом прогудел Конан. — Жена не ждет?

— Да я не женился, — улыбнулся Антон.

— По-моему, мы обречены, — веско заключил Конан.

— А помнишь, как ты голову Ленина пытался Индире Ганди на пояс повесить? На памятник? — со смехом спросил Антон.

— Еще бы, — помрачнел Конан. — Эта голова, по-моему, тонну весила, я на следующий день разогнуться не мог.

— Ты еще тогда требовал, чтоб менты поклонились воплощению Кали, и орал, что тебе с ними нельзя, потому что завтра зачет по дифурам…

— Да, лихие мы были, не то что сейчас… помнишь, как по банкам палили, когда ты ствол подобрал? — умиленно спросил Конан, вытирая вспотевшую на солнышке лысину и отхлебывая пива. — Ну, когда на практике партизанский схрон раскопали? «ТТ», да?

— Да уж, — передернулся Антон. — Идиот я был редкостный.

— Он у тебя до сих пор?

— Сдурел? Сдал я его давно.

— Жаль, — сказал Конан. — Я б не сдал. У нас в Белохолмске с таким стволом…

Антон поставил неизвестно какую по счету пустую бутылку под лавочку.

— …овраги… сазаны вот такие… — умиленно бормотал Конан, протирая очки. — Иногда думаю: бросить все и вернуться, найти какую-нибудь удаленку…

— Всех нас засосет, а кого не засосет, те провалятся, — печально сообщил Антон. Конан сбился и замолчал. — Грунт плохой, — задушевно объяснил Антон. — Просто кошмар, а не грунт.

Конан заморгал; потом в его глазах появилась тень понимания.

— Договорились же работой не грузить, — укорил он. — Вот найду удаленку… А ты никогда не скучаешь? — оживился вдруг он. — По своим нефтяным северам?

— Нет, — резко ответил Антон. — Поганый городишко, — добавил он помягче. — Нечего вспомнить.

— Так не бывает, — ответил Конан.

— А все-таки нечего. И вообще, о чем мне скучать? В Москве все есть.

— Так уж и все?

— Ага, — ухмыльнулся Антон и принялся сбивчиво рассказывать о том, как, слегка заплутав в районе Яузских ворот, наткнулся на развалины древней буддийской ступы. Конан недоверчиво хмыкал.

— Да правду говорю! — пьяно бил себя в грудь Антон. — Даже морем запахло, соленым, холодным…

— Это как? Буддийская же…

— Ну ладно, — сдался Антон. — Церковь это была, на реконструкции. Но в темноте издали — похоже… Пиво кончилось.

— Какое же море холодное, — продолжал недоумевать Конан, чуть покачиваясь. — А я все-таки уеду. Прикуплю домик, деревянный такой, прямо в центре, и уеду, вот увидишь.

Антон постепенно раздражался. Путь за добавкой оказался слишком длинным, и он мало-помалу трезвел. Пить больше не хотелось. Хотелось загрузить Конана в метро и пойти домой. Все эти приветы из прошлого… Радости — на минуту, а мороки потом… Да еще нытье это ностальгическое.

Конан вдруг перестал умиленно бормотать и устремился к зданию торгового центра. «Зайдем в супермаркет, купим чего-нибудь поприличнее», — бросил он на ходу. Антон тоскливо огляделся по сторонам, раздумывая, как бы улизнуть, и увидел лошадь Человека с черным лицом.

В городе О. была только одна лошадь. В неряшливых клочьях бурой шерсти, костлявая от старости, одна-единственная лошадь — на весь городок, погребенный под холодным морским туманом вместе с тридцатью тысячами нефтяников, отчаянно тоскующих по материку. Эту клячу, запряженную в телегу, Антон видел раз в два-три месяца: чаще у рынка, иногда — у овощного магазина или почты. Однажды — у здания НИИ, мирно дремлющую между двумя «Уралами». Каждый раз, заметив скособоченную фигуру, Антон торопился уйти. Он бы даже убегал, если б не стеснялся, — лишь бы не наткнуться на владельца этой лошади, Человека с черным лицом.

Антон никогда не задавался вопросом — болен ли был этот не старый еще, судя по движениям, мужчина, было ли это чем-то вроде родимого пятна или просто странной несчастливой особенностью. Антон лишь знал — с самого раннего детства, с тех пор, как впервые увидел скособочившуюся в оглоблях лошадь и ее владельца, — что смотреть в это лицо страшно, страшно до одури, спазмов и холодного пота. Став немного старше, Антон начал стыдиться своего страха; еще старше — того, что этот страх вызывало; но преодолеть себя так и не смог.

* * *

Антон моргнул. Лошадь паслась не одна — на газоне под рекламным щитом с надписью «Сохраним Москву чистой» щипали скудную траву еще две, такие же убогие и костлявые. Никого чернолицего с ними не было. Рядом курили три девочки с надменно-брезгливыми гримасками — три лолиточки с обтянутыми бриджами идеальными задками, в ярких, но грязноватых коротеньких куртках. Заметив уставившихся на лошадей приятелей, одна из девочек отбросила сигарету и двинулась навстречу. Антон потянул Конана за рукав, но тот уперся.

— Помогите лошадкам на корм, — сказала девочка. Глаза у нее были как у куклы, большие, яркие и бессмысленные, густо обведенные тенями.

— Покатаете? — спросил Конан, ухмыляясь. — Поскачем, Сильвер? Варвары мы или нет?

— Сдурел, шею свернешь… — пробормотал Антон.

— Не свернете, они спокойные… мы вас за триста рублей покатаем… за двести… Садитесь!

— Спасибо, не надо, — буркнул Антон и сделал несколько шагов прочь. Оглянулся — Конан стоял на месте. Антон со вздохом закатил глаза.

Конан повис животом на седле, попытался подтянуться, но перегруженное пивом тело не слушалось. Лошадь уныло переступала с ноги на ногу и длинно вздыхала. Глаза у нее были какие-то мертвые, затянутые белесой пеленой. «Да стой ты, пылесос чертов! — прикрикнула девочка и уперлась ладонью в увесистый мужской зад: — Давайте лезьте…» Ее подруги захихикали. Конан задрыгал ногами и кое-как взгромоздился в седло. «Йохо-о-о-о!» — завопил он и хлестнул поводьями, воображая себя то ли ковбоем, то ли отважным киммерийцем. Девочка поморщилась, аккуратно вынула повод из рук. «За седло держитесь», — буркнула она и повела лошадь по кругу. «Это вообще лошадь или конь?» — донесся до Антона игривый голос Конана. «Жеребец, — сухо ответила девочка, — не вертитесь, спину собьете».

— Ну чё, поехали? — хрипло спросили под ухом.

Антон вздрогнул, обнаружив у самого локтя конскую морду.

— Поехали? — снова спросила девочка, выглядывая из-за лошадиного плеча. Она не мигая смотрела на Антона. Ее челюсти мерно двигались, гоняя жвачку.

— Нет-нет, — пробормотал он и попятился. Посмотрел вслед Конану и, сначала не спеша, будто прогуливаясь, а потом все быстрее зашагал прочь. Он как раз сворачивал за угол, когда в кармане заорал мобильник. Облысевший варвар слез с коня и требовал продолжения банкета. Антон втянул голову в плечи, сунул вопящий телефон поглубже в карман и впрыгнул в троллейбус.

Вспомнить о Конане пришлось неделю спустя. Вернувшись с работы, Антон едва успел войти в квартиру и снять насквозь промокшие ботинки, когда зазвонил телефон. Антон зарычал от бешенства. Опять будут настойчиво выспрашивать, нельзя ли все-таки как-то воткнуть многоэтажную махину в болото, которое и сарая не выдержит. Мало он там сегодня ползал! Участок был недалеко от дома — но потом пришлось возвращаться в контору, а еще потом — пилить обратно в час пик, и все это — в мокрых, преющих носках, с пятнами жирной болотной грязи на брюках. Телефон не замолкал, и в конце концов Антон не выдержал.

Звонила женщина. Голос Антону не понравился — неуверенный, напряженный… неживой.

— Здравствуйте… Вы — Сильвер?

— Был, — осторожно ответил Антон. Кто бы это ни был, речь явно пойдет не о работе.

— Я девушка Сергея Конакова… Конана… была, — проговорила женщина. Антон мысленно застонал, припомнив ритуальный обмен номерами. — Извините… я просто пытаюсь понять, что случилось, и никак не могу, мы собирались пожениться, и все было хорошо, я посмотрела его мобильник и увидела, что он вам звонил последнему, может, вы знаете…

Женщина говорила ровно, как робот, нанизывая бессмысленные слова.

— А что, собственно, случилось? — раздраженно спросил Антон и, услышав ответ, похолодел.

Как же так, думал он. Ведь Конан не мог скрыть врожденную жизнерадостность, даже когда депрессия от общего несовершенства мира была в их студенческой компании таким же хорошим тоном, как любовь к панк-року и умение играть в преферанс. Конан вырос, студенческий выпендреж остался в прошлом. У него хорошая работа и здоровые хобби. Он собирается жениться на девушке с мертвым голосом… хотя, сообразил Антон, раньше с ее голосом наверняка все было в порядке. Однажды весенним вечером Конан встречает университетского приятеля, умеренно ностальгирует, умеренно хвастается, умеренно напивается, катается на лошади… А потом приходит домой и, не сказав никому ни слова, сует голову в петлю.

Антону стало страшно. Мало ли у человека скелетов в шкафу, уговаривал он себя, может, вся жизнерадостность Конана была напускной. Но еще была эсэмэска, и она пугала Антона до одури. Единственная эсэмэска, отправленная перед самоубийством: «Белохолмск был клоакой». Она ничего не объясняла, не могло такое стать поводом… Конан наверняка знал: города, в который он хотел вернуться, никогда не существовало. Да, овраги, сазаны, добрые соседи, старинные наличники на окнах домов с палисадниками. (Сопки. Белый песок вокруг озера в кедраче, — подсказал кто-то.) Но и вечные сплетни, любопытные взгляды, от которых не скрыться, отсутствие выбора, полууголовный взгляд на жизнь, от которого не были избавлены даже учителя и инженеры… (И геологи, — опять встрял голос.) Не могло это стать открытием, почувствоваться ни с того ни с сего так остро, что невозможно стало жить. Чепуха, глупость. Даже для кисейной барышни это не повод. Можно скучать по дому, можно даже развлекаться мыслью, что однажды вернешься туда и осядешь. Но не знать, что на самом деле представляет собой родной город, а потом вдруг прозреть и покончить с собой…

— Чушь какая-то, — сказал Антон в опустевшую трубку.

«Нет, не чушь, — голосил очень маленький и очень напуганный мальчик глубоко внутри Антона, — вот так это и бывает, вот так, ты скучаешь по дому, скучаешь и ноешь — и он приезжает за тобой».

Антон вдруг понял, что ладонь, сжимающая телефон, стала скользкой от пота, а волоски на руках стоят дыбом.

* * *

Антон чувствовал себя совсем взрослым, когда спускался по лестнице с туго набитой сумкой на плече. Шаги гулко отдавались в подъезде. На площадке третьего этажа привычно пахло вареной капустой. За дверью на втором заходился лаем Пудик, болонка-мизантроп. «Всем пока, всем пока, — напевал Антон на дикарский мотив, — улетаю, тра-ля-ля, навсегда, навсегда». Отец вот-вот должен был подъехать; мама задержалась перед зеркалом, поправляя прическу. Все еще напевая, Антон выскочил на улицу и застыл.

Перед подъездом стояла телега. Из ноздрей скособоченной лошади вырывались клубы пара — август в городе О. выдался холодный, и не верилось, что всего через несколько часов самолет вернет Антона обратно в лето. От лошади пахло навозом и почему-то лекарствами; ее хозяин, сидя на бортике телеги, тщательно разминал «беломорину».

Антон аккуратно поставил чемодан на землю. Он уже не чувствовал себя взрослым и самостоятельным. Захотелось вернуться и дождаться родителей в квартире. Вблизи лицо человека оказалось не черным, а темно-серым, как мокрый асфальт. Уезжать он не собирался, и его лошадь дремала, прикрыв глаза. Не было слышно ни отцовской машины, ни маминых шагов. Антон с болезненным вниманием уставился в глину под ногами и вздрогнул, когда человек заговорил:

— В Москву едешь? Учиться?

Антон через силу кивнул, не отрывая глаз от мутной лужицы на тротуаре. Черт знает что в этом городе. Ничего не скрыть, каждая собака все о тебе знает…

— Заскучаешь, — хрипло сказал Человек с черным лицом.

Порыв ветра швырнул в лицо холодную колючую морось. Антон обвел взглядом раскисший двор и ободранные пятиэтажки, три чахлых, уже облетевших деревца, улицу, на которой остатки занесенного песком асфальта чередовались с глубокими рытвинами. Вдохнул холодный сырой воздух.

— Вряд ли, — процедил он.

— А заскучаешь, скажи, так я сразу за тобой приеду.

Антон почувствовал, как качнулась под ногами земля. Из-за угла вывернула отцовская «Нива», и тут же застучали по лестнице мамины каблуки. Человек с черным лицом отвернулся, хлестнул вожжами, и лошадь, припадая на одну ногу, повлекла телегу прочь.

— Нахохлился, — сказала мама, когда машина свернула на трассу, ведущую к аэропорту. — Уже заскучал?

— Нет! — крикнул Антон с такой злостью, что она отшатнулась, а отец дернулся за рулем, заставив машину подпрыгнуть.

Конан навзничь парил в пустом сизом пространстве, и Антону были хорошо видны его босые, посиневшие, будто от холода, ноги. Верхом на Конане сидела девочка, которая катала его на лошади. Она была полностью одета; к подошве ботинка прилипла сухая травинка. У девочки были неподвижные, будто каменные затылок и плечи, но узкие бедра бешено дергались, заставляя Конана содрогаться, будто большую, набитую тряпьем куклу. Пахло потом и навозом. Перед глазами Антона мелькала лишь белая полоска тела между красной курточкой и низко посаженными джинсами. Каждое движение девочки сопровождалось стуком и громыханием, и невидимая плоскость, на которой лежал Конан, раскачивалась все сильнее. Конан тоскливо взвыл, Антон вздрогнул и резко выпрямился, приходя в себя.

Поезд метро, подвывая и раскачиваясь, тормозил у станции. В вагоне было невыносимо душно. Антона затерли в угол, и прямо над ним нависала мохнатая влажная подмышка какого-то здоровяка. Рыжеватые волосы слиплись в сосульки. Антона затошнило; толкаясь и наступая на ноги входящим, он выскочил из вагона и бросился на улицу.

Отдышавшись и оглядевшись, Антон понял, что не доехал до дома всего одну станцию. Подземный переход вывел его к пестрому, как попугай, торговому центру. По выложенной плиткой площади у входа с вкусным рокотом рассекали на досках мальчишки; на лавочках у фонтана стайки девиц, обвешанных пакетами, ели мороженое и пили пиво, демонстративно не глядя на скейтбордистов. А из-за фонтана виднелись клены, растущие на длинном, вытянутым вдоль здания газоне.

Едва увидев их нежно-зеленые верхушки, Антон понял, что вовсе не был последним человеком, с которым говорил Конан. У него появилась иррациональная уверенность, что юные лошадницы прекрасно знают, что случилось с его другом. Охваченный смутной тоской Антон замедлил шаги и скрестил пальцы, обходя фонтан.

Детская примета не помогла. Лошади были на месте, и рядом с ними курили три девочки — будто так и простояли всю неделю, не двигаясь с места, лишь изредка описывая круг, ведя в поводу коня с очередным желающим покататься пьяным. Антон понятия не имел, как к ним подступиться. Самым простым было бы заплатить, взгромоздиться в седло и, пока девочка ведет коня по кругу, затеять разговор. Однако Антону категорически не хотелось лезть на одного из одров; при одной мысли о таком катании подкатывало к горлу. Так ничего и не придумав, Антон нога за ногу поплелся мимо, искоса поглядывая на троицу.

Его заметили. Девочки зашептались, подталкивая друг друга локтями; одна потянула за повод, оттаскивая коня от травы, и повела его навстречу Антону. Кажется, та самая, что катала неделю назад Конана, — на взгляд Антона, девочки ничем, кроме цвета курток, друг от друга не отличались. Эта была в красной.

— Помогите лошадкам на корм, — сказала она. — Мы вас покатаем.

Антон остановился и с вымученной улыбкой покачал головой. Девочка подошла ближе, и Антон понял, что она старше, чем казалось: лет семнадцать, может, даже чуть больше. Под безмятежной и глуповатой маской девичьего личика чудились глухая обида на весь мир, груз какого-то гадкого и в то же время обыденного опыта, готовность обороняться. Антон тут же отказался от идеи напрямую спросить о Конане. Стоит задать вопрос — и девочка откажется признавать даже то, что Конан катался здесь неделю назад. Скажет — не помню, не знаю, не было ничего. На всякий случай скажет. Чтоб не связываться.

— Как тебя зовут? — спросил Антон.

— Даша, — ответила девочка и поправила челку.

— А я Антон, — сказал Антон и замолчал, не представляя, как и о чем говорить с ней дальше. Даша тоже молчала, двигая челюстями и оценивающе разглядывая Антона. Он неловко ткнул коня пальцем; шерсть под рукой была теплая и влажная. «Как подмышка», — мельком подумал Антон, и его передернуло. Девочка хихикнула.

— Чем ты кормишь своих лошадок, Даша? — промямлил Антон первое, что пришло в голову.

Глаза у девочки снова сделались как у куклы, и Антону сразу стало легче. Даша захлопала ресницами так, что с них посыпались комочки туши.

— Овсом… Кашей из отрубей… Сеном. Морковку даем, — старательно перечисляла Даша. Антон слушал и вдумчиво кивал, чувствуя себя идиотом.

Еще большим идиотом он почувствовал себя, когда вдруг, неожиданно для самого себя, пригласил Дашу выпить кофе.

— А ты прикольный, — сказала она и передвинула жвачку за другую щеку. — Лучше пива.

— Да ва-а-а-али отсюда! — взвизгнула на кухне Дашка, и Антон проснулся окончательно.

На кухне неразборчиво бубнили голоса. Бас, густой, как из бочки, просил о чем-то. Дашка злилась: агрессивно растягивала гласные, напирала на «а», и ее тонкий голосок звучал почти карикатурно. Дашка была возмущена и в то же время чем-то довольна — Антон, проигравший ей множество словесных битв, понял, что она опять выходит победительницей. Вот только над кем? Сказано же было — никаких гостей, даже подружек, никогда, ни под каким видом… Не говоря уже о басовитых мужчинах — в три часа ночи, когда Антон спит, измотанный очередной вечерней сценой и последовавшим за ней бурным примирением…

Антон свернулся в клубок и зарычал от бешенства и стыда. Докатился. Малолетняя дрянь устраивает пэтэушные разборки на его кухне… Антон сел на кровати и протер глаза. Вроде какой-то прыщавый подросток болтался последнюю неделю у подъезда. Кажется, Антон один раз даже видел, как Дашка с ним разговаривала — презрительно, через губу, но она всегда так разговаривает… Мужчина продолжал гудеть. Антон уловил слово «отдай».

— Да чего тебе на-а-ада? — опять выкрикнула Дашка. — Нет у меня, в яму ушло! — Мужчина повысил голос, в его словах слышалась мольба и угроза, и тут Дашка завопила: — Да отстань, достал уже! Понаехали тут!

Антон всхрюкнул, давя позыв загоготать, и снова прислушался. Голос казался смутно знакомым. Антон снова потер лицо. Тут он сообразил, что у давешнего поклонника был хриплый тенорок, и говорил он отрывисто — от недостатка слов, видимо. На кухне торчал кто-то другой; пожалуй, и не подросток, не Дашкин ровесник, кто-то постарше и посерьезней… Наверное, тот, к кому Дашка была благосклонней — раз уж пригласила без спросу к Антону в дом.

Срам какой, думал Антон, влезая в штаны. Тут ему пришло в голову, что, возможно, придется драться. Драться не хотелось. Хотелось взять Дашку за ухо и выставить за дверь. Антон тихо встал, открыл шкаф, где под грудой футболок прятался увесистый сверток, обернутый заявлением о добровольной сдаче — с подписью, но без даты. На секунду представил себя — в растянутых домашних штанах и со стволом наперевес — крадущимся на кухню и скривился от отвращения. Схватив футболку, Антон кое-как натянул ее на себя и беззвучно вышел из комнаты.

Холодильник был открыт, и электрический свет полоскался на крепких и белых Дашкиных грудях, мерцал в нежном пушке вдоль позвоночника, разливался по беззащитному животу. Антон задохнулся от гнева и изо всех сил ударил по выключателю — раскрытой ладонью, как пощечину влепил. Дашка, в одних трусиках с сердечками на попе, стояла, потирая босой ступней одной ноги о голень другой. Дашка поедала молочный шоколад — ополовиненная плитка приторной гадости таяла в руке. В уголке рта скопилась коричневая слюнка.

Больше на кухне никого не было.

— С кем ты разговаривала? — сипло спросил Антон. Пригнул голову, готовый принять шквал отговорок, обид и упреков — и пробиться сквозь этот ураган к правде.

— Не твое дело, — ответила Дашка и слизнула шоколадную крошку с губы.

Антон опешил. Не собиралась Дашка отговариваться и оправдываться. Ничего, кроме равнодушного спокойствия, не было в ее прозрачных и наглых глазах. Антону стало не по себе. Что-то ненормальное происходило только что в доме, творились какие-то темные и странные дела. Наверное, это стоило хорошенько обдумать, но Антон не хотел вспоминать о бесплотном, смутно знакомом голосе. Вместо этого он смотрел на Дашку и пытался понять, как она оказалась рядом с ним.

Она так много обещала, вот в чем дело. С их первого свидания — когда Антон еще не знал, что это свидание, а просто хотел расспросить о Конане (которого, конечно, ни Даша, ни ее подруги не запомнили), — а она вдруг исчезла, бросив своего коня на попечение подружек, и через полчаса и пять сигарет вернулась, нарядная, как елка. Какие-то блестящие сапожки на ней были и юбка, стремящаяся к нулю, и что-то ладно обтягивающее сверху, — все это было совершенно не важным и даже лишним, девочка зря старалась. Поразило Антона совсем другое: Дашкины глаза, движения, хрипловатый смех — все вдруг стало сплошным обещанием. С самого первого свидания Антону казалось: вот-вот он завоюет Дашку окончательно, и эти посулы исполнятся, — но она вновь ускользала, обещания оказывались ложными, а те мелкие радости, которые он все-таки мог добыть, выпросить, выдрать когтями, оказывались самыми обыкновенными. Полная раскованность каким-то противоестественным образом сочеталась в Дашке с полным же отсутствием страсти и в жизни, и в постели. Но после всех разочарований оставалась сладостная горечь каких-то восхитительных, хоть и безнадежно упущенных возможностей — за это Антон терпел все, не способный остановиться, как гончая, взявшая след.

Он понятия не имел, что ищет. Он не знал, чем Дашка живет и о чем думает: инстинкт самосохранения подсказывал ему, что в это лучше не вникать. Он не представлял даже, чем Дашка отличается от своих конюшенных подружек — и отличается ли хоть чем-то. (Их имена Антон так и не выучил и даже не научился отличать девочек друг от друга — тем более что по летнему времени они вылезли из курток, а разномастные футболки часто менялись и были слишком ненадежным признаком.) Иногда Антону начинало казаться, что Дашка и ее подруги взаимозаменяемы; у него даже не было уверенности, что он узнает ее среди других, если она сама не захочет. Ничего он о Дашке не понимал, кроме самых поверхностных вещей, бесился и раздражался от ее манер и привычек до глухой боли в сердце, но расстаться уже не мог.

Дашка была сладкоежка и страшная тряпичница — обожала бродить по магазинам и поначалу норовила затащить с собой Антона, но тут он банально откупился, предоставив выбирать ей джинсики, топики и прочую блескучую муть в одиночестве либо с подружками. Антон совершенно не представлял, зачем Дашке вся эта груда шмоток — разве что запасалась к невнятному колледжу, в который должна была пойти осенью. Или готовилась к встрече с другим, более прикольным, чем Антон, принцем… Большую часть времени Дашка проводила с лошадьми — либо на конюшне, либо выбираясь на покатушки вроде тех, во время которых они познакомились.

Казалось, весь смысл Дашкиного существования заключался в том, чтобы обихаживать этих жутких одров, которых она почему-то называла «пылесосами». Она пыталась втянуть в это и Антона, постоянно зазывала покататься, соблазняла прогулками по лесопарку, но он наотрез отказывался. Может, и зря: было бы хоть что-то общее, может, и отношения с Дашкой наладились бы… Но Антон, который в принципе любил животных, так и не смог вызвать в себе симпатии к дряхлым подопечным Дашки и ее подруг. Он даже ни разу не заглянул к Дашке на конюшню, хотя бы из любопытства. Не мог заставить себя: не старостью и слабостью несло от этих коней, а какой-то кошмарной, вневременной мертвечиной…

Она была страшно ревнива — при том, что вокруг нее самой постоянно терлись какие-то мутные кавалеры. Она перетрясла всех бывших подруг Антона, выспрашивая, клещами вытягивая подробности, а потом вывернула наизнанку, превратив милых в общем-то девушек в отвратительных гарпий, да так ловко, что Антон сам уже не мог понять, как мог испытывать к этим мерзким существам хоть каплю симпатии. В своей ненависти к его прошлому Дашка не знала границ. Однажды, придя домой, он обнаружил, что ящик стола вывернут, а на полу валяются истерзанные клочки маленькой, еще черно-белой фотографии. На ней девятиклассник Антон небрежно прислонялся к брусьям на школьном дворе, чуть приобняв пухлую девочку в шортах — одноклассницу Аришу, его лучшую подругу, по которой он страшно скучал, когда та уехала в математическую школу при новосибирском Академгородке. Перед ними навсегда застыла пробегавшая мимо знакомая собака. Справа виднелся кусочек дома, в котором Антон прожил первые свои пять лет.

«Ты понимаешь, что это моя единственная школьная фотография?» — спросил он немеющими от гнева губами, а Дашка, как всегда, безразлично смотрела на него в упор. «Сука… ревнивая сука…» — пробормотал Антон, и вдруг Дашка ухмыльнулась. Антон хотел ее ударить, но она заговорила, и скоро уже казалось, что Ариша была жирная тупая жаба. Антон хотел взглянуть на фотографию, чтоб убедиться, что это не так, но фотографии уже не было. (А где-то под гневом и болью теплилась трусливая благодарность: на левом краю снимка было размытое решетчатое пятнышко, которое можно было принять за кусочек кузова старого грузовика, но Антон-то знал, что это — напоминание, что фотография опасна, засматриваться на нее нельзя, иначе телега, исчезающая за краем кадра, может приехать за тобой…) Дашка надувала губы, и ни капли понимания и сожаления не было на ее лице — не способна она была ни на понимание, ни на сожаление, ни на хотя бы видимость раскаяния. И глаза у нее были точно такие, как сейчас: надменные и чуть обиженные.

Дашка так и стояла у открытого холодильника, уже начинавшего взревывать от натуги. Она даже не моргала, преисполненная чувства собственной правоты. В ее наготе было что-то от животного. Антон вдруг ощутил страшную усталость.

— Пойдем спать, — сказал он и легонько подтолкнул Дашку к двери.

Наверное, она и была животным, красивой гладкой самкой, и все поиски были напрасными, а обещания — лишь иллюзией, плодом воспаленного воображения. Странно. Выглядит как человек, и за убийство ее осудят, как за убийство любого другого человека, рядового геолога, например, — хотя ничего истинно человеческого в ней нет, только тело и примитивные инстинкты. Дашка заворочалась, и, глядя на ее молочно мерцающие изгибы, Антон снова, в который раз уже, обругал себя пошляком и циником. Изнывая от нежности, ревности, желания, он попытался подгрести Дашку под себя — она лягнула мускулистой ногой и замоталась в одеяло, как в кокон.

Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Думать о том, что только что произошло, по-прежнему не хотелось. Еще меньше хотелось думать о том, почему изо всех гнусненьких эпизодов их с Дашкой недолгой совместной жизни вспомнилась именно история с фотографией. Он уже задремывал, но разум его, как оказалось, не спал. Кухонная ссора с неизвестным невидимкой была, видно, делом серьезным, и разум отказывался отложить эту историю на полочку с ярлычком «почудилось». Пока Антон предавался эмоциям, его старательный мозг тщательно обрабатывал информацию и теперь наконец выдал невозможный, но единственно верный результат. Антона ударило по затылку холодной мохнатой лапой, мигом сгоняя сон. Мужской голос на кухне принадлежал Конану.

Он так и не заснул толком этой ночью. Лежал рядом с укутанной Дашкой и пытался убедить себя, что ему все-таки почудилось, и на кухне кто-то был. Кто-то живой и понятный, хотя и омерзительный в своей наглости. К утру Антон почти поверил в это. Он прихлопнул вякнувший было будильник, решил полежать еще пару минут — и задремал. Вскочил почти в десять, успел испугаться, что безнадежно опоздал, — и вспомнил, что опаздывать некуда, планы на сегодня другие. Дашка, конечно, дрыхла. Антон с минуту прислушивался к ее сопению, а потом тихо поднялся и на цыпочках вышел из комнаты. Завтракать он не стал — не хотелось случайным шумом разбудить ее и ввязаться в какой-нибудь разговор… или просто увидеть ее, утреннюю, растрепанно-теплую, и растерять всю решительность.

Едва выйдя из подъезда, он позвонил на работу. Трубку взяла секретарша.

— Свет, передай шефу, что я не приду, — быстро сказал Антон. — Гриппую.

— Да он тебя живьем съест! — воскликнула секретарша. — Сам знаешь, что у нас…

— Извини, правда не могу, — перебил Антон и добавил: — Съест — это ничего, это не самое страшное…

— Голос у тебя действительно нездоровый, — встревожилась Света.

— Температура высокая, тошнит, — объяснил Антон и нажал отбой. Его и в самом деле мутило — от бессонницы, от голода, но больше всего от того, что он собирался сделать.

Антон резвой рысью добежал до троллейбусной остановки, схватил в ларьке газету и вернулся во двор. Со скамейки на детской площадке открывался отличный вид на подъезд. Антон надел солнечные очки и развернул газету, загородив лицо. Теперь он был похож на третьесортного сыщика, не хватало только котелка и плаща.

Антон и не думал, что по утрам на улицы выходит столько людей. Замки в подъездах пищали каждую минуту, и каждую минуту он с замиранием сердца выглядывал из-за газеты. Но на крыльце появлялся кто угодно, кроме Дашки, и только когда он уже подумал, что она решила сегодня никуда не ходить, — она вдруг выскочила во двор, легкая и быстрая, и танцующей походкой пошла прочь.

Антон выждал полминуты, отшвырнул газету и, стараясь держаться поближе к придорожным кустам, зашагал следом.

Он очень быстро потерял всякое представление о том, где находится и в какую сторону идет. Дашка то и дело сворачивала под невероятными углами, ныряла в какие-то дворы, бессмысленно переходила дороги и возвращалась. Антон начал подозревать, что Дашка либо предполагала, что он захочет ее выследить, и на всякий случай путала следы, либо давно заметила его и теперь издевалась. Впрочем, если б преследование обнаружилось, Дашка повела бы себя совсем по-другому: подошла и на месте закатила скандал, — поэтому Антон не терял надежды.

Он взмок и уже начал отставать, когда Дашка нырнула в очередной переулок и замедлила шаги. Асфальтовая дорожка превратилась в грунтовую и углубилась в лесопарк. Антон обрадовался: скрываться здесь было проще, — но тут тропа вывела его на огромную поляну, украшенную обгорелыми столбами и с четырех сторон окруженную воротами, бессмысленно торчащими в траве. Он успел заметить, как Дашка проходит через дальние ворота, двинулся параллельно — и тут же потерял ее из виду.

Антон заметался по поляне, не зная, что делать. Сдаваться не хотелось. Спотыкаясь от спешки на кротовых норах, он еще раз пересек поляну. Повертелся у обгорелых бревен, которые вблизи оказались скульптурами витязей с жуткими трещинами на лицах. Проскочил под воротами — перекладиной, уложенной на два столба. Далеко впереди мелькнула ярко-розовая Дашкина футболка. Антон бросился догонять. Дашка снова скрылась из виду, но сворачивать здесь было некуда, узкая тропка вилась между зарослями кустарника, изредка ныряя в овраги, и на ней четко видны были отпечатки копыт. Успокоившись, Антон замедлил шаги.

Всего хозяйства было — сарайчик и рядом две небольшие загородки, прикрытые полиэтиленом. У стены стояла шаткая лавка, на которой примостились девочки. Дашки с ними не было. Антон привалился к дереву и, скрытый зарослями боярышника, замер, ожидая неизвестно чего.

Из сарая донесся дикий конский визг и глухие удары. Антон рванулся было вперед — спасать? Вытащить дуру, пока — и если — ей не раскроили череп? Девчонки на лавочке загоготали; одна закатила глаза и свесила набок язык, и все снова расхохотались. Антон отступил под дерево. Что бы ни происходило на конюшне — Дашкины подруги явно считают это нормальным, и вряд ли ей грозит опасность…

Дверь тихо скрипнула, и на улицу выплыла Дашка. Ее щеки горели, а дымчатые глаза бессмысленно блуждали. «Ну что? — спросила одна из девочек. — Женьку ждем?» — «Так она сегодня не придет», — ответила вторая. «Седлаемся, да?» — откликнулась Дашка, и все три вернулись на конюшню.

Когда всадницы скрылись из виду, Антон тихо скользнул в сарай. Из полумрака донеслось громкое фырканье, и Антон подпрыгнул от неожиданности. Остановился на пороге, привыкая к темноте. Постепенно он смог разглядеть оставшегося коня — и тут же пожалел об этом. Клочковатая шерсть, будто побитая молью, седые губы, торчащие мослы, глубокие провалы над пустыми мутными глазами. Конь, опустив голову, переступал с ноги на ногу, раскачиваясь, как маятник, и походил на оживленное злыми чарами чучело. Его мерные движения почти гипнотизировали.

Конь оступился, ударил копытом, и Антон попятился. Потряс головой, приходя в себя. «С хозяйкой своей разбирайся», — пробормотал он и огляделся. Сарай был разделен на четыре стойла; в дальнем углу кое-как поставленные листы фанеры огораживали чуланчик, закрытый на кривую щеколду. Антон мало понимал в лошадях и конюшнях, однако что-то показалось ему странным. Он пару раз обошел сарайчик, заглядывая в денники, сунулся в комнатку, набитую амуницией, и наконец сообразил: здесь не было никакого корма. Ни горсточки овса, ни клочка сена… Он припомнил давний Дашкин ответ на свой глупый — а глупый ли? — вопрос. Никакой каши и морковки. Может, у них вышли все припасы? Антон снова зашел в пустой денник, разбросал ногой опилки и присел, всматриваясь. Ни зернышка, ни травинки.

— Неудивительно, что ты такой тощий, — сказал Антон коню. Тот моргнул и повел боками.

Антон вышел на улицу. Оставались еще загородки. В первой оказались опилки, золотистые, кудрявые, вкусно пахнущие деревом. Он подошел ко второй, отдернул тщательно подоткнутый полиэтилен — и отшатнулся от дикого, невыносимого смрада. Антон согнулся пополам, и его вырвало прямо на навозную кучу.

Пошатываясь, он побрел прочь. Голова гудела, как колокол, и в ней вертелись только две мысли. Первая — конский навоз не может так разить. Вторая — пока Антона выворачивало над омерзительным месивом, он, оказывается, многое успел разглядеть. Большую стеклянную пуговицу. Собачий ошейник. Клочок старой фотографии. Руку резинового пупса.

При воспоминании о крошечной перепачканной ладошке к горлу опять подкатило. Изрыгнув поток желчи, Антон с отвращением вытер рот и обессиленно привалился к дереву.

На обратном пути он изрядно поплутал по лесопарку, уткнулся в конце концов в МКАД и долго выбирался с каких-то окраин, где метро и не предвиделось, а автобусы ходили редко и по странным, извилистым маршрутам. До своей станции пришлось добираться с двумя пересадками, и Антон выбрался из метро только в сумерках — совершенно озверев от давки, но успев принять решение.

Дашка была уже дома — валялась в ванне с журнальчиком. Чуть вздернутый нос был любовно обмазан какой-то белой дрянью из выпотрошенного пробника.

— Принес что-нибудь вкусненькое? — спросила она, заметив краем глаза заглянувшего в ванную Антона.

— Вылезай. Надо поговорить, — сухо сказал Антон и ушел на кухню. Включил чайник и присел у стола, обхватив руками затылок. В голове было пусто. О чем спрашивать? Как заставить ее сказать правду? Что вообще с ним творится, не бредит ли он? Он не знал.

Дашка пришла через десять минут. Вода с мокрых прядей стекала на ключицы, халатик то и дело распахивался. Антон привычно залюбовался ею; потом вдруг заметил — покрасневший нос, прыщик на лбу, выступающий живот… Он отвел глаза и побарабанил пальцами по столу.

— Ну? — подстегнула она.

Антон закурил. Мыслей по-прежнему не было. Антон глубоко затянулся, выпустил дым и, как в омут головой, выпалил:

— Чем ты кормишь своих лошадок, Даша?

— Овсом… — затянула Дашка, хлопая ресницами, — сеном, кашей из…

— Ладно, — оборвал ее Антон и злобно растоптал в пепельнице окурок. — Ладно, — повторил он. — Эту сказку мы уже слышали. Почему Конан покончил с собой?

Дашка округлила глаза.

— Какой Конан?

— Не притворяйся! Он повесился после того, как ты его, мать твою, покатала!

— Да откуда я знаю твоего Конана! Слабак какой-то…

— Вы вылавливаете провинциалов…

— Да нам по фиг, — неожиданно усмехнулась Дашка, и лицо ее стало взрослым и грубым. — Вчера вон один попался… Москвич, блин… Гоа то, Гоа се… Ну и валил бы на свое Гоа! Ур-р-род! — с ненавистью выплюнула она.

Антона передернуло.

— Я не знаю, как это у вас выходит, что вы с этими клячами сделали… — начал он, но Дашка не дала ему договорить.

— А я могу сказать! — выкрикнула она, накручивая себя. — Сказать? Сказать, да?

Антон вспомнил затуманенные глаза Дашки, выходящей из конюшни, и его затошнило.

— Не надо, — ответил он. — Не надо ничего говорить. Собирай вещи…

Антон встал и отвернулся к окну. Прижался к холодному стеклу лбом. Подумал: хоть бы она не захотела уходить. Объяснила бы, что происходит. Тогда они смогут вместе придумать, что делать дальше. Ладно, не надо хотеть слишком многого. Но если бы она оправдалась, соврала, хотя бы заплакала…

— Ты еще пожалеешь… — прошипела Дашка и принялась бросать в сумку свои пожитки.

Они полукругом стояли под его окном — Дашка и ее подруги, верхом на своих полумертвых конях с белесыми глазами. Антон, лежа в кровати, смотрел в потолок и потел от ужаса; сбитая в жгут простыня врезалась в спину, но он не смел пошевелиться. Это был морок, тяжелый ночной морок, и все было часть его: и неудобная постель, и звуки за стеной. Все для того, чтобы он поверил: надо попробовать поговорить с Дашкой, вернуть ее. Надо выйти к ним. Подойти. Перестать сопротивляться. Помочь лошадкам на корм; помочь вечно голодным, алчущим, мертвечиной воняющим древним тварям насытить гнилые утробы…

Под окном ударило об асфальт копыто.

— Да стой ты, пылесос! — прикрикнула одна из девочек.

Антона будто ошпарило. То, чего походя лишили Конана, без чего он не смог жить, — пыль? То, что Антон хранит глубоко в душе, пряча от себя самого, рискуя столкнуться с детским кошмаром, — прах?

Антон встал. Его понесло к дверям, вон из квартиры; он застонал от напряжения, вцепился побелевшими пальцами в косяк. Медленно, шаркая, как старик, вернулся в комнату, упал на колени перед шкафом.

Сверток был на месте. Слава Богу, он был на месте, Дашка не добралась до него или не догадалась перепрятать. Антон злобно отшвырнул в сторону заявление, развернул промаслившуюся старую рубашку, разодрал, срывая ногти, коробку с патронами. «ТТ» лег в руку увесисто и надежно.

Он распахнул окно — девочки снова захихикали. «Прыгай!» — крикнула одна — Дашка? Антон попытался прицелиться, но руки ходили ходуном, и тогда он просто начал стрелять — наудачу, как повезет, пока одна из них не упала с лошади — Дашка? Она свалилась как подрубленная, не издав ни звука, — или Антон просто оглох от выстрелов. Остальные резко развернулись, размахивая стеками, кони тяжеловесным галопом понесли их прочь, а та осталась лежать — Дашка? Антон хотел, чтобы это была Дашка. Антон готов был разрыдаться от одной только мысли, что это могла быть она…

Он понимал, что они вернутся. И понимал, что даже если на этот раз его не поймают, еще раз выстрелить не сможет. Антон поднес пистолет к виску и тут же отдернул, сообразив: не поможет. Наоборот… Он вдруг почувствовал острую благодарность Конану: если б тот не явился на кухню поговорить с Дашкой, Антон бы уже вышиб себе мозги — и оказался полностью в ее власти.

За окном взвыла сирена. Антон аккуратно положил «ТТ» на стол и попытался представить себе тюремную камеру. В голову лезло что-то в духе графа Монте-Кристо: темнота, грубый камень, крошечное окошко под самым потолком… не остров, конечно, но двор, обнесенный высоченной стеной. Огромные, крепкие ворота, за которые никого просто так не пускают. Где дежурят вооруженные люди, которые ни за что не пропустят сомнительных девиц верхом на дряхлых лошадях. Осененный Антон вскочил и бросился к телефону.

— Я человека убил, — сказал он в трубку. — Или ранил. Но скорее всего убил.

Он продиктовал адрес, присел на краешек кровати и стал ждать.

У дознавателя были толстые седые усы и постоянно суженные, будто от яркого света, зрачки, окруженные почти бесцветной радужкой. Но сейчас его глаза потемнели, а усы обвисли, будто мокрые. Антон все глубже втягивал голову в плечи, уже предчувствуя новый, непредсказуемый кошмар. Дознаватель нависал над ним, как бетонная плита, и рассматривал с брезгливым любопытством.

— Куда твои дружки дели тело? — проговорил наконец он.

— Ка… какие дружки? — шепотом переспросил Антон.

— Это вам лучше знать, что у вас за дружки-извращенцы.

— Нет у меня никаких извращенцев… Какое тело? Что вы несете? — закричал Антон, сообразив наконец, о чем его спрашивают. — Хватит с меня Дашкиного тела! — взвизгнул он.

— Что ж она, по-твоему, сама из морга ушла? — прошипел дознаватель. Рот Антона наполнился медной слюной.

— Из морга? Ушла?! — взвизгнул он и тут же понял, что не чувствует ни капли удивления. — Сама… Она-то? Конечно, сама, — хихикнул он.

— Урод… — просипел дознаватель и влепил ему пощечину. Антон свалился со стула, все еще хихикая, чувствуя, как шевелятся на голове волосы. Ощущение было совершенно новое. Оно показалось Антону таким забавным, что он зашелся от смеха и тут же осекся от страшной боли в груди.

— Не сметь… — прошептал дознаватель и заорал куда-то в коридор: — Врача сюда, живо!

— Я хочу домой, — сказал Антон и свернулся в клубок.

Где-то далеко выла сирена «скорой»; но звук уже затихал и вскоре совсем исчез, проглоченный плотным серым туманом. Человек, правивший телегой, был загорелым и обветренным — обычный дядька, который много времени проводит на улице, — но Антон сразу узнал его.

— Что ж ты так неосторожно? — укоризненно спросил Человек с черным лицом через плечо. Антон с виноватой улыбкой развел руками. На дне телеги валялись мешки, набитые чем-то мягким; от них пахло соломой, и землей, и открытыми по весне силосными ямами, и лежать на них было удивительно удобно. Старая лошадь, прихрамывая, тащила телегу сквозь мглу.

Послышался скрип, и из серой пелены проступил конский силуэт. Антон напрягся было, но верхом на лошади никто не сидел. Она постепенно выдвигалась из-за тумана, и вскоре уже видна была телега, неторопливо двигавшаяся наперерез. Возница Антона натянул вожжи, пропуская ее. Телега прошла совсем близко. Ею правил высокий, чуть полный человек в очках, с темно-серым, как мокрый асфальт, неподвижным лицом. Он глядел прямо перед собой и, казалось, не замечал их. Антон сглотнул и открыл рот, собираясь окликнуть его.

— Не надо, — тихо сказал возница.

— Куда он? — шепотом спросил Антон.

— В Белохолмск, куда же еще. В настоящий, — с нажимом добавил тот, и Антон, недоумевая, пожал плечами.

— Помогите лошадкам на корм!

Прохожий сунул сотенную бумажку, но девочка обиженно покачала головой.

— Не, я не могу просто так деньги взять, так нечестно.

Глаза у девочки были большие и яркие, как у куклы. Она поправила челку, и прохожий заметил на ее гладком лбу круглый шрам, похожий на сигаретный ожог.

— Кто ж это тебя так приложил? — сочувственно спросил он.

— Да был один козел… — помрачнела девочка. — Вы посидите на лошадке хотя бы, а? У вас фотик в телефоне есть? Мы вас сфотографируем!

Прохожий улыбнулся и, крякнув, полез в седло.

* * *

Глядя вслед Конану, Антон думал, что, конечно, совершенно невозможно жить без добрых воспоминаний — как не может жить разрезанный пополам человек; и что вечное веселье Конана все-таки было маской, раз уж бедняга не нажил в Москве ничего, что помогло бы ему держаться. И о Дашке он думал. О том, как в нее влюблялись или просто стремились будто к желанному трофею, и она раз за разом капризничала, изводила, но в конце концов впускала этих людей в себя — а они оставались ей чужими. Как ревность и обида разъедали Дашкину душу, пока такой же обиженный город не поглотил ее, не сделал своим орудием. И о себе думал, о том, что был таким же черствым чужаком, и о том, что все-таки спасся, сбежал, хоть и высокой ценой, но остался собой, целым, а не обглоданным…

Конана скрыла мгла. Лежа на мешках, Антон задремал, а потом проснулся и стал смотреть вперед, туда, где мелькали уже какие-то цветные отблески. Впереди горбился возница, загораживая обзор, и Антон, взволнованный приятным предчувствием, привстал, чтобы лучше видеть.

Прошло совсем немного времени, и из тумана, в окружении сопок и белопесчаных озер, встал город О. И тогда Антон все понял и закричал, молотя кулаками в спину Человека с черным лицом, но тот даже не обернулся, было уже поздно, и теперь Антону навеки предстояло существовать в воображаемом городе, сотканном только из добрых воспоминаний, — единственному живому среди призрачных мертвецов.

Александр Щёголев
Песочница

В «зыбучку» они вляпались на заброшенной детской площадке.

Ну бред же, бред натуральный! Город, закатанный в асфальт и бетон, утрамбованный миллионами ног и колёс, — конечно, странное место, опасностей тут хватает, но в этот список никак не входят зыбучие пески. Не иначе, материализовались выдумки какого-нибудь кататонического шизофреника.

Или сама Вселенная сошла с ума.

Ночь светла…

Белая ночь. Май подходит к экватору. В четыре утра уже светло, а народу — никого, ни в спящих переулках, ни в этом укромном уголке.

Молодые люди завернули сюда, чтобы срезать угол и напрямую выскочить на проспект. В лабиринте грязных дворов и двориков, переходящих один в другой, кто-то бы потерялся, но только не они… Завернули — и встали. Вернее, сначала встал Барсуков. Лисицын пробежал пяток шагов и вернулся.

— Что замер, о путник, печалью сражённый?

— Да вон. — Барсуков показал. — Кепка.

Головной убор был насажен на палку, торчащую из песка. Типа флаг. В свои лучшие времена этот огрызок служил штангой футбольных ворот, а теперь кто-то использовал его как флагшток.

— Ты хочешь сказать, мой глазастый друг, что сия вещица осталась от того урода? — осведомился Лисицын.

Барсуков молча пожал плечами. Что тут говорить? Она и есть. Выцветшая заношенная бейсболка, бывшая когда-то понтовой. С зеркальным козырьком, покрытым сетью мелких трещин, с полустёртой надписью «БУДЬ ДРУГОМ». Парень, похоже, рванул тем же маршрутом. Далеко ли ушёл — непонятно. Очень бы не хотелось снова с ним столкнуться.

— Переждём, — решил Лисицын. — Хватит с нас сюрпризов, семейных драм и человеческих трагедий.

Хватит — значит хватит. Лисицын пришёл в архитектурный после армии, был на два года старше, так что командовал по праву старшинства.

Сели на качающуюся скамейку, подвешенную на ржавых цепях. Когда-то в этом дворе была нехилая детская площадка: «горка» в форме слонёнка (ныне поваленная набок), каруселька (просевшая на грунт), качели обоих видов. Футбольное мини-поле — простенькое, песком присыпанное, плавно переходящее в песочницу. У песочницы целым остался один-единственный борт — доска с торчащими гвоздями.

Кому, спрашивается, взбрело в голову устроить в помоечном углу этакое счастье? Да просто раньше на месте гаражей стояли двухэтажные жилые времянки-развалюхи, построенные ещё немцами. С тех времён осталось лишь мёртвое пространство, ограниченное железом и двумя сумрачными брандмауэрами, расположенными под прямым углом. Окурки, бумажки, смятые жестяные банки. Изнанка мира.

«Брандмауэр» в переводе с языка архитекторов означает противопожарную стену — без окон, без дверей. Так вот, одна из здешних стен не была совсем уж глухой: на уровне второго этажа темнело окошко, единственное на весь двор, пробитое, вероятно, жильцами самовольно.

…Не сговариваясь, вытащили сигареты, закурили.

— А поведай, друг мой правдивый, что ты думаешь по поводу всего того говна? — Лисицын потыкал большим пальцем себе за спину. — Мы капитально влипли. Ага?

— Зря сбежали, — откликнулся Барсуков с тоской. — Дурь в салате осталась. Не отбрешешься.

— Вернуться?

— Ну… если сопрём салатницу, Лосева обо всём догадается.

— Лосева… — сморщился Лисицын. — Боюсь, она и так в принципе обо всём догадалась, только не на салат грешит, а на кофе или тоник… Блин, а ведь застряли! Мост разведён…

Было зябко. Одетые не по погоде (без курток, в простых рубашках) молодые люди чувствовали себя неуютно. Барсуков вышел через мобильник в сеть и посмотрел график разводки мостов.

— Нормально. Скоро откроют.

— Хорошо бы эту Лосеву тоже… того, — обронил Лисицын как бы невзначай.

Барсуков окаменел. Сигарету до рта не донёс, так и застыл.

— Чего — того?

— Какой ты всё-таки инфантильный, Барсуков. «Того» — это того.

— Одного трупа мало?

— Ну, я не знаю, — обиделся Лисицын, суматошно всплеснув руками. — Я стараюсь измыслить, как нам спастись, так и сяк прикидываю, а он мне — язвит! Молод ишшо — язвить!.. Короче. Быстро соображаем, где мы провели ночь. Во-вторых, ежели заткнуть Лосевой рот, никто не скажет, что мы были в квартире.

— А тот урод?

— А тот урод первый на подозрении. Его слово против нашего. Тем паче когда на месте происшествия найдут какую-нить его вещицу… — Лисицын, прищурившись, посмотрел на кепку, висящую на футбольной штанге. — Ну, что приуныл, дружочек?

Барсуков заплакал.

Был ли труп? Не факт.

Воспоминания роились, как рассерженные пчёлы, забирались под череп и жалили мозг… Лосева ещё верещала наверху, выкликая имя упавшей с балкона подруги, а парни уже сыпались вниз по лестнице, застёгивая на ходу ширинки. Окно между первым и вторым этажами было раскрыто, и Барсуков притормозил, выглянул, перегнувшись через подоконник. На асфальтовой дорожке лежала большая кукла — так ему поначалу показалось. Спустя мгновение он рассмотрел детали… зачем, спрашивается, выглядывал? И так ведь мутило. Собрался было стошнить, как вдруг тело шевельнулось… вроде бы…

Или нет?

Картинка стояла перед глазами — бьющая, контрастная, — но имела ли она отношение к реальности? Не подбрасывало ли подсознание липовых дровишек в костёр надежды?

И всё-таки тело, ухнувшее с пятого этажа, слабо шевелилось…

Судя по вмятине на жестяном листе, Белкина сначала ударилась о покатый козырёк над входом в подвал, — это смягчило падение. Голая. Одеться не захотела. Вожделенная плоть, бывшая час назад едва ли не смыслом жизни Барсукова, теперь вызывала отвращение и жалость. Умница, красавица Белкина… зачем же — так? Отличница, образцовая студентка. Хрупкая — словно из хрусталя…

Если она осталась жива и если расскажет всё по правде, подумал Барсуков, тогда, возможно, они с Лисицыным легко отделаются, потому что за свободный секс у нас пока не сажают. А если разбилась насмерть? Вскрытие не просто покажет, что жертва была под кайфом, но и даст представление о способе, которым кайф был доставлен в организм. И тогда…

Барсуков вытер слёзы рукавом.

— Белкину жалко, — сказал он.

— Разделяю. Симпатишная была девушка, стройная, как тополь, высокая, как кипарис. Или наоборот.

— Может, выживет?

— Надежды юношей питают, отраду старым подают, — произнёс Лисицын с выражением.

— Кончай прикалываться, — разозлился Барсуков. — Не «надежды», а «науки». Науки питают. Грамотей… Как ты думаешь, если Белкина жива, будут ей делать тест на наркоту или нет?

— Я не прикалываюсь, дружочек. Ход твоих мыслей понятен, и чаяния твои я приветствую, но предлагаю не отдавать себя на волю обстоятельств. Удача ветрена, а нам нужны гарантии… Сбегай, принеси-ка сюда кепочку.

«Дружочек»…

Похоже, Лисицын всё для себя решил. Вернуться к Лосевой в квартиру, подбросить улику на балкон — и шито-крыто. Урод с плебейским именем Вася не отвертится. Была ли у Белкиной ссора с её котиком Васей? Разумеется, была — непосредственно перед падением. Да, товарищ следователь, эти ненормальные выясняли отношения как раз на балконе. Нет-нет, самого момента не видели… А Лосева? Спала Лосева, хоть из пушки бей. Перепутала, наверное, свои сны с явью…

— Сам сбегай, — сказал Барсуков, как гавкнул.

— Что за капризы, детёныш?

— Нашёл детёныша!

— Ладно, я не гордый, — соврал Лисицын и встал со скамейки.

Он переступил через бортик бывшей песочницы…

Успел дойти до футбольного поля (четыре размашистых шага), прежде чем повалился на бок и страшно закричал.

Асфальт и песок

А как всё начиналось…

Ещё днём их четвёрка была сплочённой командой, прозываемой в универе то Лесным братством, то Зверофермой — в зависимости от контекста. Иногда — Зелёным уголком, но это для своих. Никто уже не помнил, что их в своё время соединило; возможно, как раз шуточки насчёт «звериных» фамилий. Это ведь прикольно — дружить по такому принципу…

Студенты — как дети, даже выпускники.

Ещё утром они были счастливцами-дипломниками, вышедшими на финишную прямую. Именно сегодня они, вся четверка, защитили эскизы. А что такое подача эскиза? Это когда проекты, выполненные группой, выставляются в коридоре (куча подрамников!). Идёт комиссия, составленная из преподавателей курса. Только после такого смотра готовности выпускники получают «добро» на итоговые чертежи и расходятся по мастерским, чтобы снова встретиться с преподавателями уже на финише.

Подача эскиза — это последняя ступенька перед дипломом. Большой праздник. Дальше — только уточнять и вычерчивать.

Но если праздник, то как его не отметить? Непременно отметить!

— Предлагаю поделиться друг с другом радостью, — сказал Лисицын там же, в институтском коридоре. — Свою отдам бесплатно, просто так. Без задних, а также без передних мыслей.

— Передние мысли оставьте на июнь, мальчики, — ответила практичная Лосева.

— И всё-таки, — настаивал Лисицын. — Где вы летаете сегодня вечером, о пушинки нашего счастья? Мы с маркизом (он обнял Барсукова за плечи) откроем форточку и будем ждать западного ветра.

— Нет уж, лучше вы к нам.

Вот и договорились. Легко и естественно. Лосева — из обеспеченной семьи, в её здоровенной квартире обычно и устраивали посиделки; там был и творческий штаб, и студия для работы, и просто кино посмотреть. Вдобавок родители Лосевой весьма кстати отбыли на недельку в Эмираты.

Некто Василий, бессменный парень Белкиной, работал нынче в ночь, смена с восьми, то есть путаться под ногами (как оно обычно происходило) не смог бы при всём желании. Это обстоятельство было особо ценным.

«Если не сейчас, то никогда», — шепнул Лисицын Барсукову.

— Помоги! — воззвал Лисицын. Тоненько, истерично. Не своим голосом, как пишут в романах.

Сработал рефлекс: Барсуков рванулся к другу-приятелю. Почему бы, спрашивается, не остаться ему на месте, не выждать секунду-другую? Может, сумел бы понять, что происходит. Нет, побежал… И словно земля ушла из-под ног. Чрезвычайно пугающее ощущение, даже сравнить не с чем. Барсуков застыл, с ужасом глядя вниз. Кроссовки провалились в песок — и продолжали проваливаться. Он выпрыгнул из обуви. Толку мало: ноги моментально увязли по лодыжку. И тогда Барсуков сделал то же, что Лисицын, — упал, но не боком, а назад, на спину, попытался ползти обратно, к краю песочницы… что-то помешало.

Лисицын держал его за штанину.

И ведь были, были у Барсукова шансы вылезти! От спасительной тверди его отделяло всего-ничего в отличие от приятеля, который имел глупость забраться дальше. Несколько змеиных движений — и конец бы кошмару…

Лисицын цеплял его мёртвой хваткой.

— Вытащи меня!

— Пусти! — заорал Барсуков, неистово дергая задницей. Паникующий сокурсник не сдавался, и тогда Барсуков дотянулся, разжал его пальцы, оттолкнул чужую руку.

— Дрянь… — простонал Лисицын.

— Идиот!

Вся эта дурацкая борьба, всё эти дёрганья привели к тому, что Барсуков глубже ушёл в песок — по колени… по бедра… Упустил тот единственный миг, когда можно было вот так просто вырваться. Гигантская пасть методично и беззвучно заглатывала обе жертвы, и нечего было противопоставить этой нечеловеческой силе.

Лисицына засосало уже по пояс. Старший товарищ опережал младшего — сволочь, дурак, паникёр. Если б не он, если б не его рука…

Барсуков сорвал с себя рубашку, бросил её, как верёвку, стараясь зацепиться за остатки бортика, окружавшего когда-то песочницу. Вернее, за торчащие из древесины гвозди. Попал! Принялся подтягивать себя к берегу. Рубашка держалась. Ещё одно осторожное движение… Доска оторвалась. С-сука!.. Гниль, старьё…

Он разом провалился глубже, растеряв все отвоёванные сантиметры.

Телу было холодно и тесно. Ноги в синтетических носках быстро мерзли.

Спокойно, без паники. Подтянуть доску к себе. Длинная, метра полтора-два. Берег сходится под прямым углом. Длины доски вроде бы хватает… едва-едва, но хватает. Упереть концы в землю… Игра в миллиметрики, сдвинь чуть-чуть, и — всё.

Теперь — не шевелиться…

Барсуков застыл, навалившись на спасительную жёрдочку. Падение прекратилось, положение стабилизировалось.

Лисицын сзади отчаянно воскликнул, дав «петуха»:

— Да что за хрень?!

Барсуков обмер и медленно повернул голову. Нет, ничего особенного, просто «дружочек» терзал мобильный телефон, желая дозвониться до экстренной службы.

— Не включается, гад. Промок.

— Я попробую, — загорелся Барсуков. Достал свой моноблок… Тщетно. Испорчен.

— Вода, вода, кругом вода, — сипло пропел Лисицын и закашлял. — А ведь это жопа, господа.

Вульгарность его была понятна: он ушёл в песок по грудь и, похоже, тормозить не собирался.

— Это зыбучка, а не жопа, — сказал Барсуков.

— Откуда — здесь?

— А я знаю? Почву размыло. Может, канализацию прорвало, может, водопровод.

— Я слышал, в зыбучках не тонут, а застревают, как в цементе.

— Значит, у нас что-то другое.

— У нас кошмар токсикозный. Крыша поехала в доме Облонских…

— Слушай, Облонский, — сказал Барсуков с ненавистью. — Если б ты меня за штаны не хватал, я б тебя уже вытаскивал.

— Ты бы сбежал.

— Я — не ты.

— Я — не я, ты — не ты… Это сон! — убеждённо заявил Лисицын и засмеялся. — Я сейчас проснусь!

Блюдо готовили у Барсукова. Неимущий Лисицын жил в общаге, так что ничего, кроме художественного руководства, предложить не мог. А у Барсукова — квартирка. Маленькая, но своя.

Сковорода злилась, трещала и плевала растительным маслом. Высыпали стакан травы и как следует это дело прожарили. Действующее вещество благополучно перешло из конопли в масло… Трава была канадской, с «мохнаткой», — продукт оф-ф-фигеный! Содержание ТГК до двадцати процентов! Ребята из Академии художеств где-то надыбали и поделились… Затем — лук. Две здоровенные головки, мелко нарезанные, попали туда же, в кипящее и шкворчащее. Лук — обязательно, чтоб отбить специфический запах.

Готовым маслом со сковороды залили морковь по-корейски, купленную в супермаркете. Морковь по-корейски — удобная штука, ибо в мешанине специй любой посторонний вкус растворяется без остатка.

Настала очередь тоника с хиной, безалкогольного, естественно. В полуторалитровой пластиковой бутыли растворили «экстази», растолченную в порошок. (Снадобье было горьким, потому и взяли тоник.) Дилер, продавший отраву, обещал «весёлые картинки», иначе говоря, таблетки содержали, кроме стимулятора, ещё и галлюциноген.

Именно то, что надо.

С этаким набором лакомств и пошли в гости.

Звук, неуместный в этой тишине, заставил жертву встрепенуться. Как будто оконные рамы стукнули. Барсуков поискал глазами и нашёл источник звука: точно, рамы. Окно в брандмауэре — то единственное на всю стену… открылось!

Он завопил во всю мощь лёгких:

— Помогите!!!

Досочка, на которую он опирался, опасно дрогнула, чуть не сорвавшись. В окне, однако, никакого отклика. Даже свет не зажёгся.

— Вызовите милицию!

Из тьмы выплыл человеческий силуэт, застыл у подоконника… женщина… да, женщина или девушка. С каким-то предметом, поднесённым к лицу… Несколько секунд Барсуков напряжённо всматривался, прежде чем понял, что же это такое у неё в руках.

Видеокамера.

Жительница двора снимала происходящее на видео.

— Вы там сдурели?!! Позовите кого-нибудь!!!

— Спокойно, это глюки, — мёртвым голосом произнёс Лисицын. — Штырево не рассчитали. Утром проснёмся — оборжёмся… если проснёмся…

— Девушка, ну пожалуйста! — Барсуков помахал рукой и опять чуть не сорвался.

Вот теперь реакция была. Хозяйка окна отступила, не прекращая съёмку, и скрылась из виду. Стеснительная, наверное. А рамы распахнула, чтобы качество картинки было лучше… Может, и вправду глюки?

Барсуков оглянулся на Лисицына. Тот погрузился в песок по плечи. Приятеля засасывало неудержимо и жутко, жить ему оставалось всего-ничего.

— А я, представь, обделался, — доверительно сообщил Лисицын. — Натуральным образом. И по большому, и по маленькому… Чего не ржёшь? — Он хихикнул.

— А надо?

— Не знаю. Даже в армии не было так страшно. Загнали взвод в болото и заставили просидеть там полные девять суток. Проверяли, кто из нас выживет и с катушек не съедет. Чуть дуба не дали, и вот — снова. Продолжение, как говорится, преследует… — Он всхлипнул. — Как ты думаешь, за что нас так?

— В каком смысле?

— Ну не случайно же вся эта чертовщина.

— Кто-то умный сказал: посади мужика в тюрьму на пятнадцать лет без объяснения причин, он в глубине души будет знать, за что.

— Ты ведь жалеешь, как мы с девчонками поступили?

— Иди к чёрту.

— Иду. Куда тут ещё идти-то. Внизу — ад. Он всегда внизу, под ногами. Чем ниже сползаешь, тем ближе к аду. Вся наша жизнь — спуск вниз, даже если тебе кажется, что ты ползёшь наверх… — Утопающий выстукивал зубами чечётку. Он бормотал и бормотал и, похоже, остановиться больше не мог. Процесс непроизвольного опорожнения кишечника привёл к закономерному итогу: Лисицыну приспичило опорожнить душу.

Жалел ли Барсуков о сделанном? Сердце щемило, стоило только вспомнить про Белкину, а также про бело-розовую куклу, шевелящуюся на асфальте. И даже нынешний ирреальный кошмар не мог вытеснить эту боль, этот стыд…

Но если восстановить в памяти всю ночь целиком, во всей совокупности кайфа и грязи, разве не захотелось бы герою пройти этот путь заново — вплоть до песчаной трясины? Кто знает…

— Так что не жалей ни о чём, иначе подыхать тошно, — донесся до него лихорадочный шёпот.

Праздник разверзшихся врат

Ах, Белкина, Белкина… Простая и непостижимая. Близкая и недоступная. Девочка-виденье…

Барсуков был влюблён.

Полгода — да что там, уже год! — они с Лисицыным тщетно пытались подпоить несговорчивых согруппниц. Лисицын давно облизывался на Лосеву; не то чтобы запал на неё, однако был не прочь. Барсуков же медленно сходил с ума. Белкина его откровенно использовала, и все это прекрасно понимали. Взглядами, улыбками, прикосновениями она как бы обещала нечто взамен — и умело играла в непонятки, стоило проявить хоть какую-то инициативу. Динамщица — так это называется… Барсуков готовил подачи, делал ей обводки и отмывки, дарил идеи проектов. Даже клаузу́ру дипломного проекта (городок молодых животноводов) она нарисовала, пользуясь его почеркушками!.. И что? Ничего, кроме спасибо.

Барсуков, мало того, договорился со своей матерью, начальницей архитектурной мастерской, насчёт подробного макета! Белкина как раз сегодня ходила туда с эскизом…

И пусть у неё был парень, с которым она жила фактически гражданским браком, — пусть. Полное убожество. Девять классов образования, пьющий ревнивец. Вдобавок провинциал — откуда-то из-под Вологды. На прямой вопрос, что в нём особенного, Белкина отвечала уклончиво: дескать, просто люблю его… Ну не отговорка ли? Чистейшая отговорка!

Так вот, к вопросу о спиртном. Девчонки не пили. Соки, лимонады, чай, кофе — это пожалуйста, а чуть покрепче — гранитное «нет». Строгих, видите ли, правил. И строгость эта распространялась на всё прочее! Увы, шалости, до которых парни столь охочи, они поддерживали только на словах — в двусмысленном шутейном трёпе. А чуть всерьёз — дистанция блюлась жестко: дескать, мы ведь друзья, разве этого мало? Лесное братство, называется… Какая такая «дружба» может быть между парнем и девчонкой в 23–24?!! Да и вообще, дружба — это что, препятствие для нормальной человеческой близости?

Бред, короче.

В конце концов, при таком перманентном обломе, завалить Лосеву стало для азартного Лисицына чуть ли не спортом. Что касается Барсукова, то он, страдалец, дозрел до того странного состояния, когда страсть дополняется ненавистью. В таком состоянии мужики готовы на всё.

А к чему ещё эта издевательская ситуация могла привести?

Рано или поздно гнойник прорывается.

Напоить — верное средство добиться от женщины ответного чувства хотя бы на несколько минут. Но что делать с прелестницей, которая категорически отказывается от алкоголя? Которая дразнит, а дальше — ни в какую… Ответ: напоить тайком.

И не обязательно спиртным. Напоить — это в широком смысле.

Зря, что ли, продвинутые люди придумали химию, безвредную и весёлую…

…Сигарету с «травкой» девчонки прочухали бы с первого прикура, так что этот способ не годился. Единственный путь к их мозгам лежал через запасной вход, то есть через пищеварительный тракт. Фокус с салатом, заправленным специальным маслом, предложил бывалый Лисицын. Говорит, однажды проделывал такое. Марихуана — как стартёр, запускает процесс, смещает сознание. Только одной «травки», к сожалению, мало, на либидо она не действует. Нужно добавить стимулятор, сказал Лисицын. Например, амфетамин, оборот которого практически легален. Ещё лучше «экстази» — амфетамин с глюками. В сочетании с «травой» это средство просто взорвёт реальность; главное, самим принять поменьше, потому как на потенцию всё это влияет не в ту сторону…

А когда Барсуков засомневался, озабоченный моральной стороной дела, старший товарищ доказал на пальцах, что тот не сечёт фишку. Сколько женщину ни пои, объяснил Лисицын, она не возляжет с тобой на ложе, на ковёр или на кухонный стол, если в глубине подсознания этого не хочет. Алкоголь только растормаживает спящие в ней желания. Ровно то же с наркотой. Если Белкина ДЕЙСТВИТЕЛЬНО такая однолюбка, какой себя выставляет, никакая химия не пробьёт её на трах с посторонним. А если пробило — значит сама хотела. Ещё и благодарна будет…

Барсуков согласился.

Оставалось найти повод. Дождаться дня, когда группа торжественно спихнёт эскиз, и — приятного аппетита, подруги…

Лисицын тонул.

Утончённый интеллектуал, пижон и циник. Местами — остряк. Прирождённый гуляка, генератор всех затей, которыми славилась эта парочка. Тонул — без помощи, без надежды…

Во дворе по-прежнему никого. Барсуков всецело занят своими проблемами. Стерва с видеокамерой то проявляется в оконном проёме, то растворяется во тьме комнаты.

— Не хочу… пожалуйста, не хочу…

Сегодня циник был жалок.

Из песка торчали только голова и руки. Всё — серого цвета. Руками он пытался найти хоть какую-то опору, думая замедлить падение в бездну.

— Это конец, Барсуков…

Да уж, ничего в нём от пижона не осталось: один концентрированный ужас. Стремительно бежали секунды. Человека неудержимо тащило в глубину, к центру Земли.

В ад.

Лисицын завыл. Трусливый зверёк, живущий в каждом из нас, больше не верил в слова. Ещё несколько секунд — и над поверхностью осталось плоское лицо, на котором бешено метались глаза. Рот, живший как будто отдельно от этого лица, сражался с песком. Барсуков отвернулся.

— Помо… — выдохнул утопающий.

Барсуков зажмурился.

— …ги…

Всё.

Тишина стала абсолютной.

Крутануть рукоятки

— Привет.

Девочка стояла возле песочницы. Как появилась, когда подошла? Барсуков не заметил: наверное, слишком был увлечён трагическим зрелищем. Гибнущий на твоих глазах товарищ — это сильная сцена.

— Привет, — механически отозвался он, не сразу врубаясь что к чему.

— Тонешь? — спросила девочка.

Он вдруг осознал.

— О Господи! Стой, ты мне сейчас поможешь…

— Я? — удивилась она.

— Принеси какую-нибудь доску подлиннее. Поищи сбоку от гаражей. Или трубу какую-нибудь, знаешь, такие тонкие, от водопровода…

— Почему?

— Если ржавая, бери, не бойся. Только поскорее! — жарко закончил он.

— Почему я тебе помогу?

На секунду он оторопел.

— Как — почему?

— Ты уверен, что я тебе помогу. Почему? — Она смотрела на него с любопытством.

Малявке на вид — девять или десять… а может, все двенадцать, поди разбери. Тощая, мелкая. Одета очень характерно: в несвежую большую куртку с подвёрнутыми рукавами, в джинсы, обрезанные внизу. Кроссовки размера на два больше и с верёвками вместо шнурков. Куртка расстёгнута, под ней — футболка непонятного цвета. Бомжует ребёнок. Несчастное существо, дитя нашего времени.

— Милая, хорошая, не знаю, как тебя зовут… Если ты ничего не сделаешь, я умру. Понимаешь? Сдохну.

— Мотылькова.

— Чего?

— Мотылькова моя фамилия. Но тётки прозвали Птахой.

Девочка подобрала камень, кинула его на детскую площадку и понаблюдала, как песок поглощает это новое угощение.

Руку её возле кисти украшал бубенчик на тесёмках. Фишка такая. Подростки не могут не подчёркнуть лишний раз свою индивидуальность, особенно девчонки — какой-нибудь заколкой, пуговицей… Тесёмки были завязаны бантом, а бубенчик был тусклый, обшарпанный — других на помойке не найдёшь, — он не звякал, а шуршал.

Барсуков взмолился:

— Ну не стой ты столбом! Кабель найди или провод. Один конец привяжи к скамейке, другой — мне брось… а лучше всего — беги на проспект и кого-нибудь приведи…

Она молча двинулась с места. Только направила стопы вовсе не на свалку или в глубь проходных дворов, а по краю детской площадки; сначала — вдоль песочницы, потом осторожно вступила на футбольное поле, проверяя носком кроссовки каждый шаг. Хочет определить границы «линзы», догадался Барсуков, или как там эта зыбучая хрень правильно называется? Конечно, самое время.

— Откуда ты такая взялась, — прошептал он себе в нос.

Малявка услышала.

— Живу в том подвале. — Она показала на один из брандмауэров. — Видишь щели внизу? Это окошки в подвал. Проснулась от криков, пошла посмотреть. Подъезд с другой стороны дома.

Странно она всё-таки изъяснялась — как взрослый человек, а не как ребёнок. Что добавляло происходящему бредовости. И так-то Барсуков с большим трудом удерживал себя в реальности, каждую секунду рискуя соскочить с этой тонкой грани, но появление аномальной бродяжки с её издевательскими «почему?» лишало его воли к жизни… Он не выдержал:

— Ну что за двор такой? Полтора человека, и те чокнутые!!!

— Много таких дворов. Я видала и хуже.

— И везде смерть на видео снимают?

— А, ты про эту, из девятой квартиры.

— Про неё тоже, про тварь поганую. Что, во двор трудно выйти?

— На улицу она не выходит, только в сеть.

— А позвонить в службу спасения?

— Телефонным соединением давно не пользуется, только выделенкой…

Девочка добрела уже до бывших футбольных ворот и сняла висящую на штанге кепку. Половина пути была ею освоена, пределы зыбучки вырисовывались теперь довольно ясно. Но чем это могло помочь попавшему в ловушку беглецу?

Сил почти не осталось, ни физических, ни душевных. Вдобавок Барсуков совершенно промёрз. Ноги заледенели, тело теряло чувствительность. Руки ещё держали, но это, похоже, ненадолго. Если ничего не предпринять, то организм скоро скажет «отстань, противный» и, прощально пукнув, отправится вдогонку за Лисицыным…

Вечер и ночь вышли на славу. Особенно ночь.

Сидели в квартире у Лосевой. Два мальчика плюс две девочки — без пап и мам. На полу, на диване и креслах валялись черновики будущих пояснительных записок и всевозможные наброски-почеркушки, на столике было выставлено незамысловатое угощение (бутерброды, крекеры).

— Что это? — хором воскликнула женская половина компании, когда из сумки появилось блюдо-сюрприз.

Морковь по-корейски, освобождённая от целлофана, отлично пошла под тоник с хиной. Проголодавшиеся красавицы уминали остренькое в четыре руки, запивая всё это сладко-горькой газировкой. Кавалеры, как истинные джентльмены, уступили им право дегустаторов.

— А теперь серьезно, — вещал Лисицын. — Все встали и сделали лица. Мы выдержали эту часть испытаний, я говорю про творческую мысль величиной метр на метр, заключённую в наших эскизах. Проекты из журналов не передирали, законные требования комиссии удовлетворили… Удовлетворили. Фу, какая двусмысленность… Но! Любое хорошее дело обязательно оставляет в душе мутный осадок. Всё ближе день, когда нас разбросает по городам и весям. Так повернём же все рукоятки вправо, до упора, как призывали когда-то хиппи, последние носители любви!

— Не дождетесь, гражданин Гадюкин, — откликнулась Лосева. — Гадюкин — это не ты, это цитата.

— Белкина, а ты что думаешь о рукоятках любви? Молви чего-нибудь. Можно всего три слова, три магических слова, которые женщина обычно говорит мужчине.

— Вот они: «Пошел вон, дурак».

Каннабинолы всасывались в кровь, концентрация «дури» в масле была высокая, так что девочки быстро поплыли без вина, теряя над собой контроль. Всё как обещал Лисицын. Не пьют, а пьянеют. Мужик сказал — мужик сделал. Хорошо, что тошнить никого не начало, а то могло. А потом… потом в беззащитные мозги ударил амфетамин из тоника. С «весёлыми картинками» в качестве бонуса…

Пульсировала «клубная» музыка, способная сама по себе ввести человека в транс. Не зря этой дрянью пропитывают танцполы — чтоб клиентов штырило с гарантией. Лисицын врубил музон, когда пришло время, вдобавок сладострастно вывел громкость на полную. «Все рукоятки вправо…»

А скрытые желания, как выяснилось, студенток и вправду переполняли. Лосевой сорвало тормоза сразу, будто и не было их, тормозов. Вот уж кто сдерживал свою истинную природу! Ясно, почему она избегала спиртного. Принялась остервенело кидаться диванными подушками, потом, исполнив заднюю подножку, повалила на них Барсукова. На поцелуи отвечала пять за один. Целовалась, как кобра — бросками. Лисицын пристроился без спросу, медленно снимая с барышни свитер. Она извивалась, выписывая задницей «восьмёрки». Белкина застряла, стоя на четвереньках — сосредоточенно подсчитывала паркетины красного цвета в мозаичном паркете, — о ней вспомнили и вернули в компанию, влили остатки тоника… С Белкиной пришлось повозиться: пасть перед ней на колени, провозгласить её королевой, поцеловать коленку. Целовали сквозь джинсы. Потом ей сказали: повелевай! Помогли залезть на стул — оттуда удобнее повелевать. И принялись в два голоса вымаливать разрешение развязать декоративный поясок на её кофточке (кофточка была на кулисках с бамбошками). Королева милостиво позволила. И пока Барсуков зубами развязывал кулиски, Лисицын объяснил Белкиной, что к чему. Здесь, в этом дворце, она — всё. Нет, не так: здесь она ВСЁ. А там — никто, пустой штамп на ватмане. Где — там? Да у Васи, где! Там её чморят ревностью и бытом. Чморят ведь? Чморят. (Повторяем все вместе!) Чмо-рят! Лодка любви давно разбилась о быт…

Убалтывать баб — это «конёк» Лисицына. Слова, им произносимые и повторяемые Барсуковым, словно приподымали бывшую недотрогу. Безо всяких «словно». Вот она уже парит под потолком, раскинув эфирные крылья расстёгнутой кофточки. Где-то внизу ползает Лосева, заражая всех безумием и хохотом… Подданные хватают взлетевшую королеву за джинсы и тянут на себя. Она брыкается, играет длинными ногами. Джинсы не даются, их надежно держит пуговка и застёжка-«молния». Лосева, защищая подругу, душит Лисицына лифчиком. Полный отвяз и расколбас!.. И вдруг, отпустив добычу, в красивом прыжке Лосева ловит Белкину, прижимает её к полу. «Пуговку — зубами!» — командует Лисицын, и Барсуков — тут как тут…

Когда терять, кроме трусиков, было уже нечего, сдалась и королева.

И всё завертелось…

Надеяться не на кого, подстёгивал себя Барсуков. Что, если рискнуть, передвинуть доску поближе к углу площадки? Маленький осторожный рывочек. Если удастся — повторить. Сантиметр за сантиметром — к берегу. Ну-ка…

Оба края доски соскочили.

Блин!

Пока он в панике и суете восстанавливал статус кво — просел едва не по плечи. Держаться стало гораздо труднее, вдобавок в доске наметилась трещина. Гнилое дерево опасно потрескивало. Руки получили хорошую порцию заноз и ссадин. Ноги без опоры остро ощущали разверзшуюся внизу бездну…

Ад, о котором говорил Лисицын.

— Не получилось? — сочувственно сказала девочка. Она, оказывается, уже вернулась: смотрела сверху вниз.

— Нашла бесплатное шоу? — взъярился он. — Взрослый мужик вот-вот пустит пузыри у тебя под ногами!

— Я много раз видела, как пускают пузыри. Так себе шоу.

И опять Барсуков попал в лёгкий ступор. Вот тебе и «птаха»… Что сказать ребёнку, который видел, как умирают, какими словами пробить коросту его безразличия?

— У тебя есть родственники? — бросил он наугад.

— Был брат, но я его не помню. В детдоме когда-то сказали, что он сидит в тюрьме, но я не верю. Это они со зла.

— А родители?

Она не ответила. Тряхнула рукой, словно проверяя, на месте ли её фирменное украшение. Бубенчик отозвался натужным шуршанием. Почистить бы его: в металлический шарик набились пыль и грязь…

— Ладно, извини. Если бы сейчас твой брат тонул, ты бы протянула ему руку?

— Ты — не мой брат.

Это был тупик. Хотелось выть. Перепуганный зверёк, запертый в груди, требовал выпустить его на волю… Барсуков спросил, страшась ответа:

— Ты что, совсем не хочешь мне помочь?

— Какая разница, чего я хочу. Не это важно.

— А что, что важно?!! — проорал он.

— Важно, что мы делаем, а не то, что мы хотим. Вот, например, ты.

— Что — я?

— Ты потом съездишь на Автовокзал?

— Когда — потом?

— Ну, потом. Когда вымоешься, выспишься, позавтракаешь…

— Зачем?

— Вот видишь, даже не знаешь — зачем.

Барсуков вдруг ощутил себя полным идиотом. Бред множился, пускал побеги, поворачивался новыми гранями, бред засасывал почище зыбучки, и было большой ошибкой поддаться ему.

— После того, как я вымоюсь и позавтракаю, — всё, что пожелаете, — желчно сказал он. — Удочерю вас, милая барышня. Завещаю квартиру и свой любимый аэрограф…

— Отдай кошелёк.

— Опа! Если отдам, ты мне поможешь?

— Нет.

«НЕТ, НЕТ, НЕТ…»

Что это — эхо во дворике или навязчивые повторы в мозгу жертвы? Психоз вскрыл череп и помешивал мысли ложечкой. «Она не поможет… Это конец… Не поможет… Конец…»

Уцепившись понадёжнее за шаткую жёрдочку, Барсуков подтянул свою рубашку, застрявшую в тёмной массе. Кожаный бумажник лежал в нагрудном кармане.

— Забирай, — сказал он, бросая бумажник на грунт. — Деньги протри, накупи себе сладостей и съешь их за упокой моей души.

Бродяжка, однако, ничуть не заинтересовалась добычей. Она присела перед Барсуковым на корточки и задумчиво произнесла:

— А может, помогу.

Жизнь удалась

Со стороны проспекта донеслись звуки сирены: пронзили ночной воздух и смолкли. Через минуту сирена проявилась где-то неподалёку: вякнула и опять заткнулась. Милиция или «скорая»? Видимо, второе. Реанимобиль пробирается к Белкиной, петляя в узких исторических переулках… Сколько прошло времени — пять минут, полчаса, час?

— Это ты вызвал «скорую»? — спросила девочка.

— Нет.

— А почему?

Вопрос ввёл Барсукова в ступор. Очередное «почему». Действительно, что мешало им с Лисицыным позвонить по «ноль-три»? Хотя бы отсюда, из дворика.

Только глупость и трусость.

— Потому что я подлец… — прошептал он.

— А по-моему, ты просто ещё маленький. Как я, — вынесла пигалица приговор.

— То есть не могу отвечать за поступки?

— Отвечать — это не ко мне. Главное, жив до сих пор. Бог щадит своих детей… по возможности. Пока ты не сделал того, для чего родился, будешь жив.

— Вот и Лисицын говорил, что я инфантильный… Слушай, ты такая странная, что в дрожь бросает. Или это от холода? Как тебя… Мотылькова. Ты бы решала поскорей, поможешь мне или нет. Руки немеют… блин… долго я тут не провишу…

— Думай о чём-нибудь хорошем, легче терпеть, — посоветовала девочка на полном серьёзе.

О чём-нибудь хорошем? Запросто.

Когда я вырасту, пообещал себе Барсуков, клацая зубами, я буду спать только со своими женщинами. С чужими — Боже упаси. Ни-ни.

Трахать женщину, в которую влюблён, — это счастье, и так ли важно, какой ценой получено её согласие?

Подробности минувшей ночи, увы, помнились фрагментами, всё-таки Барсуков с Лисицыным тоже вкусили весёлых картинок. Ужин подействовал убойно — даже на них, даже в малой дозе…

Музон взбалтывал квартиру, как миксер, электронный пульс гонял по венам тепло и свет. Всё было позитивно. Всё было лучше, чем есть на самом деле. Переползали из комнаты в комнату (кто-то плыл, кто-то летел, кто-то просачивался сквозь стены); дверей в квартире почти не было — свободная планировка. Лосева рисовала портрет Барсукова на ягодицах у Лисицына (кисточкой и гуашью). Лисицын в качестве ответной любезности рисовал голубку Пикассо на груди у Лосевой — на левой, над сердцем. Что ещё? Сидя в джакузи, орали песню «Я пью до дна за тех, кто в море». Лисицын лил на девушек изумрудный «тархун» и творил очередную речь, перекрикивая поющих: «Принцессы Космоса, большеглазые и длинноязыкие! Мы, ваша пища, переварены и готовы к употреблению! Поднимем за это бокалы с праздничной зеленой слизью!..» В родительской спальне нашлась наконец кровать — размером с авианосец, — там и легли в дрейф…

Воспоминания фантастичны.

«Поплывшие» девчонки выделывали такое, чего, наверное, никогда бы не сделали по трезвости. Причём, как заверял Лисицын, наутро мало что смогли бы рассказать.

Воспоминания — это сон…

Дожить до утра не дал парень по имени Вася, сожитель Белкиной. Явился среди ночи, открыв дверь своим ключом. Откуда и зачем у него ключ от чужой квартиры? Не иначе, собирался при случае обнести богатеньких ротозеев. А чего ещё ожидать от ничтожества, от лузера, озабоченного в жизни только одним: как срубить деньжат на прокорм безмозглого тела.

Он прогулялся по квартире, тупо собирая раскиданное бельё, пока не оказался в спальне. Тут-то Белкина и очнулась — словно почуяла. Вскочила, трогательно прикрывшись простынёй, сдёрнутой с Барсукова.

Молчание тянулось добрую минуту. Компания мучительно трезвела.

— Мобильники не отвечали, — объяснил пришелец, глядя в пол. — Ни твой, ни у твоих друзей. И городской телефон не снимали.

— Васенька… — сказала Белкина.

— Нормально. — Он попытался улыбнуться. — Жизнь удалась.

— Васенька, подожди!

Он ушёл, громко шаркая. Поднимать ноги — не оказалось сил.

Белкина бросилась было следом, но встала на пороге комнаты, растерянно озирая себя. Потом она странно посмотрела на всех оставшихся и ушла почему-то совсем не в ту сторону — в холл.

— Разведка обосра… в общем, случился досадный сбой, — изрёк Лисицын, потянувшись.

Лосева тычком свалила его с кровати.

— Кретин!

— А чего? Это была грустная, а также печальная шутка.

Лосева сорвала с вешалки мамин халатик, влезла в него, с трудом попадая руками, подпоясалась… в общем, опоздала. Бежать надо было сразу. Когда из холла выплеснулось её отчаянное: «Куда?!! Что ты делаешь?!!», когда призыв не дурить превратился в визг, Лисицын выразился кратко:

— Делаем ноги.

А ведь она и вправду решает, спасать меня или нет, внезапно понял Барсуков, обмирая от ужаса. Решает, достоин ли. Тянет время, испытывает меня, а сама думает, изучает червяка под своими ногами… взвешивает «за» и «против»… Он еле удержался, чтобы не завопить.

Кто ты для маленькой, хлебнувшей горя девочки? Чужак. Возможно — враг, о чём сам не подозреваешь. И как добиться, чтобы она отнеслась к тебе, как к родному? Как к брату? Вот вопрос…

Да очень просто, подумал Барсуков — и поразился возникшей в голове ясности. Для начала нужно полюбить её как сестру…

Боже, что за бред?

— Мозги зависают, — признался он растерянно. — Замкнуло что-то. Если честно, я боюсь тебя больше, чем этого пакостного песка.

— А что со мной не так?

— Да всё! Как с инопланетянкой говорю.

Она состроила рожу.

— «Инопланетянка»! Ты смешной… Отец мой спился, и мама его бросила. Он замёрз на улице, пьяный был. Мама умерла, когда меня рожала. Моему брату было тогда лет десять. Меня отдали в Дом малютки, брата в детдом. Он придумал себе, что в смерти мамы виновата я: не родилась бы — ничего бы не случилось. Так что больше я его не видела… Это мне всё классная рассказала — в воспитательных целях.

— Педагог херов… Ты давно сбежала?

— Последний раз в марте. Тошно там, сил нет терпеть.

— И сколько тебе лет?

— Было написано — одиннадцать. На самом деле, наверное, больше. Ну и как тебе история?

— Ужас.

— Обычная, по-моему…

Да уж, обычная. Пустяки, дело житейское, как вещал один сказочный ёптимист.

Барсуков попытался поставить себя на место девочки — и не смог.

Мысли путались. Было плохо. Острая грань доски резала грудь, руки едва ощущались…

Зверски хотелось жить.

И тогда он начал рассказывать сам, без начала и предисловий, первое, что приходило на ум, — лишь бы не опоздать, лишь бы убедить эту малолетнюю мучительницу… или мученицу?.. в чём? В чём убедить?! Да в том, что он — не конченый человек, в чём же ещё… Ведь почему Белкина так поступила, почему бросилась с балкона? Вовсе не из-за крушения какой-то там суки-любви, а просто кайф оказался сломанным. И пришёл стрём… Пусть не по своей воле она обдолбалась, пусть её пришлось долго и с выдумкой убалтывать, но ведь она позволила себя уболтать! Она хотела стать королевой — на час. Её самолюбие, задетое ловким Лисицыным, оказалось сильнее её же принципов, и дело не в том, что два подлеца на этом сыграли, а в том, что принципы-то, значит, чахленькие. А уж дальше она оттягивалась наравне со всеми — добровольно… Вот и получила жестокую «измену», когда припёрся её Вася, то бишь страх жгучий и тоску смертную. Если под кайфом происходит что-то неправильное, противу твоей природы, «измена» гарантирована. Предательское состояние. На его пике — чего только люди не отшелушивают! От слабости это, а не от силы. Никаких вам шекспировских драм. Тривиально, господа.

Несчастный случай…

— Не всё ли равно, что ты там натворил? — перебили его. — Кому какое дело.

— Ну как же… Человек погиб. Или искалечен…

— У твоей Белкиной был выбор, и она выбрала. Ей отвечать, а не тебе. Как и за нерождённое дитё, которое она от тебя бы понесла.

Кто это сказал? Чьи были слова, неужели всё той же малявки? Или — почудилось, прислышалось? Невозможно понять… В голове бешено крутилась спираль галактики, космос сотрясали удары колокола. Звон разрывал реальность на куски. Чёрная воронка спускалась с неба, смазывая дома, улицы, воспоминания, прекрасные картины будущего…

— Я больше не могу, — прошептал Барсуков. — Уплываю… блин…

Тела не существовало. Сердце стучало где-то отдельно. В глазах темнело. Девочка превратилась в размытое пятно.

— Лови, это теперь твоё, — сказало пятно. — Храни на память.

Речь шла о кепке. Присев на четвереньки и вытянувшись, бродяжка попробовала водрузить злосчастный трофей Барсукову на голову. Не дотянулась. Тогда — аккуратно набросила. Кепка, оседлав на миг макушку, съехала набок, на ухо. Так и застряла — козырьком в зенит.

В этот момент силы окончательно отказали студенту: скрюченные пальцы разжались.

— Пусть тебе повезёт… сестричка… — озвучил он свою последнюю волю.

Отдалившийся берег медленно пополз вверх.

— А я бы тебя нарисовал… такую потустороннюю…

Кого бы он нарисовал? Девочки уже не было в поле видимости: только что маячила перед глазами, и вдруг — пусто.

Господа, вы звери! — сказал кто-то им всем… Ну да, мы звери. Лесная чаща, уголок живой природы. Не зря ж предки проштамповали в наших паспортах этакие фамилии. А кто не зверь, пусть первый обнажит клыки…

Это конец, вспомнил Барсуков предсмертное бормотание Лисицына. Ну и ладно, и пусть конец. Лучшая услуга, оказанная подлецу, — дать ему сдохнуть тихо и незаметно, без зрителей.

Прежде чем воронка пожрала его рассудок, он сказал:

— Жаль, не успел…

До конца и дальше

Качаясь, как пьяный, он вошёл под арку.

Дворик, похожий на дно высохшего колодца… Тишина, покой, оторванность от мира. Никаких окон. Никаких людей, провалитесь вы все. Куда идти, зачем?

На ватных ногах он проследовал мимо скамейки-качели, мимо поваленной горки, мимо карусели. Оказался в центре детской площадки, где и сел на корточки, обхватив голову руками.

Что же ты наделала, подумал он. Эта страшная кровать, эти потные тела, спящие вповалку… Смогу ли я называть тебя «любимой»? Смогу ли я смотреть на тебя?

Смерть, катастрофа.

Твои дружки-студенты презирают таких, как я, — вспомнил он. Вспомнил их взгляды и подколы. Они откровенно смеялись — над ним самим, над его именем и даже над его кепчонкой. Они все — умники и творцы, соль земли русской, суперэлита твёрдых сортов — живут на мамочкины и папочкины деньги, а учатся за счёт налогов, которые отдают им работяги вроде него. Иждивенцы… Он содрал с себя бейсболку. «БУДЬ ДРУГОМ». Кто придумывает такие лживые девизы? Хорошо, что не купился в своё время на надпись «ЛЮБОВЬ НАВЕКИ». Друг — это паразит, жрущий тебя незаметно и мелкими кусочками. Любимая женщина — это нечисть, делающая тебя посмешищем…

Он вскочил, подбежал к торчащей из песка палке и насадил кепку на острый скол. В головном уборе что-то хрустнуло, порвалось… ну и хрен ли… Он бесцельно побрёл, нарезая круги по площадке, поддевая собачье дерьмо и загребая песок носками туфель.

Что с ним случилось в квартире? Нормальный вологодский паренек устроил бы там нехилый мордобой с использованием подручных предметов. Бить голых и напуганных — легко, приятно и весело. Знаем, били. Порвать пасть кобелю, вскочившему на твою бабу, — святое дело. И если б не она… если б не ОНА… с любой другой — так бы всё и было.

Слизняк. Ненавижу себя…

Он вынул из нагрудного кармана чёрно-белое фото. Родители. Молодые ещё, красивые. Одним движением разорвал карточку надвое. Получилось поразительно ровно: мать осталась на левой половине, отец — на правой. Смял обрывки, швырнул под ноги. Ненавижу…

Двадцать восемь лет корова языком слизнула. Матери на него всегда было плевать, у неё свои алмазы в небесах. Детские приятели дальше стакана не видят. Папаша где-то бродит по миру, говорили — снова женился, говорили — помер… Жизни нет и не было. А думал-то — вот оно, наладилось… Впервые он увидел ЕЁ в Вологде, на площади у Областной картинной галереи. Есть в городе такая достопримечательность; мать как раз служила там искусствоведом. ОНА приехала на Вологодщину, увлекшись каким-то там «то́темским барокко», а в галерею зашла посмотреть фото, посидеть в архиве… Познакомились, обменялись телефонами. И вроде бы забылось это мимолётное знакомство. Он решился наконец: свалил с малой родины нахрен, перебрался в северную столицу, рассчитывая познакомиться с хорошей одинокой женщиной, желательно старше себя, можно с ребёнком, лишь бы зрелой была, ценящей трудолюбивых мужиков; так вот, первое, что он сделал, приехав сюда, — позвонил ЕЙ. И жизнь вернулась… Утащил любимую от родителей, снял квартиру для совместного проживания — вместо того, чтобы поселиться на готовенькое, как планировал. Пошёл на стройку, закрепился в одной из шабашкиных бригад… Всё рухнуло.

Любимая женщина предупредила его: сегодня дружеские посиделки. Без выпивки, само собой. Как не поверишь насчёт «дружеских»? Она ж принципиально не пьёт, панически этого боится. Был тяжёлый опыт. Однажды рассказала, как школьницей-малолеткой затащили её на пьянку, ну и, в общем… лучше бы не рассказывала. Был бы пистолет — пошёл бы искать подонков. Столько лет она уживалась с отвратительными воспоминаниями, и вот — нате. Второй круг. Получается, не такие уж они отвратительные — те воспоминания…

Он застонал.

Остановился, раскачиваясь.

Знал ведь, чувствовал! Суперэлита спаривается легко и естественно, как кролики. Убить их надо было, столичных ботаников…

Молодой мужчина выдрал из рабочих штанов ключ от чужой квартиры, с размаху воткнул его в землю и ввинтил по самую головку: «Открывайте, твари!»

Заколотил ногой в землю — словно в люк стучал. Похоже, чуточку сошёл с ума. Или не чуточку…

Откуда у него ключ? Ну, было дело: его Любимая на пару с подружкой занималась курсовым проектом в этой их шикарной квартире — что-то чертили. Отвлекаться не могли, поэтому за сигаретами послали в универсам его. Ключ дали, чтоб самим к дверям не бегать. А он возьми и сделай копию, благо в универсаме слесарная будка стояла… Мать часто говорила — любопытство тебя погубит. Но разве желание контролировать свою Любимую — это плохо? Это можно и даже нужно. Отслеживать содержимое мобильника, читать электронную переписку — просто чтоб быть в курсе и держать руку на пульсе жизни. Иметь ключ от квартиры, где она застревает по ночам, — на всякий случай. На такой случай, как сегодня. Не любопытство это, а долг. Прийти внезапно и посмотреть, чем они там занимаются… вот и посмотрел… докаркалась ты, мама…

«А-а-а! — упал он на колени и уткнулся лбом в загаженный песок. — А-а-а, не могу!.. Что же это…»

Ведь хотели ребёнка. Откладывали… срок себе установили — сразу после диплома…

Всё было не так. Криво, глупо, бездарно. Из холодильника фреон вытек. Ни с того ни с сего. Надо было нормальный покупать, а не Минского завода. Стиральная машина два дня как накрылась, заодно затопив соседей внизу… Что ж так — разом-то?!!

Чтоб не сомневался — жизнь кончена.

Он стонал и выл: «Это всё! Всё! Больше не могу!» Он бил ладонями песок…

На работе — такая фигня, что хоть беги из города. С крана рухнул бетонный блок и проломил лестничный пролёт. Стальное «ухо» в плите сгнило, но ему сказали: ты плохо закрепил, парень. Хотят ущерб на него повесить. Когда он сегодня ночью со смены рванул, прораб выразился откровенно: лучше не возвращайся… Ещё футбол этот… и тоже вчера. Просрали кубок, как дизентерийные. Нас сделали, как детей. Такой облом…

Он упал на живот, скорчился, распрямился, снова скорчился.

«Как детей… Суки… Элита чёртова… Это — конец… Чтоб я так жил, суки…»

Через миг — катался по земле.

«Это — всё… Я мертвый… Не могу больше, больше не могу… Конец…»

В двухстах метрах отсюда другая страдалица, шагнув с балкона, отдала себя асфальту. Жертва была принесена. И была принята…

«Всё, всё… Не хочу, не могу!.. Это — всё!..»

Вопли несчастного были услышаны: песок под ним ожил, заструился, задвигался. Твердь подалась, как лоно любимой женщины, — расступилась, стала мягкой и влажной. Тёмный овал возник вокруг корчащегося тела, превращаясь в воронку. Человек получил, что просил: полминуты хватило, чтоб тело целиком ушло в глубину. Земля приняла своего несчастного сына и похоронила его — вместе с его болью. Рыдания и стоны оборвались. Детская площадка вновь была пуста.

Песок содрогался ещё секунду и успокоился.

Затаился — живой, голодный, ждущий.

А потом во дворик вбежали двое…

Так вот откуда взялась здесь «зыбучка», неспешно размышлял Барсуков, стряхивая с себя обрывки чужих страстей. Вот чьими мольбами возникло это жуткое чудо. Ясно теперь, что сталось с женихом Белкиной, оказавшимся, кстати, истеричным мудаком. Хорошенькое кино показали ему при помощи кепки, надетой на вскрытый череп…

Чудо не бывает жутким, шепнул Барсукову кто-то — детским голоском. Невелика заслуга — провалиться под землю. Ты останься наверху, на поверхности, когда мир под тобой рухнул, это и будет настоящим чудом.

Ты правда так думаешь, спросил он.

А то. Стала бы я тебе иначе помогать…

И шёпот улетел, как фантик, подхваченный порывом ветра.

«Подними руки! Подними быстро! Вверх руки!» — носились над землей чьи-то крики, назойливые, как голодные птицы, клевали в темя, лишая заслуженного покоя. Это что, требование капитуляции? Отмахнуться… Пошли прочь, твари…

Сознание вернулось рывком.

Мотор взрыкивал над самым ухом. Барсукова тащили куда-то, медленно и неудержимо. А потом, когда всё остановилось и стихло, его перевернули на спину и тревожно спросили:

— Ау, ты живой?

Он открыл глаза. Небо слепило. Холодный ветер прицельно бил сквозь мокрую футболку. Он попытался сесть, ему с готовностью помогли. Он огляделся, мучительно щурясь. Пожилой мужчина суетился вокруг: освобождал Барсукова от троса, продетого под мышками… Ага, и «жигуль» рядом, латаная «восьмёрка»… Положение определилось. Водитель, подоспевший так вовремя, выволок утопающего из трясины. Подцепил буксирным тросом, пока тот был в отключке…

Я живой, хотел ответить пострадавший.

Живой!!!

— Зову — молчишь, — озабоченно говорил мужчина. — Тебя увидел — глазам не поверил. Чтоб у нас такая пакость… да никогда! Не думал, что такое вообще бывает. Подниму соседей, огородим яму. С утра — к коммунальщикам… Честно хочешь? Когда эта девчушка мне в лобовое стекло заколотила и начала визжать, что в соседнем дворе человек умирает, я сначала подумал — ножичком кого по пьяни… или там кирпичом… Ну, ты как?

— Спа… сибо, — вытолкнул из груди Барсуков. Его била крупная дрожь — А где…

— Чего где?

— Птаха.

— Эй, спокойно. Чудится тебе что-то. Спиртику сейчас дам, согреешься.

— Не… Я говорю, девочка где?

— Девочка? Ах, это… Не знаю. Я из машины выскочил — нету никого, как не было. Убежать не могла, не успела б. Вот, думаю, спросонья примерещилась, что ли…

Может, и примерещилась. Кепка с надписью «Будь другом» по-прежнему висела на торчащей из песка палке, как будто никто не забирал её оттуда и не пытался водрузить Барсукову на темя. С другой стороны, кошелёк валялся на траве, закинутый собственной рукою его, — но это ведь слабое доказательство.

— А я, значит, кемарил в машине, — зачем-то пояснил спаситель. — В том дворе, через проход. С дачи вернулся, ключи забыл, старуха звонок не слышит. С утреца хотел дочке позвонить. А тут вдруг — девчонка, с виду — бомж бомжом. Разбудила. Меня аж подбросило от её голоса… Я тебе честно скажу, не обижайся. Если эта пацанка мне приснилась, то ты — обалденный везунчик. Встречал я людей вроде тебя, из любой задницы выберутся и краше станут… — Пожилой автовладелец, добродушно хмыкая, складывал буксир в багажник.

Есть и другие люди, подумал Барсуков. Которые сами себе находят бедствия и товарищей за собой тащат. Лисицын — классический пример.

— Повезло тебе, — добавил мужчина. — Повезло.

Что бы ему ответил покойный Лисицын?

— Поднимем за это бокалы с праздничной зелёной слизью, господа пришельцы!

Дедок забыл багажник захлопнуть. Повернулся, оторопевший.

— Чего-чего?

Барсуков зашёлся нервным смехом — и тут же заперхал, закашлял.

— Тебе плохо?

— Со мной нормально, а вы не правы, — сказал он, угомонившись. — Выбраться из задницы — да, это везение. Но выбраться из ада — это чудо.

— Ах умничаешь…

Барсуков поумничал бы ещё, однако философской частью в их компании всегда заведовал Лисицын. Он заплакал бы, если б было чем. И тогда он, как умел, объяснил хорошему человеку всю суть произошедшего:

— Это конец. Идём дальше…

Ночь светла, тёмен день

«Скорую» вызывать не стали: пострадавший был категорически против. Поднялся без посторонней помощи, худо-бедно почистил одежду и удрал в сторону метро. Босиком. Кроссовки, увы, затонули.

Владелец «жигулей», как и обещал, разбудил соседей. Сонные люди выползли во дворик, и вдруг выяснилось, что беспокоить коммунальные службы не понадобится. С детской площадкой всё было в порядке. Грунт под песком оказался твёрдым — никакого вам дьявольского феномена. Растревоженные и возмущённые жильцы разошлись по квартирам, проклиная шебутного идиота с его фантазиями; сам же он спрятался в машине, пришибленный и пристыженный, сомневающийся в своём рассудке…

Когда город только просыпался, когда появились первые собачники, влекомые на поводках их истинными хозяевами, Барсуков был уже у себя.

Прежде всего — отключить телефон. Невозможно было представить, чтобы с кем-то говорить, кому-то что-то рассказывать. Он занялся израненными руками, вытащил наконец занозы. Потом — в ванну, отмокать. Хлобыстнул водки, купленной по пути… Водка, зараза, плохо брала: напряжение покидало организм неохотно, особенно головную часть. Он добавил и упал на диван. Проспал до середины дня. Встал, наспех поел. Подумал: ну вот я выспался, вымылся, позавтракал… что теперь? Мчаться на Автовокзал — как завещала сиротка?

Нелепая мысль…

Идти в травмпункт, пусть обработают повреждённые кисти рук? Руки болели зверски… Нет, позже.

Звонить Лосевой, узнавать, как там с Белкиной, и вообще?

Страшно. Тоже не сейчас. Когда пройдёт эта гнусная, невидимая снаружи трясучка, когда остановится рука исполинского бармена, взбалтывающая шейкер с его мозгами…

Что-то манило Барсукова на место ночного позора. Нет, не на квартиру к сокурснице, где состоялся первый акт драмы, а в проходной дворик по соседству… Девочка-бродяжка лишила его покоя. Остро хотелось познакомиться с нею поближе. Посмотреть на неё, как и полагается смотреть на ребёнка, — сверху вниз.

В знакомом дворике тусовалась компания подростков. Сидели кто на качелях, кто на горке. А кто — прямо на песке. Курили, перебрасываясь вялыми фразами, лишёнными смысла. Покосились на вклинившегося к ним взрослого перца… Барсуков содрогнулся, увидев это.

Детишки проводили время там, где их запросто могло засосать. В любую минуту, в любую секунду. Безопасности не существовало. Твердь под ногами — это иллюзия…

Он хотел было разогнать их всех, но плюнул.

Постоял, осматриваясь. Ничего не осталось от ночного бреда. За стенами домов шумел город, возле гаражей мужики выкатили тачку и копалась в двигателе, прохожие просачивались под аркой и шли в сторону проспекта, ни на кого не глядя. Прочная, устойчивая, привычная реальность.

Где-то под ногами был замурован весельчак Лисицын — наверное, не так уж и глубоко… Откопать? Заявиться ночью, сделать дело — и смыться, бросив труп… Барсуков покрылся потом, вообразив всё это. Нет уж! Во-первых, что потом отвечать людям, которые неизбежно появятся и начнут задавать вопросы? Но главное, главное — ничто отныне не заставит его шагнуть на детскую площадку в ночное время…

Обогнув по большой дуге песочницу, подошёл к штанге футбольных ворот. Кепки уже не было: кто-то утащил, не побрезговал. Внизу валялась смятая бумажка. Барсуков заинтересовался. Это был кусок фотографии… опля! Фото из видения — то, разорванное придурочным Васей. Элегантный молодой мужчина с зачёсанными назад волосами, в строгом костюме и при галстуке, смотрел иронично, с искрой во взгляде. Папаша Василия, надо полагать… Что же, видение не врало? Так, что ли?

Глухие стены не могли дать ответ.

Фото он взял с собой. Затем поочерёдно обошёл оба дома: первый стоял лицом в переулок, другой смотрел в параллельный дворик. Обшарпанные, рассыпающиеся четырёхэтажки, конец девятнадцатого века. Девочка утверждала, что живёт в одном из подвалов. Отдельного входа в подвальные помещения не нашлось, а подъезды были закрыты и оборудованы домофонами. Он всё-таки проник в подъезд, назвавшись сотрудником ЖЭУ. Вниз вела лестница, однако дверь в подвал оказалась закрыта на ржавый пыльный замок. По словам бабули, впустившей Барсукова, никто под домом не только не жил, но и не смог бы жить при всей нужде, потому что воды там было по щиколотку. Он спросил, не обретается ли где-нибудь здесь девочка характерного вида (описал пёструю куртку с подвёрнутыми рукавами и бубенчик на руке), а также — не числится ли в жильцах кто-нибудь с фамилией Мотыльковы? Увы, не обретается, не числится… Разговор не получился. Пенсионерка возбудилась, заговорила про комаров и про какую-то плесень, от которой спасу нет, про сырость и отслоившуюся штукатурку; в общем, пришлось бежать.

Во втором доме Барсукова встретила ровно та же картина: закрытый наглухо подвал, залитый водой. Девчонку, подходящую под описание, жильцы и здесь не видели. Получается, она соврала. Но в таком случае — какими ветрами принесло её в затерянный дворик? Ночью!

А ведь если б не это странное создание, подумал Барсуков… если б она не позвала на помощь дядьку с машиной…

Он поднялся на второй этаж к квартире номер девять — с тем самым окном, из которого сумасшедшая баба снимала на видео их с Лисицыным агонию. Упёрся в стальную дверь — ничем не обделанную, не покрашенную, без «глазка». И даже без звонка. На сталь была посажена (жидкими гвоздями) табличка: «DO NOT DISTURB», почти как в гостинице. Чёрные буквы на жёлтом фоне. Вызов всей лестнице и всему миру, прозрачный намёк: «Идите в задницу». Барсуков долго бил в дверь кулаком, потом локтем и ногой — никто не открыл.

Вот сука…

Убираться из этих мест почему-то не хотелось. Зайти к Лосевой? Два шага… Нет-нет-нет, ноги сопротивляются, душа кровоточит; и тогда он сделал то, о чём мечтал, когда подыхал в зыбучей трясине. Легко вычислил, куда выходят остальные окна поганой квартиры. Набрал во дворах камней поувесистее, наплевав на боль в руках, вернулся и — приступил к планомерному обстрелу…

Никто не рискнул его остановить.

Раздолбанные стёкла принесли какое-никакое удовлетворение и попутно навели на довольно очевидную мысль. Вернувшись домой, Барсуков тут же полез в интернет. Поискал по разным ключевым словам («зыбучка», «зыбучка в городе» и т. п.), перебирая без толку сетевой мусор, пока не догадался ввести точный адрес дворика. Тут-то челюсть у него и отвисла. Во-первых, обнаружил, что искал: видеоролик, где они с Лисицыным исполняли главные роли (выложила, гадюка!), во-вторых, выяснил, что их случай вовсе не уникальный.

Вообще на ресурсе «Городская жуть» некие подвижники организовали список опасных мест в городе, где с людьми приключались разные странности. Взять, например, три обычных с виду моста, составивших на карте равносторонний треугольник. С этих мостов, согласно приведённой статистике, городские самоубийцы бросаются в воду чаще, чем со всех остальных, вместе взятых. Ещё пример: один из узких проулков исторического центра, где однажды сошла с крыш снежная лавина. Завалило и тротуары, и проезжую часть — до уровня второго этажа. Нескольких прохожих пришлось откапывать. Откуда там взялось столько снега, непонятно. Или пруд в Центральном парке культуры и отдыха, возле которого регулярно пропадают люди. Вроде бы видели, если не врут, как из пруда вытягиваются нитевидные щупальца и утаскивают жертв… И тому подобные страсти.

А ещё в городе каждый месяц бесследно исчезало до сотни людей. Вряд ли только криминал виноват, криминалу столько не сожрать и не переварить. Ещё одна загадка. На таком фоне пропажа Лисицына, не имевшего здесь нормальной родни, останется незамеченной, констатировал Барсуков… как ни бесстыдно этому радоваться, но — факт. Никаких последствий.

Возвращаясь к зыбучим пескам: некоторые случаи были проиллюстрированы роликами, снятыми очевидцами событий. Люди проваливались в ночных дворах. Кого-то вытаскивали сразу, кому-то давали помучиться, прежде чем вытянуть. Таких роликов насчитывалось не один и не два — целая тема. Смертей в кадре не было… до сего дня. Не потому ли новинка вызвала такой интерес — уже более тысячи просмотров!.. Благородная ярость вскипела, как волна. Барсуков понял, что жить не сможет, пока не выжжет ту квартиру нахрен. Быстро нашёл в сети, как изготовить «коктейль Молотова», забегал возле компа, прикидывая, где взять ингредиенты… в общем, еле сдержался, чтобы не рвануть к месту съёмок. Это никуда не денется, остановил он себя. Тема не закрыта…

«Городская жуть» любезно предоставляла ссылки на дружественные ресурсы такой же направленности, включая заграничные. Неаппетитного видео хватало и там: Лондон, Париж, Мехико, Токио, Нью-Йорк. Чертовщина носила глобальный характер.

Барсуков закачал фильм с собственным участием. Посмотрел, как тонет Лисицын (ужасно хотелось отвернуться)… Разинутый рот, заполняемый тёмной дрянью. Глаза панически мечутся над поверхностью, пока песок не вползает и в них. На долю секунды рождается ямка-воронка — и пропадает… Белая ночь — хорошее время для съёмок… Потом Барсуков смотрел на себя, беспомощного, совершенно потерянного. Смотрел — и не видел девочки.

Никто не подходил к песочнице. Никто не стоял возле. Барсуков был в кадре один — торчал из песчаной массы этаким обрубком. Правда, в отдельные моменты его как будто что-то загораживало — что-то нематериальное, какие-то флюиды в воздухе, напоминающие по форме человеческий силуэт. А если всмотреться, можно было понять, что эта эфирная субстанция двигается вдоль края детской площадки, то открывая Барсукова камере, то искажая картинку.

Он был внутренне готов, потому не удивился. Вернее, не испугался…

Испугался, конечно. Однако ломать голову над этим воплощением ночного кошмара уже не было… куража, что ли. Воздух из шарика вышел. А чудовищная видеозапись перевела дело во вполне понятную, житейскую плоскость.

Рассказать кому-нибудь о случившемся? Той же Лосевой, например? Вопрос неуютный, если честно. Ролик, висящий в сети, — это документ, существование которого не проигнорируешь. Ну вот как о таком — промолчать… С другой стороны, что изменится, если друзья и подруги это увидят? Будут знать, что Лисицын погиб? Так ведь Лосева первая не поверит, завопит, мол, опять дурью маялись, приколисты. А ещё менты заведут уголовное дело по факту падения Белкиной — и что тогда? Компетентные товарищи изучают home video в жанре horror, снимают показания со свидетеля, пострадавшего от зыбучки в центре города, лица их серьёзны и внимательны… анекдот!

Тем более зыбучки больше нет.

И всё-таки! Как ни крути, эта запись — последнее, что осталось от Лисицына… Пора звонить Лосевой, напомнил себе Барсуков, хватит тянуть совесть за хвост. За окном уже — поздний вечер…

Он включил городской телефон. Поговорил сначала с матерью, исполнил сыновний долг. После чего долго сидел с трубкой в руке, набираясь смелости позвонить ТУДА…

Его тошнило.

Лосева позвонила сама.

— Где пропадаете, скоты?!

Она была в такой ярости, что говорила с трудом.

— Да вот сам не понимаю.

— Мобильники выключены, в универе не появлялись, в общаге тоже! По обычному не достучаться! Уже собралась к тебе ехать… Лисицын с тобой?

— Мобильник сломался. Я, кстати, только что вошёл в квартиру. Насчёт Лисицына ничего не знаю, разбежались в разные стороны… ну, с тех пор…

— «Стехпор-р-р»… — то ли прошипела, то ли прорычала Лосева. — Детский сад. Тебе что, совсем не интересно, как там Белкина? Лисицын — понятно, хряк трусливый. Но ты, ТЫ?!! Тоже насрать?.. Прости.

Насрать ли Барсукову? Да меня выворачивает наизнанку! — хотел было крикнуть он.

Слова, всего лишь слова… а может, проблемы с поджелудочной…

Он прислушался к себе, всмотрелся в себя. Ясно увидел, как Белкина, в чём была (то есть ни в чём), выходит из спальни, исчезает в коридоре… такой почему-то и запомнил он эту женщину. Потом были крики и беготня… Разумеется, в памяти отпечаталось и то, что происходило часом раньше, но эту безразличную ко всему наготу забыть не удастся никогда.

— Я просто не… — вымучил Барсуков и откашлялся. — Не успел спросить. Она… хоть жива?

— Хоть, — сухо ответила Лосева.

Через минуту Барсуков знал главное. С Белкиной в принципе порядок. Последние новости были таковы: ни позвоночник, ни голова опасно не пострадали, ничего необратимого. Это значит — обошлось, лежачей больной ей не быть. Из всех серьёзных травм — ушибы внутренних органов и перелом тазовой кости. Очередное чудо… Радость вспыхнула, как столамповая люстра в театре.

— Ну а я что говорил?!! — заорал Барсуков. — Она ШЕВЕЛИЛАСЬ!!! Я говорил! Лосева, ты тоже чудо!

— Почему «тоже»?

— Потому что со мной сегодня такое было! Не поверишь… Не хочу по телефону…

— Да, про кое-что лучше не по телефону. Про салат, — сказала Лосева со значением. Он хрюкнул от неожиданности.

— А что… салат?

— Спустила остатки в унитаз. Отмыла салатницу, как могла, в нескольких водах. А бутылку из-под тоника выбросила в канал. Специально ходила на набережную.

Испугалась, подумал Барсуков. Подстраховалась с испугу. Догадливая. Решила, что подумают на неё, если мы начнём отпираться, а если не начнём, всё равно дело легко выставить так, будто она соучастница… Повезло. Вот теперь — повезло. Как удобно иметь в друзьях умных людей…

— И чего вы нам намешали? — обронила она.

— Ничего тяжелого. Правда. Потом расскажу.

— Чья была идея?

— Лисицына.

— Кто бы сомневался…

Радость не уходила. Такой груз сняли с плеч Барсукова, что, казалось, толкайся от кровати и взлетай. Можно было порхать по комнате, можно было нести вздор или открывать людям вечные истины… Хватит о грустном, восторженно предложил он Лосевой. Как же гармонично мир устроен! И как, оказывается, важно, что Белкина была пьяная! Нет, я не сошёл с ума. Нет, речь не о том, что Бог хранит пьяных (может, и вправду хранит), а о том, что все мышцы, всё тело её было совершенно расслаблено, потому-то удар о жестяную крышу подвала и не привёл к необратимым разрушениям в организме… Лосева ответила, не дослушав:

— Дурак ты.

Он захохотал, соглашаясь. Дурак и есть.

…Под утро он решился и послал ей письмо с безымянного почтового ящика. В письме были ссылки на «Городскую жуть», на видеролик, и не было никаких комментариев. Как и подписи.

Поиск предназначения

К утру Барсуков разболелся. Лежание в холодной яме, хождение по городу в рубашке, мокрой к тому же, дало закономерный результат: воспаление лёгких. А если к переохлаждению прибавить интенсивный стресс, то непонятно, как он вообще столько протянул. На морально-волевых, как говорят спортсмены.

Впрочем, антибиотики и молодость — убойное сочетание. Болел он всего дня три, потом только отлёживался. За это время мать подобрала «помоганцев» — людей, которые помогут ему доделать диплом к защите. Учитывая травмированные руки, это было очень кстати.

Белкиной светила инвалидность и «академка», так что «помоганцы» могли понадобиться ей не раньше, чем через год. Барсуков бы не отказался попасть в их число, но примут ли от него помощь? Он сильно сомневался.

Лосева безуспешно искала Лисицына. Чуть что — плакала. Похоже, она была таки неравнодушна к этому человеку, весьма неравнодушна… Отсмотрев ролик, тем же утром примчалась за объяснениями. Барсуков лежал в лёжку — это его и спасло. Она приходила снова и снова, терзала его вопросами; будь такая возможность — пытала бы. Он держался: морда кирпичом, ничего не знаю, что за бред. Видеозапись — явный фэйк. А то, что лица похожи, ну так… фэйк же! Наверное, прощальная лисицынская шутка и письмо со ссылочкой — от него же, от кого ещё. Почему сбежал за месяц до диплома? А хиппи потому что, раздолбай отвязанный. Крутанул до упора — и сорвал свои рукоятки…

Неугомонная Лосева не оставляла попыток найти возлюбленного. По ракурсу на видеоролике легко вычислила квартиру, откуда снимали. Даже поговорила с той сукой, которую «do not disturb». Результатами разговора Барсуков не интересовался, и так было ясно. Лосева словно состарилась на несколько лет. Наняла готовых на всё работяг, которые перекопали ей детскую площадку, — и…

Ничего и никого не нашла.

Что касается «коктейля Молотова» и всяких резких поступков, то хватило суток, чтобы эта хрень улетучилась из головы. Откипело и отболело. Попросту говоря, Барсуков простил незнакомую ему идиотку, он ведь нормальный был в отличие от некоторых.

Вот так жизнь и двигалась…

Пока Барсуков болел — вынужденно думал, размышлял о случившемся. О том, например, откуда в заурядном дворике взялась зыбучка и как вообще могло столь необычное явление образоваться в городской черте. Способен ли был истерик Васенька наколдовать яму своими воплями? В которой, кстати, сам же и канул… Сомнительно. Чтобы насторожить такую ловушку, силы нужны нечеловеческие. А вернее — сверхчеловеческие. Это у Васеньки-то? Ха-ха. Но тогда… зачем оно всё, чьей волей? Нету версий.

Второй вопрос — девочка-призрак. Если честно, эта загадка вытесняла все прочие. Понять, кто такая Птаха (или что оно такое), откуда явилась и, главное, с какой целью, — значило увидеть хоть краешек смысла, которого Барсукову так не хватало.

В начале болезни, на одном из температурных пиков, его сразила ошеломительная мысль. Он отлично помнил тот мучительно долгий и странный диалог, который ему навязали, пока он висел на гнилой доске, расталкивая окурки и собачьи какашки. Он-то полагал — девочка решала, сохранить ли некоему Барсукову жизнь. А сейчас вдруг подумал: что, если решала вовсе не девочка? Что, если это был Кто-то и Где-то… на небесах, под землёй? Из тех, кого пишут с заглавной буквы… (Дыхание в этот миг у больного перехватило, голова сильно закружилась…) Спрашивается — кто? Нет-нет, не отвечайте. Решение было принято в пользу утопающего — и слава Ему, который с заглавной… Но тогда, значит, сущность, с которой Барсуков общался, — это всего лишь посланник, исполнитель высшей воли. Вероятно, он мог принять любой облик. Выбрал почему-то роль беспризорницы…

Жесть!

Потом горячка отступила, и мысли больного остыли вместе с головой.

Осталось ощущение чего-то огромного, сверхважного, к чему Барсуков был причастен… рождение и распад Вселенных… примерно так. Смешно. Вовлекать высшие силы в свои ничтожные заморочки — это, господа, знаете ли, не по чину.

Ясно было одно: девочка пригрезилась. Даже водитель, конкретный и простой мужик, не был уверен, с кем он там говорил и чего видел. С другой стороны — видеосъёмка, с ней как быть? Флюиды в воздухе, зафиксированные камерой, эфирная субстанция, раз за разом попадавшая в кадр…

Врагу не пожелаешь — соприкоснулся с чем-то сверхъестественным. Мучайся потом догадками, погибай от неизвестности… Может, правда — повезло, и всё тут? Никакого… кхе-кхе… чуда?

Но есть нюансы.

Вспомним: когда девочка возникла на детской площадке? Точно в тот момент, когда Лисицын полностью ушёл в песок. Совпадение ли это? Один человек утонул, второй ещё держится. Первому поздно помогать, второго можно спасти. И если предположить, что время было выбрано неслучайно, то, получается, Лисицын не представлял никакого интереса. Тогда как Барсуков был зачем-то нужен. Девчонка прямо так и сказала: мол, пока не сделал того, для чего родился, — живи себе на здоровье.

А для чего я родился? — терзал он себя.

Хрен знает. Занятие по курсу «Поиск предназначения» — зачёт не сдан.

А ещё намёк на то, что Белкина «залетела» от Барсукова — как сие понимать? Ребёнка, который мог бы быть, не будет. Но ведь этот должок вовсе не за Барсуковым, о чём было сказано совершенно ясно! Похоже, Белкина получила свой шанс на искупление…

И опять же не это ведь главное! Кто НА САМОМ ДЕЛЕ спас неудавшегося казанову — вот вопрос, к которому возвращаешься и возвращаешься. От которого поджилки начинают трястись. Этот вопрос, такой простой с виду, мешал перевести лихорадочные умствования в практическую плоскость. А без практики, как известно, древо жизни вянет…

В общем, болеть было как-то неловко. На третий день Барсуков уже расхаживал по квартире, маясь от нетерпения и зависая возле окна. На пятый — самостоятельно сходил в продуктовый магазин, на седьмой — собрался и отправился в путь.

Оказывается, он давным-давно понял, что ж ему делать дальше.

Он ехал на Автовокзал.

Катарсис

Вдоль канала несётся поток машин, вечный, как само время. Метрах в трёхстах через воду перекинулась железная дорога, стянув берега тремя мостами с диковинным названием «Американские». Слева, по ту сторону Днепропетровской улицы, начинается огромная промышленная территория. Справа — жилые дома, которые правильнее величать жилым фондом. Ближайшее метро в получасе ходьбы, городской транспорт — только досюда, обратно — нет. Неприветливое местечко, попадаются такие в городе: вроде и рядом с центром, но «мёртвая зона»…

Здесь, на набережной, Автовокзал и располагался.

Впрочем, Барсуков помнил, какой поистине глубокой дырой, оторванной от цивилизации, был Автовокзал до постройки нового здания.

Сейчас всё выглядело культурно, современно и на удивление благополучно. Он обошёл оба этажа, не понимая, что ищёт. Кассы, магазинчики, валютный обменник, туалет (на первом), зал ожидания и кафешка (на втором)… На весь многомиллионный город этот Автовокзал был один-единственный. Существовало, правда, несколько филиалов и пунктов отправки, разбросанных по разным районам, однако вряд ли его посылали туда.

Барсуков чувствовал себя натуральным дураком.

Он прошёл здание насквозь и оказался на заасфальтированном поле. Солнце жарило не по-майски, город дышал в лицо пылью. Далеко сзади, с той стороны вокзала, неумолчно ревели моторы. А здесь был маленький оазис тишины. По левую руку обнаружился отстойник для автобусов, чуть дальше — гостиница «Киевская», пятиэтажный кубик с претензией. По правую руку — автобусные остановки с навесами, ларьки с выпечкой и напитками, несколько забегаловок сомнительного вида; отсюда же убегал узкий проулок, ведущий в трущобы старого города с бесчисленными проходными дворами. Барсуков постоял, осматривая все эти достопримечательности.

— Что я здесь делаю? — произнёс он вслух.

Думал, никто не слышит. Ошибался.

— Тяжёлый случай, мужик, — посочувствовали ему. — С перепою, что ль?

Возле стеклянных дверей сидел нищий в инвалидной коляске, грелся на солнышке. Безногий. А у Барсукова видок и вправду был нездоровый: болезнь, переживания, усталость, всё вместе. Пешком, вот, пёрся от метро.

— Не с перепою, а с перепугу, батя, — ответил он.

И вдруг заметил…

В картонной коробке для мусора, поставленной возле ларька с шавермой, рылась девочка.

Он двинулся к ней, ускоряясь и ускоряясь, пока не сорвался на бег. Знакомая куртка, знакомые джинсы с обрезанными штанинами… Кроссовки с веревками вместо шнурков… Она? Неужели — она?!!

— Привет, — тронул её Барсуков за плечо.

Беспризорница вскинулась и спрятала за спину пустую бутылку из-под пива, как будто кто-то собирался отнять у неё добычу. Постреляла глазами по сторонам, выбирая, куда бежать.

Живая, из плоти и крови. Он-то думал — призрак. Это в лучшем случае. В худшем, — глюки и пора в психушку. Оказалось, она существует…

Это был шок.

— Вот и встретились, Мотылькова, — сказал Барсуков через силу.

Она смотрела насторожённо, выжидающе. Привычно тряхнула кистью свободной руки, проверяя, на месте ли бубенчик… такой знакомый, такой жутко знакомый жест…

— Ты чего?

Она отпрыгнула на два шага и замерла на полусогнутых. Кошка, готовая сигануть при первом признаке опасности.

Барсуков растерялся.

— Придуриваешься? Это ж я!

Не узнавала. Очевидным образом — не узнавала его. Без обмана, без притворства; ребёнку так не сыграть.

Он подался в её сторону, но даже одного этого намерения хватило, чтобы она сорвалась с места и скрылась за ближайшим павильоном. Выждав, не погонятся ли, высунула мордочку уже из-за другого угла.

Подкатил нищий в коляске.

— Ты чего хочешь, мужик?

А правда, чего Барсуков хотел? Объяснил бы ему кто-нибудь…

— Родственницу ищу, — сказал он, поддавшись внезапному импульсу. — Сбежала из приюта.

— Нашёл?

— Вроде как да. Вон. — Барсуков показал.

— «Вроде как»… — Убогий оскалился беззубым ртом. — Понимаем. И кто она тебе?

— Племянница.

— Ах племянница! Купи Птахе шоколадку, страсть как их любит. Тогда и убегать не станет.

— Нет, вы не подумайте чего плохого…

— Здесь, мил-человек, думают желудком, иначе долго не протянуть. Всё остальное хорошо. Если ты нашёл своё счастье — не забудь его сначала покормить… и про друзей не забудь.

— Конечно, — Барсуков торопливо сунулся в поясную сумку, достал сотенную и положил калеке в приготовленную для этого шапку. — Здоровья тебе, батя.

— Спаси тебя Господи, мил-человек, — покивал тот и перекрестил его быстрым заученным жестом. Огляделся и прошептал: — Если пристанет кто — больше «пятихатки» не давай. Ну, «штука» — красная цена.

— Спасибо, учту, — удивился Барсуков, хоть и мало что понял. — Ты ведь тут свой, да? Скажи, а эта девочка, Птаха… Она всегда такая странная?

— Так дурочка она.

— Дурочка?!!

Сказать, что Барсуков был потрясён, — ничего не сказать.

— Ну да, дефективная. Почти не разговаривает. А что?

— Я помнил её совсем другой… Ночует на вокзале?

— Вокзал на ночь закрывается. На Тамбовской есть дом на расселение, пустой. Там — большинство наших. Вообще-то Птаха прибилась к нам не так уж давно…

— В марте, я знаю.

— Так ты, это, без балды? Родственничек?

— Да, — твёрдо произнёс Барсуков. И сам на секунду поверил в это. — Долго не был в городе. Приехал, а мне заявляют — ребёнок в бегах. Жалко девчонку, и без того несладко живётся…

— А чего несладко-то?! — неожиданно вскипел калека. — Другим сладко, что ль? В воровство её не вовлекают, ну просят иногда отвлечь клиента, чепуха! У ларьков всегда жрачка остаётся. Опять же в гостинице ресторан есть, к нам как раз ихний зад выходит. В мусорке иногда такие стоки бывают, хоть банкет устраивай!.. Вот ты называешь меня батей, а знаешь, сколько мне лет? Двадцать шесть! И кому из нас несладко?

— Извини, — сказал Барсуков. — Тебя тоже жалко.

— Пошёл ты в жопу, интеллигент.

— Просто я очень волнуюсь, — сознался Барсуков.

Девочка грызла шоколадку торопливо и жадно, как хомяк, искоса посматривая на доброго дядю. Боялась, что отнимут. Обёртку она сразу выбросила, а плитка в грязных ручонках таяла, пачкалась.

Временами взгляд её казался осмысленным и совсем не детским… точно таким, как тогда. В эти секунды Барсуков вздрагивал и всматривался в неё — снова и снова.

Нет. Показалось. В глазах её были только тоска и недоверие. Не мудрость, а всего лишь страшный жизненный опыт…

Когда с лакомством было покончено, он спросил:

— А ты знаешь, кто я такой?

Фраза была тошнотворно фальшивой и смутно знакомой: то ли из кино, то ли ещё откуда. Девочка молчала. Она была занята: облизывала грязные пальцы.

— Я брат твой.

И мир на секунду застыл. Застыли пальцы ребёнка, затвердел воздух. Произнесённое слово повисло между людьми, как мост над пропастью.

Брат…

Девочкин взгляд метнулся по лицу Барсукова и юркнул в сторону, как испуганный зверёк.

— Пойдёшь со мной? — Он протянул ей руку.

Она осталась неподвижна. Смотрела в землю, напряжённо сведя брови: о чём-то думала. Внезапно решившись, вытащила из глубин куртки сложенную бумажку — из тайника за подкладкой. Развернула. Это оказалась фотография, старая, почти стёршаяся.

Губы, измазанные шоколадом, шевельнулись:

— Мама… — Она потыкала пальчиком. — Папа…

Барсуков посмотрел. Женщина и мужчина. Женщина незнакома, но мужчина… Барсукова прошиб пот. Не может быть, не бывает такого…

Медленно, как в трансе, он достал блокнот, вынул оттуда мятую карточку, подобранную на детской площадке, — ту, что порвал и выкинул Василий. Сравнил. Человек, которого девочка назвала папой, был постарше, в свитере и без галстука. Заметно подержаннее молодого красавчика с порванной фотографии… но это был один и тот же человек! Несомненно.

Девочка тоже посмотрела, тоже сравнила…

Что же получается? У Птахи и Василия — общий отец?

Барсукову стало плохо. Он поискал, куда присесть, и не нашёл.

Что матери разные — это понятно, мужик бросил жену с сыном, сбежал из провинции, нашёл новую женщину, заделал ей дочь. По всей видимости, умер, то ли до, то ли после рождения ребёнка. Замёрз по пьяни на улице, сказала Мотылькова — та Мотылькова, вышедшая из ночных кошмаров. А эта проблемная и бесприютная девочка, глядящая сейчас на Барсукова с немым восторгом, значит, сводная сестра белкинского сожителя? Василий — брат её? Но ведь ревнивый урод похоронил себя заживо, нет его больше… Барсуков, покусившись на чужую женщину, лишил сироту единственного родного ей человека…

Вот она, разгадка.

Мозаика сложилась. Разрушив что-то, мы берём на себя последствия того, что разрушили.

Непонятно лишь, чьей волей всё-таки явлена была спасительница, она же посланница… или не было никакой посланницы? Ни к чему трогать высшие силы, достаточно человеческих. Кто знает, на какие чудеса способен отчаявшийся ребёнок, сам того не подозревая…

Барсуков сел на корточки и притянул к себе девочку. Она с готовностью прижалась, обхватив его слабыми руками. Он изучающе взглянул ей в глаза. Она пугливо спрятала лицо… Да ну, что за ерунда, одёрнул он себя, стряхивая наваждение. Тоже, нашёл ребёнка-индиго! Воспламеняющую взглядом, гы-гы. Нормальная беспризорница с кучей страхов, ошалевшая от радостных новостей, грязная, вонючая и кругом беззащитная. Так ли важно доискиваться до причин сегодняшней встречи?

Совершенно не важно.

Барсуков встал. Птаха схватила его за руку, вцепилась в его руку, повисла на его руке — и больше не выпускала. До самого дома…

Впрочем, так просто уйти им не дали.

— Документики, — попросил мент, жуя гамбургер.

Откуда он взялся? Подошёл не с вокзала, а со стороны завода «Госметр». Ремень под брюхом, фуражка на затылке. Капитан такой-то, транспортная милиция, линейный отдел.

— Нету с собой, — сказал Барсуков по-наглому.

Мент улыбнулся:

— Ай-ай-ай. Пассажир без документов — непорядок.

— Я не совсем пассажир…

— А фамилия у вас есть, не совсем пассажир?

— Бар… Лисицын.

— Бывает. Кстати, у моего бати под Кишинёвом такая охота — м-м-м! Кабаны, зайчишки. Фазаны непуганые — сами в силок лезут, в очереди выстраиваются… Так вот, гражданин хищник, объясните, если сможете, на каком основании, куда и зачем вы тащите эту девочку? — Он погладил Птаху по голове.

Она отдёрнулась. Ненависть в её глазах кого другого с ног бы сшибла.

К разговору спешил давешний инвалид, терзая коляску. Кричал ещё издали:

— Казимирыч! Не обижай хорошего парня! Это из своих, я его знаю!

— Ручаешься?

— Зуб даю, — ощерился калека, подъехав.

— Что ты можешь мне дать, кормушка щербатая? Вот он шныряет тут без паспорта, без проездных документов, успел подружиться с ребёнком, и всё это — не спросив разрешения. Нельзя у нас без разрешения. Без моего разрешения. Я его конкретно понимаю, мужчина любит девочек. Кто их не любит — маленьких, доверчивых… Это нормально.

Мент обращался к попрошайке, словно никого другого и не было рядом. Барсуков между тем тоже всё понимал «конкретно». Нарвался на местного феодала, взявшегося править и суд вершить. По-русски — пахан, хоть и в форме. Так ведь в форме оно даже сподручней.

— …Но мы тут живём дружно, у нас тут эта, как её… гармония, — продолжал «феодал», слизывая с бумажки кетчуп. — У нас всё на учёте и контроле. Ты говоришь — он свой, а таких вещей не знает… Я вынужден, просто вынужден доставить его в дежурку на предмет установления личности. Подержим сутки-двое в «обезьяннике»…

Милиционер, кряхтя, выудил из ботинка носовой платок и тщательно протёр руки.

От разговора пованивало, если не смердело.

— Погоди, старшой… — начал было нищий, но Барсуков вмешался:

— Вспомнил, товарищ капитан! У меня есть студенческий.

Он полез в сумку, замешкался, что-то там химича, а затем подал начальнику блокнот, зажав пальцем страницу. Тот задумчиво глядел секунду-другую.

В блокнот были вложены студенческий билет и пятисотрублёвая купюра.

— Это чуть меняет дело, — просветлел капитан, раскрывая корочки. Скользнул равнодушным взглядом по фамилии. — Ага, Барсуков… Лисицын, значит, творческий псевдоним. Здесь это почему-то не отражено… Короче, не хватает ещё пары таких же, — кивнул он на купюру. — Исправь.

— Не, ну, командир! — взбунтовался Барсуков. — Многовато!

— С дуба рухнул, студент? Она ж малолетка. На Московском такие до десяти «штук» стоят.

— За полторы «штуки» можно двоих купить прямо возле метро. Или даже за горячий обед, а за коробку зефира они вообще что хочешь тебе сделают!

— Можешь купить — покупай. В другом месте…

И пошёл торг. Барсуков отдал бы и две, и три тысячи — всё бы отдал, что с собой было, — однако словами управляла гнусная ситуация. Если б этот опогоненный хозяйчик заподозрил, что девочку уводят насовсем, — всё бы погибло.

Наглядный пример разложения государственной власти в эпоху господства денег, хоть курсовик по экономике пиши.

Калека, слава Богу, помалкивал: должно быть, сочувствовал Птахе. Видел, КАК она держится за Барсукова. Мент этого не замечал, не та жизненная школа. Хотя, возможно, инвалид просто отрабатывал сотню, которую получил за короткий разговор по душам…

Сошлись на тысяче — как и было предсказано.

— Девчонку вернуть не забудь, — напутствовал товарищ капитан. — Двух часов хватит? Проверю.

Было ясно, что он выбросит юродивую малолетку из памяти, едва шальная тыща осядет в милицейском общаке.

Город на песке

Прилично одетый молодой человек и юная оборванка чинно, рука об руку, идут к Лиговке: там они сядут на трамвай и доедут до метро. На эту парочку откровенно посматривают — слишком велик контраст.

Что ж я делаю, думает молодой человек. Она ж тут неплохо устроилась. Вокруг старый город, всегда есть где заночевать. Рядом гостиница с роскошными стоками. Спит на полу, завернутая в газеты, днём побирается. Живёт в симбиозе со взрослыми бомжами. «Гармония» у них… Может, и пользовали её уже — за «пятихатку», максимум за «штуку», осевшую в карманах какого-нибудь дяди в милицейской форме… а то даже «за так»…

Романтика!

Но до чего же зыбка земля под нашими ногами… Вот вам ребёнок, недоверчивый до крайности. Девочка, ждущая от взрослых только гадостей. И оказалось — достаточно сказать, что ты её брат, чтоб она пошла с тобой куда угодно. Отчаяние и надежда двигают людьми, приводя кого-то к гибели, а кого-то к спасению… Так куда герой этого рассказа ведёт маленькую жертву?

Всего лишь к себе домой.

Дальнейшее — в тумане.

Предстоит каким-то образом легализовать барышню, изводит он себя тоскливыми думами. Временно прописать, в школу определить. Логопеда найти… И всё — на обмане, иначе никак. С детдомом не свяжешься, опеку не оформишь. Проблемы, проблемы… Мать убедить — ох, проблема! А также скрывать собственную мать от Птахи — сколько удастся… Дурдом!

И ещё — как быть с дипломом?

Похоже, кругом задница. Новая зыбучка. Единственное, что он реально может сделать, это почистить её любимый бубенчик, вернув талисману голос…

А Мотылькова, впорхнувшая в жизнь молодого человека, наоборот, ни о чём особенном не думает; она просто счастлива. Знала, что брат придёт, — и он пришёл. Брат был заперт, но она выпустила его. Это случилось ночью, совсем недавно. Он бился в закрытые ворота, пачкая руки грязью, пытался открыть их маленьким смешным ключом, плакал и ругался… она нашла в воротах дверцу и открыла. Всё — для него. И пусть её утром побили за то, что она кричала во сне. Она-то знала — никакой это был не сон!

Сейчас Мотылькова жалеет об одном: что её не видят детдомовские.

Во рту — вкус шоколада. До сих пор.

…Проходя мимо открытого дворика, отделённого от улицы лишь газоном и железной изгородью, он замечает большую благоустроенную песочницу с домиком в форме ракеты. Малыши копошатся в песке, ссорятся из-за игрушек. Кто-то, наоборот, объединяется в строительные бригады — строят замки и города.

На песке…

Молодой человек застывает, загипнотизированный этой картиной.

Родители — идиоты! Ничего не понимают. Слепо доверяют — чему? Ведь в любую минуту, в любую секунду…

Земля под ногами вздрагивает, как спина гигантского животного, как панцирь черепахи, на которой стоит мир. Страшная трещина бежит по асфальту. Упасть на четвереньки, закрывая собой сестру… он справляется с паникой. Это разум дал трещину, а вовсе не старый асфальт, изуродованный давними морщинами. Просто трамвай прошёл. Просто метро в глубине напомнило о себе; а может, где-то обрушили дом, назначенный на снос.

Барсуков опускается на корточки и разворачивает девочку к себе. Руки его дрожат.

— Прости меня, — произносит он сквозь спазмы в горле.

Прости и помилуй, зачем-то добавляет он мысленно. Прости и помилуй меня, грешного…

Она вдруг целует брата в ухо. Неловко и быстро, как птичка клюнула. Он отшатывается.

— Ты чего?

— Ты хороший.

— Не делай так больше.

Она смотрит долгим взглядом на детскую площадку и бормочет:

— Жизнь удалась… Элита чёртова…

Он цепенеет. Не знает, как реагировать… что спросить… Спрашивает она — забрасывает его милыми детскими вопросами:

— А где твоя, ну, эта… на голове… — показывает, как надевают кепку. — А чего ты тогда плакал? «Это — всё. Не могу больше…» А что такое элита? Не плачь, пожалуйста! Я это… тут… смотри… вот…

И пока изумление в его глазах сменяется пониманием, а понимание — ужасом, она, хихикая, достаёт из куртки ту тысячу, которую незаметно увела из кармана зловредного мента.

2009

Олег Дивов
Черные тени Страны Советов

Подобно Черному Альпинисту или Белому Спелеологу, городские привидения тоже предвестники беды. Так и должно быть, ведь их история всегда трагедия, все они — призраки невинных жертв. Вот по тоннелям метро шатается Черный Обходчик, и ничего хорошего встреча с ним не обещает, он только зовется обходчиком, на самом деле это тень одного из проектировщиков метрополитена, знаменитого инженера, которому агенты НКВД устроили под землей «несчастный случай» по личному указанию Ежова: то ли инженер отверг любовные домогательства наркома, то ли был троцкист по жизни, да кто теперь разберет и кому теперь надо.

Куда менее известен Черный Диггер, и неспроста — не приведи бог столкнуться с ним в теплотрассе. Черный Диггер — пугало бомжей, ни один, повидавший его, потом не протянул и месяца. Уверяют, что это призрак диггера, которого завалило при попытке вскрыть стародавний подземный ход под Кремль; копали вдвоем, напарник был на него чем-то обижен и бросил умирать под землей. Исследователи городских коммуникаций сначала посмеиваются над этой историей, а потом слово в слово за бомжами говорят: Черного Диггера легко узнать по тому, как он задушенно пыхтит и скребется, но только упаси вас бог…

Обходчик, Диггер и им подобные не имеют четкой локализации на городской карте, они могут появиться где угодно. В последние годы преобладает мнение, что их таких по несколько, и у каждого свой ареал. Возникла эта идея логично: в городе хватает загадочных сгустков инфернальной материи, явно родственных вышеназванным и явно же привязанных к определенному месту.

Например, в одном из секторов Главного здания МГУ есть заброшенные этажи (их тридцать лет как собрались ремонтировать да позабыли), по которым ходит, сдавленно вскрикивая, Черный Первокурсник. Его заманил туда и забил насмерть кирпичом ревнивый одногруппник — хотя есть разные версии. Некоторые говорят, что покойный был членом оперативного отряда университета и заигрался в сыщика: он отслеживал пути, по которым в МГУ поступают наркотики. Такой студент действительно был, только убили его в середине 1980-х совсем иначе и в другом месте. Впрочем, на то и университет, чтобы там убили много разных студентов.

Особый случай — Черный Ассистент, обитающий на цокольном этаже АСК-1, больше известного как «телецентр в Останкино». Призрак вроде бы молчаливый и не страшный — мелькнет вдали чья-то спина да исчезнет. Странность в том, что привидения вообще-то терроризируют другое здание телецентра, АСК-3, их там целых трое: Рыжая Собака, Белый Пар и Горбатая Старушка. Внутренняя конфигурация АСК-3 сама по себе легенда, в нем теряют ориентировку и блуждают по полчаса даже бывалые сотрудники телевидения. Вдобавок под зданием скрывается знаменитый Замурованный Бульдозер: чего от него ждать, никто не знает, но ждут — с содроганием… Напротив, АСК-1 считается местом, вполне пригодным для жизни. Но иногда в его бесконечных коридорах со внезапно (и нелогично) возникающими боковыми отростками, тупиками, странными изгибами появляется тот самый Черный Ассистент. Легенда гласит, что это был молодой и неопытный ассистент режиссера, которого послали, не подумавши, на другой конец здания, а он так и не вернулся. Ушел, как говорится, с концами. Но скорее всего это именно легенда. И после встречи с Черным Ассистентом никто вроде даже не заболел. Хотя обитающая через дорогу Горбатая Старушка — как минимум к покойнику, а бывало и похуже.

И совсем отдельная история — Черный Бригадир. Во-первых, он белый. Во-вторых, настоящий бригадир. В-третьих, смерть его была поистине страшна и загадочна. Случайная жертва «холодной войны», бригадир проходчиков свалился в шахту лифта при строительстве защищенного командного пункта «ОГ-42» под Таганкой. Тело из шахты пропало, его нашли только через три дня, в дальнем конце тоннеля, целехонькое, но без кровинки. С тех пор уже полвека бледного, как смерть Черного Бригадира видят в подземельях системы гражданской обороны. При удачном расположении звезд последствия встречи ограничиваются приступом бытового пьянства.

Конечно же, к рассказам о городских привидениях надо относиться критично. Таинственный Черный Таксист при ближайшем рассмотрении оказался вполне реальным серийным убийцей, а Большая Черная Московская Крыса — первоапрельской выдумкой журналистов.

Определенные сомнения вызывает и Черный Лукич.

Хотя в последнее время его видят все чаще и в таких местах, что призадумаешься: не решил ли старый черт замолить свои грехи.

Политтехнолог Ключевский подъехал в студию к концу вечернего прямого эфира.

— Рейтинги — во! — сказал он продюсеру Ане. — Для партизанского телевидения просто зашибись.

— Вашими заботами. — Аня слегка поклонилась в ответ. Она уже привыкла, что хозяин обзывает их интернет-канал всякими уничижительными словами. — Такой шикарный круглый стол я бы сама смотрела не отрываясь…

Гости на передачу сошлись и правда зажигательные. Трейдер Герасименко рассказал про российскую «нефтянку» столько, что хоть сейчас закрывай канал и беги из страны, пока не посадили. Депутат Шугаев тоже был хорош — вовремя его одернули, а то бы доболтался до призывов к свержению строя. Ну и адвокат Страхов нагнал ужаса на публику.

Эти трое давно не виделись (вообще-то они приехали не столько на эфир, сколько в гости к Ключевскому) и на радостях от встречи так раздухарились, что четвертый гость программы, «прогрессивный мыслитель», а по-простому говоря, профессиональный русский Беленький против обыкновения вел себя смирно, только реплики вставлял. Ему просто не дали времени себя показать. Но Беленький сидел довольный: он предвкушал, как они сейчас закатятся в кабак и наговорятся всласть за все годы, что встречались на бегу. Отлично Ключевский придумал, нашел повод собрать ребят наконец-то.

Ключевский в это время стоял за прозрачной стеной аппаратной, глядел на заматеревших «ребят» — каждому хорошо за сорок — и тоже радовался, как он это здорово придумал. Звал бы посидеть-поболтать, не собрались бы, а тут сбежались как миленькие: нет в столице второго такого канала, где можно оторваться по полной, говорить правду без оглядки. Прямо сейчас, пока не прикрыли.

Ключевский не рассчитывал, что его «партизанское телевидение» протянет так долго. Пару лет назад он поднял на ноги загибающийся интернет-канал, привел в учредители правильных людей, которым интересна была независимая дискуссионная площадка. Новые учредители тоже не надеялись, что затея долго проживет, но решили попробовать. Уж больно заманчивая идея — свое телевидение, совсем как настоящее, маленькое только, а глядишь, вот немного удачи, и в большое вырастет… И все же как взялся Ключевский за это дело, готовый закрыть его и забыть, так и вел по сей день. Не мог отделаться от мысли, что участвует в детской забаве, милой игре, из которой его рано или поздно взрослые дяди попросят выйти.

Он мог очень многое в этой стране, однако у него тоже были свои пределы дозволенного, как у любого тут, будь ты хоть премьер-президент.

Но пока что ему было хорошо. Вот здесь — хорошо.

У Ключевского были особые причины любить свой телеканал. Он неспроста старался почаще сюда заезжать. Временами накрывало ощущение, будто ему тут улыбаются стены. Насколько он знал, никому и в голову не приходило, какие воспоминания связывают генерального продюсера с этим местом.

Эфир закончился, гости привычными движениями отстегивали микрофоны, ведущий Дима отдувался и мотал головой, словно запаленная лошадь. Ему сегодня туго пришлось. Трейдер Герасименко что-то сказал депутату Шугаеву, все засмеялись. Адвокат Страхов достал из-под стола портфель, который всегда носил с собой будто ядерный чемоданчик, и расстегнул замок. Прогрессивный мыслитель Беленький облизнулся.

— Ну… Распорядись, чтоб накрывали на стол! — сказал Ключевский Ане и вышел к друзьям.

Помещение, где работал телеканал, с непривычки могло ошарашить: уж больно тут все отличалось от Останкина с его «коридорной системой». Входя, ты оказывался в огромном зале с редкими колоннами. Вдоль стен за хлипкими стеклянными перегородками — «офисы», в правом торце прозрачная стена аппаратной, а перед ней совершенно открыто расположилась «студия» — просто большой стол, окруженный камерами и условно отделенный от зала стенкой-монитором. Во время эфира на заднем плане кто-то постоянно ходил по своим делам, а то и бегал, и это шевеление придавало картинке дополнительную живость, эффект того, что все взаправду. По-настоящему закрытых мест тут было всего два: гримерка, она же гардеробная, да туалет.

Под потолком змеились коммуникации.

Посреди зала красовались два облезлых железных чана, превращенных в цветочные горшки — если так можно назвать нечто размером со скромную клумбу.

В уголке у входа притулился на невысокой тумбочке персональный любимец Ключевского: бюст Ленина, выкрашенный черным. Краска осыпалась местами, обнажая белую гипсовую натуру вождя мирового пролетариата. Левый висок статуи, обращенный к стене, был проломлен. Не иначе, кто-то дал вождю по черепу в припадке пролетарского гнева. А может, просто уронили.

Короче говоря, обстановка на канале была творческая.

Завидев Ключевского, гости побежали к нему обниматься. Только адвокат остался на месте. Запустил руку в свой портфель, извлек бутылку коньяка и сказал через плечо:

— Ну-ка, мечи стаканы на стол.

— Погоди, сейчас будет скатерть, а то так уделаем…

— А мы разве не?..

— Ребята, — сказал Ключевский. — В городе пробки на девять баллов. Центр просто стоит. Места, куда можно легко добраться… Там шумно. А в правильное место, где не шумно, мы приедем часа через два. В общем, предлагаю начать прямо здесь, а дальше по обстоятельствам. Я подготовился. Что скажете? У нас тут все есть, уверяю.

— Главное, у нас есть мы, — сказал адвокат Страхов. — Пока еще. Надо ловить момент.

— И девчонки симпатичные, — сказал депутат Шугаев. — Надеюсь, ты не отправишь их по домам? Тем более пробки.

— Лично мне обстановка нравится, — сказал прогрессивный мыслитель Беленький. — Тут здорово. И от добра добра не ищут.

— Обстановка — внушает, — сказал трейдер Герасименко. — Я прямо родной завод вспомнил, чтоб ему ни дна ни покрышки.

— Вам разве не говорили?.. Это и есть завод. Кондитерская фабрика.

— Да знаем, знаем, девчонки твои все уши прожужжали, — Шугаев усмехнулся. — Они так гордятся… По-моему, даже обиделись, когда я не проявил особого восторга.

— Просто они в отличие от нас никогда не работали на заводе, — предположил Беленький. — Не знают, с чем это едят.

— Я не работал на заводе, — сообщил Страхов и со звонким чпоканьем выдернул пробку.

Подумал и добавил:

— Я работал с заводами. Это считается? И где стаканы, черт возьми?..

— Просто это кондитерская фабрика, — повторил Ключевский. — Девочки как представят, сколько тут делали вкусного… А вы скучные дядьки, начисто лишенные воображения. Да тут запах только в прошлом году окончательно выветрился! Вон те горшки — знаете, что такое? Это чаны. Мы сейчас в шоколадном цеху. В чанах шоколад варили! Вы представьте!

— Производство-то вредное, — скучным голосом сказал Шугаев.

— Не вредное.

— А я тебе говорю, вредное.

— Это смотря в каком цеху.

— Производство вообще дело вредное, — сказал Страхов, отодвигаясь от стола, на котором продюсер Аня и помреж Леночка расправляли скатерть. — Что гражданское, что уголовное…

— Чарли и шоколадная фабрика, — произнес Беленький нараспев и толкнул Ключевского в плечо. — Детские мечты, а?

— Да ну тебя, — сказал Ключевский.

— А вы обратили внимание, какой тут роскошный Лукич? — спросил Герасименко. — Черный! Мечта всей жизни. Интересно, кто его так…

— Покрасил?

— Долбанул по черепу.

— Уронили, наверное.

— Нет и еще раз нет, — заявил Беленький уверенно. — Я прямо вижу, как это было. Конец восьмидесятых. Перестройка и ускорение, журнал «Огонек», академик Сахаров выступает на съезде КПСС… И потомок врагов народа, пьяный в дупель пролетарий, врывается с кувалдой в партком шоколадной фабрики! И на глазах перепуганного секретаря, решившего, что вот и смерть его пришла, — хрясь!..

— Всегда говорил, что у тебя больное воображение, — сказал Шугаев и поежился.

— А вот и стаканы наконец-то! — обрадовался Страхов.

— И колбаска! — обрадовался Герасименко.

— К столу, друзья, — сказал Ключевский.

Через час все были в дугу. Они пытались обсуждать какие-то серьезные вопросы, но это оказалось скучно. Гораздо важнее было вместе вспоминать. Наверное, повлияла обстановка. Стены шоколадного цеха будто подсказали: ловите момент, ребята. С кем еще поговорить про свою отчаянную молодость, сумасшедшие девяностые годы, как не с такими же. А ты помнишь? Нет, а ты помнишь?

Вскоре к столу подтянулись режиссер Митя и ведущий Дима.

— А девочки?.. — забеспокоился Шугаев.

Позвали и девочек.

К исходу второго часа разговоры приобрели смысл глубоко философский, а если хорошо прислушаться, отчасти даже метафизический.

— Впаривать бабушкам пылесосы по сто тыщ рублей — за это морду надо бить! — кричал Герасименко. — Я вообще не терплю в делах никакого обмана. Поэтому работаю с нефтью. Чистый бизнес: кроме документов — ничего. Ни у меня, ни у кого. Никто этой нефти в глаза не видывал. Только бумажки. Такая ролевая игра.

— Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне — как шнурки, — говорил Страхов Ключевскому. — Все одинаковые. И я одинаковый. Почему и склоки постоянно. Глядишь в человека, как в зеркало, — сразу плюнуть хочется в эту мерзкую рожу.

— Прекрасно сказано. — Ключевский кивал, приобняв Страхова за плечо и глядя, как тот разливает коньяк. — Полностью согласен. В нашем деле та же фигня. Я давно заметил, кого ни возьми — пыжатся все, пыжатся… Бесплодные попытки возгонки нарратива до состояния дискурса.

— Надо это записать, — восхищался Страхов и шарил под столом в поисках портфеля. — Ты мне это продиктуй. А то у меня на днях процесс…

Шугаев тем временем затесался между Леночкой и Аней и давил на жалость, описывая, как трудно быть народным депутатом.

— Решил — из принципа не пойду на заседание. И не хожу. Просто не хожу туда. День не хожу, два, неделю, другую — никакой реакции. Месяц не хожу: по фигу! Сижу теперь и думаю, в чем дело — это я такой неприметный или они такие раздолбаи…

— Вы очень даже приметный! — уверяли его женщины хором.

— Бабушка говорила, что вроде бы прадедушка… Или черт его знает кто, — рассказывал Беленький ведущему Диме. — Ну, при царе когда. Короче, ремесленник был. Держал мастерскую по заточке напильников.

Дима незаметно отодвинулся от прогрессивного мыслителя подальше и бросил затравленный взгляд на шефа. Но Ключевскому было не до него. Он жаловался Страхову на личную жизнь.

— Вот ты говоришь, я гуманитарный технолог, обязан в женщинах понимать. А я не понимаю! Не въезжаю, чего им надо. Чего им надо вообще. Редкая ясность в частных вопросах: дай денег, хочу ребенка, купи шмотку, пора на курорт. А вот глобально — тьма и ад кромешный. Может, они не люди?! Ты, адвокатище, объясни мне!

— Одинаковые. Пусть не внешне, но внутренне — как шнурки, — объяснял ему Страхов. — Все одинаковые.

Режиссер Митя встал из-за стола и преувеличено четким шагом удалился в туалет.

— И этот одинаковый, — сказал Страхов, провожая его сочувствующим взглядом.

— Друзья мои! — воскликнул Шугаев. — Я должен сказать. Это важно. Потому что я люблю вас. Вы должны знать правду!

Он поднялся на ноги и ленинским жестом выбросил над столом руку со стаканом. Из стакана плеснуло коньяком, правильно Ключевский сообразил насчет скатерти, этому столу завтра снова работать на телевидении.

— Друзья! — провозгласил Шугаев. — Каждый из нас задавался вопросом: почему, собственно, они — ну, вы поняли, — они… Почему они воруют? Рассказываю. Они воруют чисто от неуверенности. Они просто не отдают себе отчета, до какой степени нам все по фигу. Я бы на их месте не воровал, а расстреливал! Каждого десятого. Просто так, для развлечения. Потому что можно. Потому что тут, в России, можно всё. Вам же по фигу. Будьте здоровы!

Шугаев выпил и рухнул на стул между Аней и Леночкой. Все за столом тоже выпили, не чокаясь, словно по покойнику. В бывшем шоколадном цехе воцарилась хмурая тишина.

— Как правильно вы сказали, — подала голос Аня. — Как верно. В России всем по фигу. Что отдельный человек, что целая область, в которой работали люди… Это можно разворовать, уничтожить… И людей погубить. И всем по фигу. Я просто сама видела.

— Что видела, дорогая моя? — подбодрил ее Шугаев.

— Когда эти негодяи развалили Советский Союз, — начала Анечка, — это был такой ужас…

Друзья скривились, один Шугаев — мастерство не пропьешь — сохранил на лице маску понимания и сочувствия. Они все родились во второй половине шестидесятых и застали СССР в таком непотребном состоянии, что сами бы его развалили, только он и без их помощи рухнул… Продюсер Аня была из следующего поколения и, по их понятиям, лучше бы на эту тему молчала. Чего она видела в том Союзе — детский сад да начальную школу.

— Да что ты помнишь про тот ужас! — отмахнулся Герасименко. — Сколько тебе было лет! Ничего, что я на «ты»?.. Настоящий ужас — это когда ты кладовщик, пахал весь день, к ночи проголодался как собака… А съедобного на складе только ящик амаретто и пять бочек маринованного папоротника! Ребята утром реально пересрали, когда меня там нашли…

И потянулся к бутылке.

— Не перебивай даму! — сказал Шугаев строго.

— Извини, я как-то не подумал, что это твой избиратель.

— Да имей же совесть!.. И что тогда случилось, Анечка? Я так понимаю, это личная история? Развал страны больно ударил по вашей семье?

— Да, по семье, — согласилась Аня, неприязненно косясь на Герасименко. — Мой папа работал в «почтовом ящике». Талантливый ученый, работал на оборонку всю жизнь. В девяносто первом им практически перестали давать зарплату…

— Тяжелый год, непростой, — ввернул Шугаев.

— Было очень трудно, — согласилась Аня.

— Ах, какой вкусный был в том году вермут за двадцать четыре рубля пять копеек… — Герасименко мечтательно закатил глаза. — Брали обычно сразу по четыре, на сто рублей… Ой, извините!

— …А в девяносто третьем мама познакомилась с одной теткой, у которой был жених Салим. Потом выяснилось что вовсе не мама, а они с ней специально познакомились. И этот Салим предложил папе ехать работать в Ливию. Но папа отказался. Мама рыдала и заламывала руки, вопила, что он не имеет права лишать семью обеспеченного будущего. Деньги ему обещали и вправду сумасшедшие, даже по нынешним временам. Но папа стоял на своем, он не хотел предавать Родину.

— Токо-в-псутствии-адвоката! — нечленораздельно выпалил Страхов.

Все за столом вздрогнули. Адвокат снова уронил голову на грудь. Он, оказывается, успел задремать.

— Мне один раз предложили Родину продать, — громким шепотом сообщил Беленький ведущему Диме. — Я думал, они с ума сошли, а это оказалась лабораторная работа школы внешней разведки…

Дима отодвинулся от прогрессивного мыслителя еще дальше.

— Чего надо было ливийцам в девяносто третьем? — пробормотал Ключевский. — Что хорошего им мог сделать русский ученый? Тем более у них руки из задницы растут… Центрифуги им были нужны, так это не к нам, это к доктору Хану…

Все посмотрели на него, кто с недоумением, кто с легким испугом.

— Откуда же я знаю… — сказала Аня обиженно.

— Нет-нет. Это я так, думаю вслух. Рассказывай.

— Институт загибался, безденежье доканывало отца, и он уходил в себя. В Ливию ему не позволило уехать чувство долга, но и Родине он уже не был нужен. Еще через пару лет папа ушел в себя окончательно и уже не вернулся, он просто сидел целый день и стеклянным взглядом смотрел в одну точку. Некоторые его коллеги к тому времени прекрасно работали в Ливии…

— Бедный ваш папа… — сказал Шугаев прочувствованно. — Несчастная наша страна.

— А почему он отказался-то? — тупо спросил Дима. — Если другие поехали, значит, можно было?

Шугаев строго поглядел на него и украдкой покрутил пальцем у виска.

— Ты дурак?! — почти взвизгнула Аня. — Работать на ядерную программу Ливии, не разгласив государственные секреты, было невозможно! Папа ни за какие деньги не соглашался стать предателем!

— Только в присутствии адвоката! — очень четко произнес Страхов, не просыпаясь.

— Ах, ядерная программа… Ладно, ладно, дурак я, — согласился Дима.

— Тебе просто не предлагали Родину продать, вот ты и не понимаешь!

— Мне один раз предложили… — начал было Беленький.

— Спасибо, я уже слышал, — сказал ему Дима и еще чуточку отодвинулся.

Герасименко погонял за щекой коньяк, проглотил, взял ломтик салями, с видимым наслаждением его обнюхал, отправил в рот и невнятно произнес, жуя:

— Начало девяностых — прикольное время. Помню, жрать нечего было вообще, мать на балконе разводила кур. Поглядел я на этот курятник посреди Новых Черемушек и подумал: дай-ка для разнообразия поработаю. Через год машину купил, не новую, конечно… Когда обмывали, папане два зуба выбил. В общем-то я его люблю. Так, врезал для профилактики.

— Ты удивительно черствый тип, — сказал Шугаев. — У людей бывают разные обстоятельства. Анечка, давайте я вам налью…

— У людей бывают разные отмазки, чтобы уставиться стеклянными глазами в одну точку, — буркнул Герасименко себе под нос.

— Погоди, Аня, так твой отец был ядерщиком? Оружейником? — спросил Ключевский. — Извини, я не сразу понял.

— Ну да.

— Херня какая-то, — ляпнул Ключевский.

— В смысле?.. — Аня озадаченно помотала головой.

Ключевский глядел на нее через стол и боролся с желанием объяснить, что он имеет в виду. Это было бы просто глупо. Но очень хотелось разложить все по полочкам. Чтобы делать ядерное оружие, нужна целая промышленная отрасль. А сами по себе ученые, да хоть десять ученых, пусть и очень компетентных, ничего не могут. Российские «беглые ядерщики» появились в Ливии уже в девяносто втором — что толку? В том же году почти двадцать наших из Арзамаса-16 оказались вдруг в Ираке — помогло это Хуссейну?.. Как ливийцы ни корячились, сами они не смогли построить ни одной центрифуги для обогащения топлива. А импортное оборудование намертво застряло в Дубае: эмбарго. Вот такая унылая картина сложилась в Ливии к девяносто третьему году, когда «папа отказался продавать Родину»…

А что ему, собственно, предлагали?

А был ли он вообще оружейником?

Откуда взялась уверенность, что его, «носителя оборонных секретов», выпустят из страны? Кому-то такой фокус удался, но это было раньше. К девяносто третьему контроль заметно усилился.

Так что же случилось с папой?

Не рассказал ли он жене сказку, которую теперь с таким чувством повторяет дочь?

Матерь божья… А не рассказывал ли он сказки с самого начала — чтобы выглядеть значительней? Мало ли чем люди занимаются в «почтовых ящиках». А он нафантазировал черт-те чего — и в конце концов сам поверил.

И когда от папы вдруг потребовалось подтвердить свой крутой статус, что ему было делать, несчастному психу, запутавшемуся в своих фантазиях? Естественно, папа ушел в глухой отказ. Закатил сцену. Встал в позу. Эта игра окончательно подточила его нервную систему, вот он и впал в депрессию.

Или еще вариант: они встретились с Салимом, тот увидел, что папа как специалист его не устраивает, и взял назад свое предложение. Это вообще жесть для бедного папочки. Дома-то ждут. Дома-то надеются…

Ну и рыдающая мама тоже хороша. «Не имеешь права лишать семью обеспеченного будущего…» А сама работать не пробовала? Веселая, блин, семейка!..

Ключевский смотрел на Аню и понимал, что будет, если он все это выпалит. Больно ей будет. А ему… Ему-то отчего сейчас так худо?

— Пойду взгляну, как там Митя, — сказал он. — Не заснул ли.

Он встал из-за стола, и его слегка повело. Он был пьян и чертовски зол.

Ключевскому хотелось сказать Ане — бедная ты, бедная, как можно в тридцать лет быть такой дурой, тебя же просто обманывали, отец твой сумасшедший обманывал, выкинь всю эту чушь из головы… К счастью, он вовремя догадался: пьяная откровенность ему не будет стоить ничего, а для молодой женщины это удар в больное место. И ведь она ничего не поймет, только обозлится на шефа. Подумает, он ее ни за что обидел.

А было за что.

И так же, как у Ани, это было для Ключевского очень личное.

Пока Аня ходила пешком под стол, отец Ключевского запускал первый ливийский реактор в Тажуре. Едва началось массовое бегство русских ядерщиков за рубеж, возникли панические слухи о том, что наши сейчас понаделают атомных бомб для всех желающих, включая Каддафи. Отец только смеялся. Спорил на коньяк, что не сделают ничего и никому. А что Ливии не сделают — на ящик. «У ливийцев руки из задницы растут», — говорил он. И был прав: когда в девяносто четвертом Ливии понадобилась всего-навсего АЭС, ее строили из французских и английских комплектующих индийцы, болгары, сирийцы. А ливийцы только молились. И неспроста потом Каддафи публично отказался от своей оружейной программы. Уже в девяностые ее нереально было создать втихую. Как только где-то наклевывается что-то «оружейное», приходят большие дяди и отнимают твои игрушки. У хитреца Каддафи была игрушка, с которой он не мог управиться, — и он ее красивым жестом выбросил.

А в том году, когда к Аниному папе начал подкатывать загадочный Салим, Ключевский-старший пахал как проклятый и еще преподавал. На хлеб с маслом хватало. Он не предал ни профессию, ни себя.

А ведь ему не надо было думать о будущем дочери. У него сын уже неплохо зарабатывал. Отец просто вкалывал. Он так привык.

Поэтому сейчас Ключевский был чертовски зол на совершенно незнакомого ему человека. По контрасту. И еще на Аню. Потому что такая большая, а в мамочкины сказки верит.

Его поколение тоже пичкали слезогонными легендами. Самым востребованным мифическим персонажем был папа-летчик, списанный по здоровью и ушедший с горя в запой (уходить в себя тогда считалось не по-мужски). Папами-летчиками утешали своих детей матери-одиночки: жить с твоим отцом нельзя, но ты гордись, он человек героической профессии и пострадал за это… У самых продвинутых отца выгоняли аж из отряда космонавтов. Тут и Гагарин запил бы.

А у поколения «восемьдесят плюс» во всем виноваты оказались гады, развалившие СССР, в котором их отцы были важными людьми на производстве (как правило, страшно засекреченном). Ключевский много работал с тридцатилетними и выслушал десятки историй о папах, «ушедших в себя», «ушедших в религию» и тому подобное (теперь считалось не по-мужски уходить в запой). Никогда они не шли в автомеханики и водители, грузчики и продавцы, никогда. Скорее уж стали бы кур на балконе разводить. Некоторые истории были, очевидно, правдивы, но сочувствовать душевнобольным Ключевский просто не умел. Он же видел, как эти душевнобольные успевали загадить мозги своим детям. Попадись ему сейчас Анин папа, Ключевский разбил бы его интеллигентную морду.

Надо было что-то делать со всем этим.

Будь Ключевский трезв, он бы спокойно просчитал ситуацию, пожалел бы Аню, запомнил, что она непростительно наивна для продюсера, и оставил бы все как есть. Но сейчас у него в голове занозой сидела мысль: вот раз за разом он будет приезжать сюда, на свою любимую «шоколадную фабрику», — и видеть здесь эту дуреху? Это живое напоминание о том, какие на свете бывают сволочи и как они лгут детям? И не сможет ничего сказать. Ничего объяснить. Но… Не выгонять же Аню за это. За то, что тебе больно на нее смотреть, потому что ее покойный отец — дурак и псих?!

Он заглянул в гримерку и с облегчением вздохнул. В углу на диванчике уютно спал притомившийся за день режиссер Митя. Ключевский боялся найти режиссера в туалете, заснувшим с головой в унитазе. У него вообще что-то разыгралось воображение.

В гардеробной висели дамские сумочки. Ключевский раскрыл одну, нашел расческу, пригляделся — не то. Открыл другую. Снял с расчески пару светлых волос. Намотал их на палец. Вышел за дверь.

Стоило бы еще подумать, сосредоточиться, но решение проблемы уже всплыло в памяти и теперь диктовало, что делать. Ключевский сам не заметил, как оказался у входной двери. Черный Ленин с проломленным черепом таращился черными глазами ему в пупок.

— Ну что, старина… — пробормотал Ключевский. — Давненько, а? Давненько…

Он положил руки на гипсовую лысину и стряхнул волос с пальца внутрь черной головы. Присел перед ней на корточки, уставился в глаза — так напряженно, будто надумал повалить статую взглядом или загипнотизировать ее, — и принялся негромко бормотать не то молитву, не то заклинание.

Камень на камень,

Кирпич на кирпич,

Умер наш Ленин

Владимир Ильич.

Жалко рабочему,

Жалко и мне:

Доброе сердце

Зарыто в земле.

Дедушка умер,

А дело живет.

Лучше бы было

Наоборот!

Произнеся эту тарабарщину, Ключевский выпрямился, похлопал Ленина по лысине и сказал:

— Надо тебя покрасить заново. Будет сделано. Обещаю.

И пошел, слегка пошатываясь, обратно к столу. Там еще остался коньяк, и пора было будить Страхова. А то чего все веселятся, а этот как неродной. Надо радоваться жизни, ты все-таки в шоколадном цеху.

Больше четверти века назад — страшно подумать, сколько воды утекло, — Ключевский работал здесь. Не в цеху, правда, а литсотрудником в многотиражке. Зато пропах сладким насквозь не хуже работяг и всю фабрику исследовал снизу доверху. Здание было дореволюционное, со своей историей, фабрика тоже с историей, поэтому каждый кирпич тут и каждый механизм несли в себе лишние значения, дополнительные смыслы, описать которые Ключевский не мог, но хватало того, что он их чувствовал. Фабрика завораживала, он ее любил. Когда нормальные студенты журфака убегали с занятий пить пиво, Ключевского приходилось уговаривать: пива он, конечно, хотел, но ничуть не меньше ему хотелось забежать на работу, поглядеть, как там дела.

В стране шла перестройка и борьба с алкоголизмом. Накладываясь друг на друга, эти два новшества давали удивительные плоды. В один прекрасный день Ключевской обнаружил, что в редакционном кабинете, где едва помещались два стола с пишущими машинками и электрический чайник, случилось уплотнение: тут теперь стояла тумбочка, а на ней гипсовый бюст Ленина.

«Это из красного уголка. Спасла от верной гибели, — объяснила редакторша. — Правда, в голове дыра. Сказала, отдайте Лукича, пьяные сволочи, я все-таки его читала, он умелый был журналист. Он этим на жизнь зарабатывал, вот прямо как я… И ты представь, услыхали, что журналист, — пожалели…»

«А что было-то?» — спросил Ключевский ошарашенно.

«Получка, что. Нажрались одеколону… Пролетарский суд над пролетарским вождем. За все хорошее. Они же не знали, что он журналистикой зарабатывал, совсем как человек…»

Ленин был хмур и зловещ. Наверное, из-за дырки в голове. А Ключевский молод и весел. И пришел с зачета по «партийно-советской журналистике». Не то чтобы у него на Ленина был зуб, вовсе нет. Он его уважал как публициста. Просто хотелось покуражиться.

«Надо его к делу приспособить. Покрашу в черный цвет, и будет у нас языческий идол, — решил он. — Черный Лукич! Порчу будем наводить на всех, кто нам не понравится. Ага?»

Так и сделали. Было очень весело. А через месяц слесаря-ремонтника, приложившего бюст головой об пол, увезли в психушку. В сумерках тому мерещилось, что за ним неотступно ходит Ленин, подкрадываясь ближе и ближе, вот-вот набросится…

Сказать, что Ключевский тогда испугался, значит ничего не сказать. У него волосы на всем теле шевелились. Все-таки он был сыном физика-ядерщика и отъявленным материалистом. Что и подтолкнуло его поставить серию экспериментов и дотошно зафиксировать результаты. Стало окончательно жутко.

Много позже Ключевский заподозрит: именно фокусы Черного Лукича сделали его политтехнологом в конечном счете. Для начала подвели к мысли о том, как интересно будет изучить науку об управлении человеческим сознанием, если только есть такая. Ленин повелевал массами, а я чем хуже? У нас и профессия одна, оба журналюги…

Потом Ключевского забрали в армию, и самые яркие события перестройки он провел за бетонным забором части. А когда вернулся, первым делом пошел не в университет — на фабрику.

Лукича на месте не было.

«Чуть-чуть тебя не дождался. Директор его увидел и приказал выкинуть», — объяснила редакторша.

Директор оставил работу по состоянию здоровья. Ключевский облазил все помойки, но Лукича не нашел.

Шли годы, многое забылось, а что оставалось не вполне понятным, нашло рациональное объяснение, тем более что работа политтехнолога не располагала к мистике, напротив, там нужна была логика и еще раз логика. Ключевский и думать забыл о самодельном идоле. Он не вспомнил о нем даже когда с некоторым душевным трепетом снова явился на «шоколадную фабрику» — посмотреть, не удастся ли реанимировать один телеканал…

У входа на студию его встретил Черный Лукич.

«В подвале нашли, — сказали остолбеневшему Ключевскому. — Красавец, ага?»

Он пожал плечами. Улыбнулся. И больше на бюст не обращал внимания — не до того было. Кому они интересны, дела минувших дней…

— Врут они, говорю тебе! — доносился от стола голос Беленького. — Ничего не было. Ни Эраста Фандорина, ни графа Монте-Кристо, даже Шерлока Холмса не было. А за собаку Баскервилей я этого гада вообще убил бы. Я из-за нее в детстве обкакался, когда читал. А ее, оказывается, тоже не было!

Ключевский помотал головой, отгоняя воспоминания. Бедный Дима, подумал он, не привык к такому, замучает его Беленький. Мы-то давно знаем все эти приколы.

— …И это чудовище трахало мою мать! — орал Герасименко. — Нет, девочки, вы не поняли. Я сам не сразу понял, что трахать мою мать может только полное, окончательное чудовище!

— Да вы же такой симпатичный! — кричала Аня в ответ. — Да как вы можете так говорить! У вас были замечательные родители!

Пора закругляться, решил Ключевский. Как все хорошо было задумано, как замечательно начиналось и вдруг наперекосяк пошло. А все эта Аня со своим несусветным папашей!

— Одинаковые. Все одинаковые, — бубнил Страхов. — И я одинаковый…

* * *

Потом Ключевский замотался и не был на канале неделю, решал вопросы по телефону. И тут позвонил режиссер Митя.

— У нас с Аней проблемы. Мы вроде подыскали замену…

— Что такое?

— Нечто, хм… Психиатрическое, я боюсь. По-простому говоря, у нее глюки. Прыгнула в окно, ногу сломала.

Ключевский ойкнул.

— Вы в порядке? — напрягся Митя.

— Палец прищемил, — соврал Ключевский.

На самом деле он, чтобы не взвыть от стыда, чувствительно прикусил губу.

И трубку едва не раздавил в кулаке. Вот же дурак пьяный. Не совладал с эмоциями, а женщине теперь черт знает сколько лечиться. А Лукич-то хорош, хорош…

— Это не суицид, — утешил Митя. — Это вроде как в белой горячке, померещилось, что ходит за ней кто-то, ну она и рванула от него со второго этажа.

Ай да Лукич, подумал Ключевский.

Аню пару дней продержали в «травме», где ей было очень худо, а потом отправили в психосоматическое отделение. Угодила она, как нарочно, в шестьдесят седьмую городскую больницу. Только в таких больницах, корпуса которых соединены длинными подземными ходами, водятся локальные призраки с медицинским уклоном. Как правило, у всех этих Белых Сестричек и Черных Хирургов сильно развито территориальное поведение, и они не станут, подобно какой-нибудь Горбатой Старушке, уживаться с Рыжей Собакой. А если призрак ведет свою родословную из психосоматики…

В шестьдесят седьмой был именно такой Черный Санитар. Откуда он взялся, никто не знал наверняка. Старики, правда, говаривали, что при жизни он работал в морге. А потом по пьяной лавочке уснул как-то в холодильнике… Ну и бродит до сих пор по больнице.

Едва учуяв Черного Лукича, нависшего над одурманенной нейролептиками Аней, Черный Санитар примчался в палату и задал непрошеному гостю такую трепку, что завыли все окрестные собаки, а из больницы удрали все кошки и добрая половина крыс. Лукич сопротивлялся отчаянно, но куда ему до санитара из психушки. Такому санитару нипочем даже сумасшедший мент при исполнении служебных обязанностей, а вождей мирового пролетариата он вообще пачками вязал и по кроваткам раскладывал.

Аня излечилась так поразительно быстро, что психиатр даже засомневался, а не симулянтка ли она. На работу Аня не вернулась — ей поступило неплохое предложение от одного эфирного канала, скромного, зато как бы совсем настоящего. Она так и не узнала, что это устроил Ключевский.

Сам Ключевский приехал на «шоколадную фабрику», некоторое время стоял, разглядывая Черного Лукича, потом схватил его в охапку и увез в неизвестном направлении. Дима и Митя жаловались потом, что без Лукича скучно и нет прежней творческой обстановки, но Ключевский отрезал: «Он мой!» Подумал и спросил: «Ладно, будем справедливы, что вам сюда поставить взамен?»

Ребята попросили что-нибудь прикольное. Им было тоскливо — канал собирались штрафовать за невосторженный образ мыслей и уже намекнули, что, если не поумнеют, лицензию отберут. Вот вам и независимая дискуссионная площадка. Доигрались.

Замешательству Мити с Димой не было предела, когда через несколько дней под вечер в шоколадный цех ввалились четверо: Ключевский, Шугаев и Герасименко с тяжелым свертком, а за ними Страхов с неизменным портфелем.

Страхов прошел к столу, по-хозяйски уселся, достал из портфеля коньяк и скомандовал:

— Ну-ка, мечи стаканы на стол!

В свертке оказался бюст Сталина, совсем не траченный временем и ослепительно-белый.

— Со склада, — объяснил Шугаев оторопевшим телевизионщикам. — У нас их там много разных, на все случаи жизни. Только Гитлера нету. Интересно, почему…

Бюст водрузили на тумбочку. Сталин едва заметно ухмылялся в усы. Он казался добродушным и совсем не опасным.

— В розовый цвет его надо, — предложил Митя. — С зелеными пятнами. Будет зашибись.

— Смотри не разозли его раньше времени, — непонятно посоветовал Ключевский и ушел к столу. Там уже разливали.

— За Черного Лукича! — и четверо заговорщически переглянулись.

Митя с Димой глядели на них озадаченно.

Вскоре решение о штрафе было пересмотрено. Намеки на отзыв лицензии прекратились. Каналу больше никто не мешал работать и давать людям говорить, что они думают.

А поговорить было о чем. В стране начались какие-то подвижки, вроде бы легонькие, но явно в сторону здравого смысла. Люди будто просыпались от долгого тяжелого сна. Но если бы раньше их быстро по новой приморили, теперь им никто особенно не противодействовал.

И рейтинг премьер-президента уверенно пошел вниз.

По ночным коридорам Московского городского отделения Союза писателей России бродит, смущая охрану, Черный Литератор. В советские годы считалось, что это призрак критика-самоубийцы Н., которого всесильный «писательский министр» Фадеев зачислил во враги народа. Критик сто раз мог погибнуть на лесоповале, но дожил до реабилитации, вернулся в Москву, явился за своим писательским билетом — и прямо в этом коридоре встретил Фадеева. Плюнул ему в лицо, ушел домой и повесился. Фадеев после того случая окончательно запил и вскоре застрелился.

Однако в новейшие времена, когда проверка мифов стала делом несложным, выяснилось, что Н. повесился через пару лет после смерти Фадеева, предварительно успев растратить две тысячи казенных денег. Появилась версия, что Черный Литератор — сам неупокоенный писатель Фадеев, ведь неспроста он шатается на ходу, бурчит невнятное, а кто-то даже слышал, как его рвало в туалете второго этажа. Замечали еще, что привидение странно держит ладони перед собой, будто они у него испачканы, — сразу вспомнилась реплика главного писателя Страны Советов, мол, «у него руки в крови по локоть». Но и тут неувязка: Фадеев несколько месяцев перед гибелью пробыл, как говорится, ни в одном глазу, чем сильно беспокоил Отдел пропаганды ЦК КПСС и натурально пугал коллег. И персональный аутентичный призрак Фадеева, вовсе белый, а не черный, много раз видали ночами в поселке литераторов Переделкино. Особенно он любил являться писателям, отмечающим присуждение Государственной премии СССР.

Наверное, чтобы не забывали, в какой непростой стране живут.